Криминал устанавливал свои законы, свою мораль, свои принципы. Создал свой мир – мир, где торжествовали деньги и сила, невежество и подлость, ложь и страх. Где женщине было отведено вполне определенное место, конкретная биологическая роль.
В этом мире Вита существовала как в дурном сне, в кошмаре.
Страшно, омерзительно, но ведь пройдет, ведь что-то ее разбудит, и она вздохнет с облегчением: Боже, все это только снилось, все это навсегда позади и скоро забудется!
(Не все ли мы так же живем? Зажмурясь, уткнувшись в подушку: вот утро настанет – и вновь кругом светло и чисто. И все кошмары – позади.)
А в настоящих снах Вита все еще летала. Тяжело, задыхаясь от напряжения, но летала.
И только раз она приоткрыла глаза, освежила душу чистым вдохом – когда повстречала Мещерского. Он случайно, бездумно воспользовался ею среди своих трудов, но сделал это так нежно, ласково и бережно, будто давно, сильно и преданно любил ее.
И Вите вдруг показалось, что на свете есть нормальные люди, которые могут уважать женскую душу и не оскорблять женское тело.
Ее прекрасная улыбка (правда, это случилось позже), как сказочный цветок посреди зловонного болота, улыбка, которая никому доселе не предназначалась и не принадлежала, нашла своего подлинного хозяина – так же, как и собачья преданность Анчара…
…Все это очень мило, даже трогательно. Но Вита, так же как и Анчар, вряд ли имеет какое-то отношение к загадочному конверту. Разве что самое косвенное.
Об этом – подумать: реальным это отношение может быть только своим возможным влиянием на принятие Мещерским какого-то важного в этом смысле решения. Отношения с Витой могли толкнуть его, например, на яростную месть. Вы издевались над бедной девочкой, так и я вам устрою балет на сковородке. По-детски звучит? Возможно. Но кто знает, что сейчас творится в душе Мещерского?
Вот именно. Надо, надо об этом подумать. И не завтра, а сейчас. Я твердо знал, точнее, я был в этом уверен: Мещерский прекрасно помнит о конверте. И он ни за что не отдаст его Баксу. Даже если тот подвесит рядышком за волосы Серого и Анчара и раздует под их голыми пятками жаркие угли в каменном мангале.
Мы будем орать до вылупления глаз, а Мещерский будет упрямо хмуриться и качать головой, пожимать плечами. Ему будет жалко нас. Но он благословит нас на подвиг.
Во имя чего? Уж он-то знает. Но не скажет.
Однако у Серого такая профессия: узнавать то, что не хотят сказать добром…
Все, хватит, перерыв. Рекламная пауза. На вилле дураков.
Я вошел в гостиную, остолбенел в дверях. Моя нижняя челюсть не то чтобы отвисла, она прямо-таки сорвалась вниз, едва не пробив мне грудную клетку.
Гостиная сияла светом. Разным. Но больше всего от зажженных повсюду свечей – на стенах, на накрытом столе, на рояле, в потолочной люстре. И свечей не какого-то кислого стеарина, а "воска ярого", который прихотливо-задумчиво стекал горячими янтарными каплями, похожими на слезы тихой радости, теплых воспоминаний о давно минувшем.
Свечей было так много, свет их был так ярок, что казалось, от его жара плавилась и теряла формы вся подлинная бронза и сусальная позолота всех этих подсвечников – шандалов, кенкетов, канделябров (во набрался Серый терминов).
Но это еще что. У большого окна светилась живописная группа. Мещерский беседовал с дамами. Князь был в ослепительной фрачной паре. Фрак сидел на нем, как на дирижере филармонии. Дамы были в настоящих старинных бальных платьях (голые стройные шейки, голые плечи, почти обнаженные груди) и в драгоценностях.
Я всегда наивно полагал (Серый, он серый и есть), что чем меньше на женщине лишнего, тем больше выигрывает в подаче ее красота. К тому же думал и так: некрасивую женщину не украсят даже бриллианты (скорее, наоборот, подчеркнут ее недостатки), а вот воспринимать во всей полноте и очаровании женскую красоту они только помешают. Как упавшая на розу жухлая листва с соседнего дерева.
Я ошибался, стало быть. Тут дело обстояло иначе. Наши дамы блистали своей красотой в достойной ее оправе. Что и говорить, если со вкусом подобрана дорогая рама, творение мастера приобретает новые достоинства, играет новыми красками.
Но больше всех в гостиной сиял (тоже в оправе) наш славный джигит. Торжественным столбом торчал в кухонных дверях Анчар великолепный: нависший над носом и усами "кепок", белый пиджак с черными пуговицами (разного фасона и размера), красные брюки. Через сгиб руки перекинута салфетка, на боку – шашка в ножнах. Принарядился абрек. Не отстал от хозяина.
