Я размышлял об этом после того, как мужчина в гетрах и его спутник покинули магазин. А потом снял телефонную трубку и набрал номер. После третьего звонка мне ответил мужской голос, и я договорился о встрече тем же вечером. Мне хотелось задать несколько вопросов о мужчине в гетрах, а тот, с кем я разговаривал по телефону, возможно, мог на них ответить. Не исключал я и того, что ответов не получу.
Глава 4
Дождь лил как из ведра, машины сплошным потоком еле-еле ползли по бульвару Уилшира, а водители скрежетали зубами, кляня на все лады идиота, который ехал впереди. Я успел нырнуть в просвет на крайней к тротуару полосе и достаточно быстро проехал два или три квартала. Затем повернул раз, другой и припарковался рядом с пожарным гидрантом, полагая, что с чистой совестью оплачу штраф, если полицейский покинет сухое нутро патрульной машины ради того, чтобы выписать квитанцию и прилепить ее на ветровое стекло моего "фольксвагена".
Я остановился около относительно нового двухэтажного дома, выстроенного подковой вокруг бассейна и выкрашенного в желтый цвет, изрядно потемневший от дождя. Я посидел в "фольксвагене", выкурил сигарету, наблюдая, как запотевают стекла. Ровно в половине седьмого я накинул на плечи дождевик, выскочил из машины и метнулся к дому. Пробежал мимо кустов роз, растущих у лестницы, ведущей на второй этаж. Струи дождя сбили с цветков едва ли не все лепестки. Я практически не вымок, поднялся по ступеням, повернул направо и нажал на кнопку звонка над табличкой с надписью "Кристофер Смолл". Что-то скрипнуло, наверное, кто-то повернул закрылку глазка, чтобы взглянуть, кого принесло в такую погоду, и дверь распахнулась.
– Заходи, Эдди. Промок?
– Не очень. Как ты, Марси?
– Отлично.
Марси Холлоуэй, высокая, стройная брюнетка с синими глазами, большим ртом и чуть вздернутым носиком держала в одной руке сигарету, а в другой – наполовину опустевший бокал. Узкие брюки обтягивали ноги, белая блуза подчеркивала высокую грудь. Она жила с Кристофером Смоллом почти три года, что по меркам Лос-Анджелеса тянуло на рекорд.
Я посетовал на погоду, она спросила, не хочу ли я выпить, и я не стал отказываться.
– Крис будет с минуты на минуту. Шотландское с содовой пойдет?
– Лучше с водой.
Марси удалилась в другую комнату с моим дождевиком, а я сел на зеленый диван и начал разглядывать фотографии на противоположной стене. Они покрывали ее от потолка до пола. Каждая под особым, не отбрасывающим блики стеклом, в узкой черной рамке. Кристофер Смолл и кто-то из его друзей, которых у него было великое множество. В встроенном в стену книжном шкафу я насчитал шесть книг. Полки занимали керамика и коллекция фарфоровых кошечек и котят. В одном углу стоял цветной телевизор, в другом – стереокомбайн, под потолком висели два динамика.
Те, кто обладал достаточно острым зрением, чтобы читать в титрах фамилии актеров, занятых "в эпизодах", наверняка запомнили Кристофера Смолла. Более тридцати лет он прожил в Голливуде, играя водителей такси, репортеров, сержантов, барменов, полицейских, гангстеров и многих других, появляющихся и тут же исчезающих с экрана.
По грубым оценкам самого Смолла, он снялся более чем в пятистах полнометражных фильмах и телепостановках, но наибольшую славу принес ему фильм, снятый во время Второй мировой войны. Замысел фильма состоял в том, что члены некоей нью-йоркской банды решили, неизвестно по какой причине, что немцы представляют для них большую угрозу, чем фараоны. Гангстеры скопом записались добровольцами в армию, отправились за океан и, похоже, выиграли войну. В конце фильма все они дружно глотали слезы, окружив смертельно раненного главаря, который спешно умирал на руках Смолла, бормоча что-то о братстве, демократии и мире.
