Так мы прождали пятницу и субботу. Собственно, мне следовало привлечь граубюнденскую полицию. Но нет, это было сугубо наше дело. Я не хотел давать объяснения, терпеть постороннее вмешательство. Прокурор звонил уже в четверг вечером, возмущался, протестовал, грозил, говорил, что все это чушь, бушевал, требовал нашего возвращения. Я не сдался и только согласился отпустить одного нижнего чина. Мы ждали и ждали. Мы уже не думали ни о девочке, ни об убийстве, мы думали о Маттеи, нам важно было, чтобы он оказался прав и достиг цели, иначе не миновать беды; все мы это понимали, даже Хенци; он не высказывал ни малейших сомнений, в пятницу вечером заявил, что убийца непременно явится в субботу, у нас же есть такие неопровержимые доказательства, как ежики, да и девочка упорно возвращается на то же место и сидит, не шевелясь, ясно, что она кого-то ждет. Так мы и стояли часами, притаившись за деревьями и кустарниками, глазели на девочку, на консервные банки, на мотки проволоки, на мусорную кучу, курили, не разговаривали, не двигались и без конца слушали одно и то же: "Сидела Мария на камне". В воскресенье ситуация стала сложнее. Хорошая погода удерживалась, и лес наводнили гуляющие; какой-то смешанный хор с регентом во главе вторгся на прогалину и выстроился там, галдя, потея, скинув пиджаки, потом оглушительно загремело "В движенье мельник жизнь ведет, в движенье…". По счастью, мы торчали за деревьями в штатском. "Небеса возносят предвечному славу… а нам живется чем доле, тем хуже". Затем явилась влюбленная парочка и повела себя весьма вольно, не смущаясь присутствием ребенка; девочка четвертый день подряд просиживала здесь с непостижимым терпением, в необъяснимом ожидании. Мы ждали и ждали. Трое нижних чинов тоже вернулись восвояси вместе с радиоаппаратурой; нас осталось четверо - кроме меня и Маттеи еще Хенци и Феллер, но и это уже было самоуправство; впрочем, строго говоря, только три дня могли идти в счет, в воскресенье обстановка складывалась слишком неблагоприятно для убийцы. В этом Хенци был прав, а потому мы прождали еще понедельник. Во вторник утром Хенци уехал. Надо же было кому-то следить за порядком на Казарменной улице. Однако и уезжая, Хенци не сомневался в нашем успехе. Мы ждали, ждали и ждали. Караулили и караулили, каждый сам по себе: чтобы правильно организовать слежку, нас осталось слишком мало. Феллер расположился в тени за кустарником и так разомлел от запоздалой летней жары, что разок даже громко всхрапнул, и ветер разнес его храп по прогалине; это случилось в среду, Маттеи стоял на той стороне прогалины, которая ближе к бензоколонке; я же обозревал место действия с другой стороны, напротив него. Так мы караулили и караулили, поджидая убийцу, ежикового великана, и вздрагивали от шума каждой машины, проезжавшей по дороге; а посередке между нами сидела девочка, загадочная, точно заколдованная, тупо и упорно каждый день сидела у ручья и пела: "Сидела Мария на камне"; мало-помалу она стала нам противна, ненавистна. Иногда она долго не приходила, слонялась вокруг деревни, волоча за собой куклу, но приблизиться боялась, потому что школу она совсем забросила; кстати, и это не обошлось без затруднений, я был вынужден поговорить наедине с учительницей, дабы пресечь розыски со стороны школы. Я слегка затронул обстоятельства дела, назвал себя и добился довольно нерешительного согласия. Затем девочка бродила вокруг леса, а мы следили за ней в полевые бинокли, но больше всего ее тянуло на прогалину - только не в четверг, весь этот день она, к великому нашему отчаянию, проторчала у бензоколонки. Нам