Правда, все это великолепие несколько компрометировал незначительный непорядок с "молнией" на брюках. Но Анчар то ли забыл об этом, то ли не смущался такой малостью и гордо наслаждался своим парадным "мундиром" и бравой выправкой. А из расстегнутых брюк с наивной наглостью торчал уголок рубашки…
Мещерский любезно кивнул мне. Дамы чуть наклонили в знак приветствия свои прелестные головки с собранными наверх волосами, украшенными сверкающими камешками и нитями жемчуга.
Анчар свирепо кашлянул и отстегал горячими от возмущения взорами мои босые ноги и драные шорты из обрезанных джинсов. Мне даже показалось, что они задымились, я даже почесался. Машинально. В том месте, где особо жгло.
Женька, рыжая стерва, подхватила Анчарову подачу, поднесла к глазам лорнет, который доселе безобидно висел на ее руке на розовой ленточке.
– Вы бы, Алексей Дмитриевич, – сухо уронила она, надменно лорнируя мою жалкую босую фигуру, – вы хотя бы к столу в штанах выходили. И в обуви. Стыдно за вас. Так приличные господа не поступают. – Будто она еще не пронюхала, что мои джинсы и кроссовки терпеливо ждут меня в маленькой пещерке на берегу. Обидела она меня.
– Простите, Эжени, – великодушно вмешался Мещерский, – но я осмелюсь вступиться за моего приятеля – "давно он не был в свете". – И направился, поклонившись дамам, ко мне – уверенно, изысканно, непринужденно, – дружески взял меня под руку. – Не конфузьтесь, мистер Грей, в моем кабинете вы найдете приготовленный для вас вполне приличный смокинг. Сделайте эту любезность для наших дам…
Так… Как же мне психовозку-то вызвать, а?
Или к Монаху удрать. Во всяком случае, не надо перечить им, не надо показывать, что я их умнее. А то еще уши откусят. И пятки босые погрызут.
Я послушно переоделся. Впорхнула Женька, что-то шепнув на пороге Анчару.
– О! Тебе идет, – сказала она. – На шулера похож. Пойдем, я тебя представлю обществу. Князь дает перед отплытием прощальный бал.
– Больше на консилиум в психушке похоже, – буркнул я, вкалывая в тугие манжеты запонки. – Компьютер видишь?
Женька навела на него свой лорнет.
– Ну и что?
– Войти в него сможешь?
– А то нет! Женька куда хошь без мыла влезет. – И вопросительно уточнила: – Если очень надо, конечно!
– Сдается мне, что давно уже нет никакого конверта…
– Но информация осталась?
– В целом – да, а в общем – нет. Возможно, Князь, если не уничтожил ее, переложил в другое место. В компьютер, например.
– Влезу. Пароль для входа прост. Как солнце на рассвете, да? Либо Вита, либо Жизнь, либо Любовь. Скажешь – нет? Но только надо, чтобы мне не мешали.
– Я создам тебе условия. Если удастся снять информацию, сделаешь распечатку. В одном экземпляре.
– Когда это нужно сделать? Сегодня?
– Как только вернетесь. Потому что я не рассчитываю на особый эффект от предстоящего вторжения. И они ни хрена не найдут, и я из этого визитера мало что выдавлю.
– Ты думаешь?
– Вряд ли этот человек посвящен в дело глубже меня. Ему поставили узкую задачу: черный конверт размером с писчий лист – и все. Что-то, конечно, я из него выбью, но, по правде, больше рассчитываю на переговоры с Боксером.
– Ты с ума сошел! – взвизгнула Женька светским тоном. – Он не отпустит тебя ни живым, ни здоровым.
– Поторгуемся. У меня две надежды есть. Первая, что он посговорчивее станет, когда узнает, что я не только жив, но и его человека взял и кое-какую информацию с него наверняка снял. А вторая – я ему свои услуги предложу, в обход Мещерского…
– А это как? – не поняла Женька. – Подлость хочешь сделать?
– Вроде как условия поставлю для мирного решения вопроса: я тебе – конверт, ты от нас – отвянь.
– Дураков ищешь?
– Что их искать? – вздохнул я. – Полна дача. И Серый в том числе.
– Кроме меня, – поспешила заверить Женька. – Пойдем. У тебя все?
– Остальные инструкции – завтра, на берегу. С прощальным, гудком парохода. Чтоб не передумала.
Анчар растворил перед нами двери и, как мажордом жезлом, стукнул в пол ножнами, величественно провозгласил (Женька подучила) на южноамериканском плантаторском диалекте:
– Маса и миса Грей. – Он покосился сверху на Женьку, смерил ее взглядом и ехидно поправился: – Миска Грей.