Но звездным мигом Смолла стала более ранняя сцена, когда с автоматом наизготовку он ворвался в амбар, где засел немецкий штаб, с криком: "Не дергаться, фрицы!". Немцы, разумеется, тут же сдались в плен, а фразу подхватил радиокомментатор, и вскоре она стала крылатой, завоевав популярность в школах и колледжах. В середине шестидесятых Восточный университет решил организовать фестиваль Кристофера Смолла, но спонсоров не нашлось, и все закончилось пресс-релизом.
Смолл вышел из спальни, пожал мне руку, поинтересовался, как идут дела. Я ответил, что все нормально.
– Марси принесет тебе выпить? – он опустился в зеленое, в тон дивану, кресло.
– Да.
Он повернулся к кухне.
– Марси, принеси и мне.
Марси что-то крикнула в ответ, наверное, давала понять, что просьба Смолла не останется без внимания.
– Что-нибудь делаешь? – спросил он, имея в виду работу в кино.
– Ничего.
– И не собираешься.
– Не собираюсь.
– Если бы ты предложил свои услуги, от них бы не отказались.
– Спрос не так уж велик.
– Черта с два.
– Мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь. Вернулась Марси с бокалами на алюминиевом подносе, обслужила нас и устроилась в уголке дивана, положив одну ногу под себя.
– Вкушаешь обычную лекцию, Эдди? – спросила она.
– Крис все еще полагает, что я оставил многообещающую карьеру.
Смолл вытянул ноги, положил одну на другую. Был он в светло-коричневых брюках, желтой рубашке и коричневых туфлях. Волосы давно поседели, появился животик, но лицо осталось тем же: длинное, с выступающим подбородком, запавшими щеками, тонким носом и глубоко посаженными черными глазами, которые, в соответствии со сценарием, могли выражать хитрость, испуг или жестокость.
– Но ты же не можешь не признать, что вложил немало сил и ума, чтобы выйти на достигнутый тобой уровень. Теперь получается, что все зазря. Твоему старику это не понравилось бы.
– Он умер, – напомнил я.
– Тем не менее. Я помню тебя мальчишкой, лет пяти или шести. Он частенько говорил мне, что придет день, когда ты станешь первоклассным каскадером.
– Разумеется, – кивнул я. – А в десять лет я уже учился фехтовать. Как и хотел с самого детства.
Мой отец был летчиком-каскадером, одним из первых, появившихся в Голливуде в двадцатых годах, готовых воплотить в жизнь любую причуду сценаристов, взамен требуя лишь десять долларов да место для ночлега. Всю жизнь он гордился тем, что в 1927 году участвовал в съемках "Ангелов ада" и принимал участие в воздушных боях над бухтой Сан-Франциско. Погиб он в возрасте шестидесяти одного года, врезавшись в пассажирский состав, над которым его просили пролететь на предельно малой высоте. От него мне достались двадцать одна машина, изготовленные до 1932 года, дом, заставленный мебелью, и воспоминания. Но, как и сказал Смолл, отец всегда хотел, чтобы я стал каскадером. В двенадцать он научил меня управлять автомобилем, в четырнадцать – самолетом, и к поступлению в университет я был уже признанным гонщиком, фехтовальщиком, гимнастом, боксером, членом Ассоциации каскадеров и Гильдии актеров кино и регулярно снимался в фильмах.
– Я могу замолвить за тебя словечко в двух-трех местах, – добавил Смолл.
– Нет, благодарю. Ничего не получится.
– Ты должен попробовать еще раз, – настаивал он. – Нельзя же взять все и выбросить… все годы, которые ты провел в университете.
– Только три. Меня вышибли.
– Все равно надо попробовать.
– Может, ему нравится его нынешнее занятие, – вступилась за меня Марси.
– Может, он больше не хочет падать с лошадей.
– Во всяком случае, я об этом подумаю, – я решил успокоить Смолла и, тем самым, положить конец лекции.