ничего не оставалось, как надеяться на пятницу. Решение было всецело предоставлено мне; Маттеи давно уже ничего не говорил, а на следующий день, в пятницу, снова стоял за деревом, когда девочка в красном платьице, волоча куклу, вприпрыжку прибежала на прогалину и уселась, как в предшествующие дни. Погода по-прежнему была великолепная, сочные краски, прозрачные дали, последняя вспышка сил перед увяданием; но прокурор едва вытерпел полчаса. Он приехал в машине вместе с Хенци около пяти вечера, без предупреждения, свалился, как снег на голову, стал рядом со мной, а я маялся с часу дня, переминался с ноги на ногу и, багровея от злости, неотступно смотрел на девочку. "Сидела Мария на камне", - донесся до нас писклявый голосок; я уже давно не мог слышать эту песню, не мог видеть эту девчонку, ее противный щербатый рот, тоненькие косички, безвкусное красное платьице; девчонка казалась мне омерзительной, плебейски уродливой, глупой, я готов был ее удушить, убить, растерзать, лишь бы не слышать этого дурацкого "Сидела Мария на камне". Есть от чего рехнуться. Все то же, все так же нелепо, бессмысленно, безнадежно, только что слой палой листвы стал толще, порывы ветра, пожалуй, участились, и солнце ярче золотило идиотскую мусорную кучу; нет, это было уже совсем непереносимо, и вдруг, словно разорвав опутавшие нас чары, прокурор рванулся вперед, пролез через кустарник и зашагал напрямик к девочке, не замечая, что по щиколотку проваливается в золу; увидев, что он подходит к девочке, мы тоже выбежали из-за деревьев - пора было с этим кончать.
- Кого ты ждешь? - заорал прокурор.
Девочка испуганно уставилась на него, прижав к себе куклу.
- Отвечай, мерзкая козявка, кого ты ждешь?
Теперь подоспели все мы и окружили девочку, а она со страхом, с ужасом и недоумением оглядывала нас.
- Аннемари, - начал я дрожащим от злобы голосом, - неделю тому назад тебе дали шоколадки. Ты помнишь, конечно, шоколадки, похожие на ежиков? Тебе их подарил человек в черном костюме?
Девочка не ответила, только посмотрела на меня полными слез глазами.
Тогда Маттеи опустился на колени перед девочкой, обнял ее за плечики и принялся ей втолковывать.
- Понимаешь, Аннемари, ты должна рассказать нам, кто тебе дал шоколадки и какой из себя этот человек. Я знал когда-то одну девочку, - он старался говорить как можно убедительнее, понимая, что идет ва-банк, - эта девочка тоже ходила в красном платьице, и высокий человек в черном костюме тоже дарил ей шоколадки. Колючие шарики, какие ела ты. А потом девочка пошла с высоким человеком в лес, и там высокий человек зарезал девочку ножом.
Он замолчал. Девочка, все еще не говоря ни слова, смотрела на него широко раскрытыми глазами.
- Слышишь, Аннемари! - закричал Маттеи. - Скажи правду. Я же боюсь за тебя.
- Ты врешь, - прошептала девочка. - Врешь.
Тут прокурор опять вышел из себя.
- Говори, дуреха, сейчас же говори правду! - заорал он, тряся девочку за плечо.
И все мы заорали вслед за ним, бессмысленно и глупо, просто потому, что потеряли над собой власть, мы тоже трясли девочку, а потом принялись ее избивать, мы жестоко, злобно, крича наперебой, изо всех сил колотили детское тельце, лежавшее среди консервных банок, на мусоре и красной листве. Девочка терпела наше неистовство молча, долго, целую вечность, которая на самом деле длилась несколько секунд, а потом вдруг закричала таким страшным нечеловеческим голосом, что все мы оцепенели:
- Врешь, врешь, врешь!
Мы в ужасе, отшатнулись, отрезвев от ее вопля и содрогаясь от стыда за собственное поведение.
- Мы животные, звери, - прохрипел я.