– Ширинку застегни, простудишься, – шепотом отомстил я за свои унижения, обходя Анчара под руку с Женькой. – Стыд какой, распустился. Дамы кругом.
– Пряжка сломался на "молнии", – тоже шепотом смущенно поделился Анчар. – Очень заметно, да? Сейчас булавок найду.
– Ты поосторожнее, с булавкой-то, – обернувшись, заботливо посоветовала Женька. – Не уколись.
Анчар конфузливо хмыкнул в кулак.
– Мы решили сходить для начала на Андреевскую банку, – сказал мне Мещерский, протягивая коктейль. – Не возражаете? Там не глубоко и великолепное дно – сплошные заросли.
– Ну и что? Вы в них спрячетесь?
Пожатие плеч в адрес неразумного ребенка, снисходительное пояснение:
– В эту пору там кормится малек. И привлекает прекрасную рыбу под названием лаврак.
Вежливо подождал реакции – всплеска рук и восторженного визга вроде: не может быть, что вы говорите!
Не дождался.
– Местные называют его белорыбицей. До десяти килограммов, светло-золотой, упорный в борьбе. Добыть его – редкая удача.
– Доброй охоты, – вздохнул я.
И было подумал: где он живет, в каком мире, но тут же укорил себя – почти уже в мире ином. Потому он и плюнул на все конверты и опасности. Потому и торопится, стоя на пороге, взять последнее, что еще предлагает ему мир этот. Мир, где Вита, Анчар и море.
Похоже, все они здесь сдвинулись в какое-то иное измерение, не найдя себя в мире реальном. Не попали туда, где им было отведено место. Ну не в своем времени родились. Не в своем качестве. Потому, видно, так трагически разорвались и сплелись их судьбы.
Ведь тому же абреку Анчару было скорее всего суждено ухаживать, напевая в усы, за виноградной лозой, радовать друзей своим прекрасным вином, а по большим праздникам, безлунной ночью, разбойничать на горных тропах, угонять чужие табуны, похищать длиннокосых чернооких красавиц.
А Вите? Не ей ли судьба – за клавесином при свечах или за пяльцами у заснеженного окошка поджидать своего возлюбленного из далекого похода?
Ну да эта болезнь тоже общая. Говорилось уже…
За столом я был плохим собеседником. Устал. Да и голова была занята. Кажется, начал понимать, в каком углу темной комнаты затаилась кошка, которой там нет.
Я старался поменьше пить и есть. Мне еще предстояла работа в ночь. И очень сложные следующие сутки. И следующие за ними – тоже. И, может быть, еще не одни… Если повезет.
И еще я знал: будет момент, когда я очень пожалею, что не встал среди застолья, не бросил на одно плечо сумку, на другое Женьку и не ушел отсюда подальше. Не оглядываясь. Пока не поздно.
Да вот, стало быть, уже давно поздно…
Мещерский, с сигарой в зубах, сел к роялю. Вита с Женькой, обнявшись, стали в его "излучине", похожие на два цветка. Впрочем, плохая цифра для цветов – четная.
На что же они были похожи? Больше всего, пожалуй, на молодых, красивых и счастливых женщин. На первый взгляд, по крайней мере.
Мещерский полистал, щурясь от синего дыма сигары, тетрадь с нотами, положил пальцы на клавиши. Сейчас девушки ис – полнят дуэтом "романс любимый Лизы". Или Женька срамную частушку выдаст.
Не выдала. Напротив – они очень миленько прощебетали что-то ласковое и чуть слышное. Квартет получился – два голоса, рояль и потрескивание свечей. Ну и еще – цикады, когда ветер отдувал от окна штору. Да растроганные вздохи Анчара, терпеливо ожидающего своей сольной партии.
Девушки переглянулись, перешептались, и за рояль села Женька, заиграла старый вальс, а Вита пригласила Мещерского.
Они всегда были красивой парой, а в танце особенно. Они – белое и черное – так плавно скользили по комнате, что даже не вздрагивали язычки свечей.
Многое мне не нравилось в этом обреченном доме. А танец не понравился сверх меры. Особенно лицо Мещерского, его глаза. Которые словно пытались запомнить прекрасное лицо любимой и взять этот образ с собой. Вальс – ожидание, вальс – обещание; все не то, совсем не так: танец – прощание. Будто Мещерский в начале бесконечной дороги стоял, а Вита на пороге готовилась заплаканным платочком ему вслед помахать.
Придумают же.
Хорошо, что Женька и Анчар что-то почувствовали. Женька ахнула и резко сменила мелодию – Анчар резво полез в пляску. Чтобы не обогнали.
Вот тут я уже не выдержал. Видеть, как Анчар самозабвенно отплясывает в своем белом пиджаке с черными пуговицами и с огромной блестящей английской булавкой на… ну, вместо "молнии" на брюках, – было свыше моих сил.