– Дай мне знать, если я смогу помочь, – кивнул он.
– Помочь ты можешь даже сейчас.
– Я к твоим услугам, дружище.
– Мне нужно кое-что выяснить.
– О чем?
Скорее, о ком. Меня интересуют два парня.
– Кто именно?
– Сальваторе Коллизи и некий Полмисано.
Лицо Смолла стало бесстрастным. Он посмотрел на Марси.
– Пойди куда-нибудь.
– Куда?
– О боже, какая разница. Куда угодно. Хоть на кухню. Приготовь что-нибудь.
Марси быстро поднялась и направилась к кухне. Она явно рассердилась. И вскоре из кухни донеслось громыхание кастрюль.
В действительности его звали не Кристофер Смолл, но Фиоре Смолдоре, родился он в Восточном Гарлеме на 108-й улице и к четырнадцати годам стал в школе букмекером. Его старший брат Винсент Смолдоре быстро поднимался в гангстерской иерархии, и ему прочили блестящее будущее, но одним октябрьским утром 1931 года его изрешеченное пулями тело нашли на углу 106-й улицы и Лексингтон-авеню. Винсент Смолдоре стал еще одной жертвой в жестокой битве за власть между Джо Массериа и Сальваторе Маранзано. Старший брат Фиоре Смолдоре (вскоре ставшего Кристофером Смоллом) настаивал, чтобы тот закончил школу, но семь пуль в теле Винсента убедили Фиоре, что счастья надо искать в другом месте. К Рождеству 1931 года он оказался в Лос-Анджелесе. Снимался в массовках, в эпизодах, затем выяснилось, что у него хороший голос. Так он нашел себя, а в Нью-Йорке его друзья и враги, завсегдатаи кинотеатров, подталкивали друг друга локтями, когда видели его на экране. Кроме того, им нравилось иметь знакомого, который при необходимости мог показать им Голливуд, даже если он и не был кинозвездой. И Смоллу не оставалось ничего другого, как водить по Голливуду тех, кто нажил в обход закона немалые состояния в Нью-Йорке, Кливленде, Чикаго, Детройте и Канзас-Сити.
– В сороковых и пятидесятых не было никаких проблем, – как-то рассказывал мне Смолл. – Я водил их по самым фешенебельным ресторанам, и мы фотографировались, где только можно. Но знаешь, куда они хотят ехать теперь? В Диснейленд, вот куда. О господи! Я побывал в Диснейленде уже раз пятьдесят, – каждую фотографию приходится украшать подписью, вроде "Крису, отличному парню, от его друга, Ника" или "С благодарностью за чудесное время, Вито".
Смолл наклонился ко мне, уперевшись локтями в колени, на его лице отразилась искренняя озабоченность.
– Чего хотят Коллизи и Полмисано?
– Ты их знаешь?
– Знаю. Чего они хотят от тебя?
– Чтобы я повидался в Вашингтоне с одним человеком.
– Каким человеком?
– Крестным отцом Анджело Сачетти. Они утверждают, что Сачетти не умер и что его крестный отец хочет, чтобы я его нашел.
– Где?
– Крис, этого я не знаю.
– Почему ты?
– Понятия не имею.
Смолл поднялся, подошел к книжным полкам и взял одного из фарфоровых котят.
– Знаешь ли, Марси собирает их.
– Знаю. Я подарил ей пару штук.
– Сальваторе Коллизи, – обратился Смолл к котенку. – Когда-то давно, в Ньюарке его звали Желтые Гетры.
– Он все еще носит их, – вставил я.
– Что?
– Гетры. Только теперь они перламутрово-серые.
– Он всегда будет их носить. Хочешь знать, почему?
– Ладно, почему?
– Потому что у него мерзнут ноги. А тебя интересует, почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе? – он вернулся к зеленому креслу, сел и уставился на меня.
– Так почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе?