Девочка побежала через прогалину к опушке леса и при этом таким ужасным голосом кричала: "врешь, врешь, врешь", что мы испугались, не потеряла ли она рассудок. Но она влетела прямо в объятия матери, которая, в довершение всех бед, как раз появилась на прогалине. Только ее нам недоставало! Ей все было известно. Учительница перехватила ее, когда она шла мимо школы, и проболталась ей - я сразу без расспросов догадался об этом. Несчастная женщина стояла, придав к себе рыдающую девочку, и смотрела на нас таким же взглядом, какой недавно был у ее дочери. Разумеется, она знала нас всех в лицо - Феллера, Хенци и, увы, даже прокурора; положение было тягостное, идиотское - мы были смущены и чувствовали себя дураками; вся затея обернулась поганой неблаговидной комедией.
- Врет, врет, врет, - не умолкая и не помня себя, кричала девочка, - врет, врет, врет.
Тогда Маттеи нерешительно и смиренно приблизился к ним.
- Фрау Хеллер, - начал он вежливо и даже подобострастно, что уже было совсем ни к чему, надо было только поскорее кончать с этой историей, кончать, кончать навсегда, перечеркнуть все дело, выкинуть из головы хитроумные домыслы, наплевать на то, есть убийца или нет его. - Фрау Хеллер, я выяснил, что неизвестный человек дарил Аннемари шоколад. У меня есть подозрение, что тот же человек несколько месяцев тому назад с помощью шоколада заманил в лес и убил девочку ее возраста…
Он говорил таким сухим, строго деловым языком, что я едва не прыснул. Хеллер спокойно посмотрела Маттеи в глаза и заговорила ему в тон, сдержанно и корректно.
- Господин доктор Маттеи, - спросила она вполголоса, - вы взяли нас с Аннемари на заправочную станцию только затем, чтобы найти этого человека?
- Другого способа не было, фрау Хеллер, - ответил комиссар.
- Вы скотина, - невозмутимо, сказала Хеллер, взяла девочку за руку и пошла лесом к заправочной станции.
А мы стояли на прогалине, куда уже густо ложились тени, стояли среди пустых консервных банок и мотков ржавой проволоки, ноги тонули в мусоре и палой листве. Все кончилось, из нашего предприятия получилась смехотворная бессмыслица. Провал, катастрофа. Один Маттеи успел овладеть собой. Его фигура в синем комбинезоне являла собой подчеркнутое достоинство. Я не поверил собственным глазам, когда он, чопорно поклонившись прокурору, заявил:
- Господин доктор Буркхард, мы обязаны ждать дальше, другого выхода нет. Только ждать, ждать и опять-таки ждать. Если вы предоставите в мое распоряжение шестерых человек и радиоаппаратуру, я думаю, этого будет достаточно.
Прокурор в испуге воззрился на моего бывшего помощника. Он ожидал чего угодно, только не этого. Он как раз собирался отвести душу, теперь же он несколько раз судорожно глотнул, провел рукой по лбу, круто повернулся и зашагал по сухой листве, а затем вместе с Хенци скрылся в лесу. По моему знаку за ними последовал и Феллер.
Мы с Маттеи остались вдвоем.
- А теперь слушайте, - рявкнул я, твердо решив образумить его и кляня себя за то, что сам поддерживал эту дурацкую затею. - Вы же видите, операция провалилась. Мы прождали больше недели, и никто не явился.
Маттеи не ответил ни слова, только внимательно и настороженно огляделся по сторонам. Потом направился к опушке, обошел всю прогалину и вернулся назад. Я по-прежнему стоял на мусорной куче, по щиколотку в золе.
- Девочка его ждала, - заметил он.
Я отрицательно покачал головой, принялся возражать.
- Девочка приходила сюда, чтобы побыть одной, посидеть с куклой у ручья, помечтать, спеть "Сидела Мария на камне". А мы произвольно истолковали ее поведение как ожидание.
Маттеи внимательно выслушал меня.
- Но от кого-то она получала ежиков, - упрямо настаивал он.
- Верно, Аннемари от кого-то получила шоколадки. Мало ли кто может подарить ребенку шоколад. Но знак равенства между трюфелями и ежиками на рисунке Гритли Мозер тоже ведь поставлен вами, и ничто не доказывает правоту вашего домысла.
Маттеи и на этот раз ничего не ответил. Он опять направился к опушке, обошел всю прогалину, что-то поискал в груде листвы и, очевидно, ничего не найдя, вернулся ко мне.