– Потому что тридцать семь лет назад, когда он был обычной шпаной на 116-й улице, один парнишка с приятелями прихватил Сальваторе, когда тот трахал его сестру. Знаешь, что они сделали? Устроили небольшое торжество. Наполнили ванну льдом, добавили соли, поставили в нее бутылки с пивом, а потом сняли с Коллизи ботинки и носки и опустили его ноги в ледяную воду, чтобы охладить его любовный пыл. И так продержали его три часа, пока не выпили все пиво, а затем отвезли в Ньюарк и выбросили из машины. Он чудом не потерял ноги, но с тех пор они у него постоянно мерзнут, вот почему он всегда носит гетры, за что и получил соответствующее прозвище.
– Что произошло потом?
– Он выждал. Выждал, пока снова смог ходить. А потом начал действовать. Расправился со всеми. Одни угодили под автомобиль, других зарезали, третьих застрелили. Он потрудился на славу. Основательный парень, этот Коллизи, если уж что-то делает, то на совесть. Его труды не остались без внимания, Коллизи перебросили на Манхэттен, а затем сюда. С тех пор он здесь и живет.
– А Полмисано?
– Этот-то, – пренебрежительно фыркнул Смолл. – Джузеппе Полмисано, он же Джо Домино. Только что вышел из тюрьмы в Атланте, где отсидел шесть лет за торговлю наркотиками. Обычный солдат и не слишком умен. Хочешь знать, почему его иногда зовут Джо Домино?
– Почему?
– Ты заметил, как странно торчит у него левая рука, словно он не может ее разогнуть?
– Заметил.
– Так вот, его поймали как-то ночью, четверо, и сломали ему руку в четырех местах. Каждый по разу. А потом перерезали шею и оставили умирать. Только он не умер, хотя они повредили ему голосовые связки. Поэтому у него такой писклявый голос и он всегда носит свитера с закрытым горлом. На нем была водолазка, не так ли?
– Я подумал, что он просто хочет следовать моде. Смолл покачал головой.
– Нет, он носит их с тех пор, как ему перерезали горло.
Я отпил из бокала, ожидая продолжения. Смолл разглядывал пол, держа свой бокал обеими руками. Мне показалось, что он уже забыл о моем присутствии.
– Почему его прозвали Джо Домино? – я решил напомнить о себе.
Смолл даже вздрогнул от неожиданности.
– Почему? Видишь ли, все это происходило как раз после того, как Уоллес Бири снялся в "Да здравствует Вилья!" Ты его видел?
– Видел.
– Помнишь сцену, когда Бири решает сэкономить патроны и выстраивает своих пленников по три или четыре в затылок друг другу? А затем убивает их всех одной пулей. Так вот, Полмисано, когда поправился, увидел этот фильм, и идея ему понравилась. Он поймал этих четверых, заставил их встать в затылок друг другу и убил всех одним выстрелом из армейского ружья. Они попадали в стороны, как кости домино. Так, во всяком случае, говорили, и его прозвали Джо Домино.
– Интересные у тебя знакомые.
– Тебе известно, откуда я их знаю.
– Да, ты мне рассказывал. А крестный отец Сачетти? Ты его знаешь?
Смол помолчал, уставившись в пол.
– Пожалуй, налью себе еще виски. Тебе добавить?
– Нет, благодарю.
Он поднялся и скрылся на кухне. Вскоре вернулся с полным бокалом, причем виски в нем на этот раз было больше, чем воды. Выпил не меньше половины, закурил.
– Крестный отец, – повторил я.
– В Вашингтоне.
– Совершенно верно. В Вашингтоне.
– Ты помнишь, как-то я рассказывал тебе о моем брате и о том, что он хотел, чтобы я закончил школу и так далее.
– Помню.
– Но я не говорил тебе, почему он этого хотел.
– Нет.
Смолл вздохнул.
– Хочешь верь, хочешь – нет, но я готовился к поступлению в колледж. И поступил бы. Можешь представить себе такое… в Восточном Гарлеме! – он невесело рассмеялся. – Только двое из нас готовились в колледж, я и другой парень – он и есть крестный отец Анджело Сачетти.