- Как вы не чувствуете, это место просто создано для убийства! Лично я и дальше буду ждать, - заявил он.
- Все это ерунда, - ответил я. Мне стало жутко, противно, меня знобило от усталости.
- Он должен сюда прийти, - повторил Маттеи.
- Вздор! Чушь, идиотский бред! - завопил я, потеряв терпение.
Он даже и не слушал.
- Пойдемте на заправочную станцию, - сказал он.
Я был рад, что можно, наконец, сбежать с этой злополучной прогалины. Солнце уже садилось, тени вытянулись в длину, необозримая долина пылала червонным золотом, над ней синело небо; но мне все это опостылело, мне казалось, будто меня всадили в гигантскую аляповатую открытку. Дальше началось кантональное шоссе, замелькали автомобили, открытые машины, в них - пестро разодетые люди, богатство, которое катило туда-сюда. Все это было донельзя пошло и глупо. Мы подошли к заправочной станции. Возле бензоколонки, дожидаясь меня в моей машине, снова уже дремал Феллер. На качелях сидела Аннемари и снова пела дребезжащим голоском "Сидела Мария на камне", а прислонясь к дверному косяку, стоял парень, должно быть, рабочий с кирпичного завода, в расстегнутой на волосатой груди рубахе, с сигаретой во рту и с наглой ухмылкой. Не обратив на него внимания, Маттеи прошел в ту комнату, где мы уже сидели с ним, - я поплелся следом. Он поставил на стол водку и наливал себе рюмку за рюмкой, а мне так все опротивело, что я не мог даже пить. Хеллер не появлялась.
- Нелегко мне будет справиться со всем, - начал Маттеи. - Впрочем, до прогалины не так уж далеко… Или вы считаете, что лучше ждать здесь, у бензоколонки?
Я ничего не ответил. Маттеи шагал из угла в угол, не смущаясь моим молчанием.
- Досадно только, что Хеллерша и Аннемари все знают, - заметил он. - Но это как-нибудь утрясется.
Снаружи громыхали машины, плаксивый голосок тянул: "Сидела Мария на камне".
- Я ухожу, Маттеи, - сказал я.
Он продолжал пить, даже не взглянув на меня.
- Буду ждать то здесь, то на прогалине, - решил он.
- Пожалуйста, - сказал я, вышел из комнаты, из дому, прошел мимо парня, мимо девочки, кивнул Феллеру, он встрепенулся, подъехал ближе и распахнул передо мной дверцу машины.
- На Казарменную улицу, - приказал я.
- Вот вам мой рассказ в той его части, в которой существенную роль играет бедняга Маттеи, - продолжал повествование бывший начальник кантональной полиции.
(Тут прежде всего уместно будет пояснить, что наше путешествие Кур - Цюрих давным-давно окончилось, а теперь мы со стариком сидели в неоднократно им с похвалой помянутой "Кроненхалле" и занимали раз навсегда им облюбованный столик под картиной Гублера, сменившей картину Миро; и обслуживала нас, разумеется, Эмма, и мы уже поели подвезенное на столике мясо по-милански, что, как известно, тоже входило в привычки старика, - почему бы их не уважить? - время теперь близилось к четырем часам, и после "кофе с дымком", как окрестил старик свою страстишку курить за черным кофе гаванскую сигару, когда вслед за тем подали Reserve du Patron, он угостил меня второй порцией яблочного торта. Далее, писательской честности ради и ремеслу в угоду, следует дать чисто техническую справку: разумеется, я не всегда дословно передавал рассказ старого говоруна; помимо того, что и беседовали мы, конечно, на швейцарско-немецком наречии, я еще имею в виду те места его повествования, где он рассказывал не со своей точки зрения и не о пережитом им лично, а объективно излагал события как таковые. Например, в той сцене, когда Маттеи дает свое клятвенное обещание. В таких местах приходилось активно вмешиваться, строить и перестраивать, причем я всячески старался ни на йоту не извращать фактов, а лишь обработать материал старика согласно законам сочинительства, чтобы сделать его пригодным для печати.)