– Что-то я упустил нить твоих рассуждений.
– Давным-давно, за семь или восемь лет до твоего рождения, они провели совещание в Атлантик-Сити.
– Они?
Он недовольно посмотрел на меня.
– Ты хочешь, чтобы я назвал их?
– А разве у них есть название?
– Почему бы тебе не спросить у Эдгара Гувера ?
– А чего его спрашивать. Он называет их "Коза Ностра".
Смолл улыбнулся.
– Давай и мы придерживаться этого названия, хотя оно и не соответствует действительности. Но вернемся к совещанию.
– В Атлантик-Сити.
– Именно. Там собрались все. Костелло, Лучиано, Вито Геновезе, даже Капоне и его братья. Все, кто играл сколько-нибудь заметную роль. Они собрались вместе и решили, что должны реорганизовать свою деятельность. Поделить страну на районы, прекратить междоусобные войны, улучшить свой образ в глазах общественности. Они захотели стать респектабельными и пришли к выводу, что для этого, среди всего прочего, им нужны ученые люди. Речь зашла о том, кого направить в колледж. Мой брат был там и предложил мою кандидатуру, пообещав, что сломает мне шею, если я вздумаю бросить учиться. Костелло сказал, что и у него есть на примете подходящий парень, с которым он поступит точно так же. Были еще предложения, но в результате они остановили свой выбор на мне и парне, предложенном Костелло.
Смолл помолчал, вновь отпил из бокала.
– Тот парень прошел путь до конца. Что случилось со мной, ты знаешь. Он же закончил школу, Гарвард, а затем и юридический факультет университета Виргинии.
– Он-то и хочет видеть меня в Вашингтоне? – спросил я.
– Он самый.
– Как он стал крестным отцом Сачетти?
– Анджело Сачетти – сын Сонни из Чикаго, а Сонни однажды спас жизнь этому парню.
– Я опять потерял нить.
Смолл тяжело вздохнул.
– Не следует мне рассказывать тебе все это. Не накликать бы на тебя беду.
– Из сказанного тобой следует, что беда уже постучалась мне в дверь.
Он подумал и, похоже, принял решение. А может, просто делал вид, что думал. Точно я сказать не мог.
– Хорошо. Сонни из Чикаго, никто так и не узнал его настоящего имени, появился в Нью-Йорке с годовалым ребенком на одной руке и футляром для скрипки в другой, – он замолчал, скептически взглянул на меня. – Наверное, ты думаешь, что футляр для скрипки – это шутка?
– Я тебе верю.
– Тогда не ухмыляйся.
– Продолжай, Крис.
– Вроде бы жена Сонни, проститутка, не поладила с одной из чикагских банд, и ее выловили из озера Мичиган.
Я не знаю, в чем состоял конфликт. Но Сонни взял свой футляр для скрипки и уложил семерых парней, виновных, по его мнению, в смерти жены. А потом привез сына и "томпсон" в Нью-Йорк. В это же время парень, с которым я ходил в школу, окончил юридический факультет и вернулся в Нью-Йорк, где выполнял мелкие поручения Костелло. Он встретился с Сонни из Чикаго, который также работал на Костелло, и они подружились. Знаешь, почему?
– Не могу даже догадаться, – ответил я.
– Потому что Сонни из Чикаго, всегда аккуратный, ухоженный, выглядел, как студент колледжа. Говорил на правильном английском, строго одевался, а парень, с которым я ходил в школу, получив образование, зазнался, стал снобом. Тебе все понятно?
– Пока да.
– Так вот, парень, который учился в университете, попал в передрягу. У него возникли серьезные осложнения, не с Костелло, но с другим человеком, с кем, неважно. Короче, этого парня едва не отправили в мир иной, но Сонни из Чикаго спас ему жизнь, и он пообещал Сонни, что заплатит долг сторицей.
Смолл в какой уж раз надолго замолчал.
– Ну? – не выдержал я.