И я незаметно смылся. Тоже по-английски.
Из досье на Николая Угарова (Степняк, Лацис, Бакс):
"…Один из первых крупных теневиков, ставших на путь сращивания экономики, политики, криминала. Создал объединение из нескольких группировок, "работающих" в сфере производства и сбыта, ввел некоторые новые структурные подразделения, в частности те, что охраняли сферы влияния его организации от вторжения конкурентов и правоохранительных органов. Организовал вложение средств в поддержку некоторых депутатов, обеспечил их избрание.
По непроверенным, но заслуживающим внимания данным, создал некий мощный "страховой фонд" организации.
Внимательно следит за политической и экономической обстановкой в стране.
Личные качества: умен, коварен, предусмотрителен (в случае опасности предпочитает превентивные меры), патологически жесток…"
Резюме Серого:
"Политическая обстановка в стране обостряется.
Сотрудничество России в рамках Интерпола конкретизируется. Подготовлено межправительственное соглашение, позволяющее компетентным органам получать необходимую информацию о принадлежности зарубежных банковских счетов.
В организации Бакса действовала группа "экспроприаторов", занимавшихся изъятием раритетов из частных коллекций. Одно время Князь входил в ее состав в качестве эксперта.
Созданный Баксом с благословения "совета директоров" организации страховой фонд на случай экстремальной ситуации скорее всего представляет собой богатейшую коллекцию историко-культурного наследия России.
Правоохранительные органы нащупали реальные подходы к Баксу. Молодая криминальная "смена" набирает силу, готова вырвать у своих "отцов" ложку изо рта вместе с зубами…"
Складывается, стало быть, что-то. Очень даже складывается. Логично предположить: а не содержит ли этот конверт (переданный Баксом на хранение самому надежному, одинокому, отошедшему от дел человеку) информацию об этих самых нелегальных баксовых "запасниках"? И не собирается ли Бакс вскрыть эти закрома? И случайно ли совпадение во времени двух далеких друг от друга событий: выезд за рубеж какой-то выставки и лихорадочное требование Бакса о немедленной выдаче конверта?
Не зря же Мещерский газетку сберег. Тоже что-то почуял. И что-то решил.
И это уже не что-то, а черт-те что. Не задумал ли Бакс (вовсе уж не в "общественных" интересах) и свою коллекцию под прикрытием выставки за рубеж отправить? Свои люди у него везде есть. А таможня? Что ж таможня, и там всякий народ имеется. Не только тот, кому за державу обидно…
…Ночь близилась к концу.
Женька терпеливо маялась в моей постели (немного света и любви), демонстративно ворочалась, вздыхала, а мне еще нужно было проработать запись разговора доктора Макарова с Боксером. Что-то там мне тоже запало в ум.
Я снова включил диктофон, убавил громкость, чтобы не мешать Женьке мечтать о любви. И о тостере в пустом доме.
"Шорохи. Затихающий шум двигателя. Голос Макарова, в меру взволнованный: "Поперек дороги – "уазик". Возле него – двое в камуфляже, с дубинками. Дают знак остановиться. Из машины выходит третий. Направляется ко мне. Я его не знаю".
Далее – диалог.
Макаров (встревоженно): Что-нибудь случилось?
Неизвестный: Здравствуйте, доктор.
Макаров (неуверенно): Добрый день. Но я вас что-то не вспоминаю.
Неизвестный (чуть насмешливо, но дружелюбно): Да мы с вами и не встречались. Знакомы заочно. По Москве. Я приехал навестить коллегу Мещерского. Как он там? Не скучает?
Макаров (по-видимому, с улыбкой): Ему некогда скучать. У него на вилле подобралась хорошая компания.
Неизвестный (участливо): А как он сам? Здоров?
Макаров (беззаботно): И даже весел.
Неизвестный: Вы не возражаете, я сяду в вашу машину? – Звук открываемой дверцы, щелчок зажигалки. – Давайте знакомиться: Федор Михалыч…
Макаров (лживо): Очень приятно. Антон Павлович. Только я не понимаю…
Неизвестный: Сейчас я все объясню. Я буду с вами откровенен. Это в наших общих интересах.
Помимо желания Н. в последней фразе явно прозвучал элемент угрозы. Но Макаров, умница, этого не заметил. Он вообще, как я понял, под дурачка-интеллигента пахал.
Неизвестный: Дело в том, что Мещерский получил на хранение очень важные документы. Сейчас эти бумаги потребовались…
Макаров (простодушно): А, я знаю об этом. Он мне говорил…
Неизвестный (прорвалось): Что именно?
Макаров (равнодушно): Он мне говорил, что какие-то люди требуют у него какие-то бумаги, а он совершенно не помнит, куда их засунул. И искать не собирается.
Неизвестный: Он что – потерял память? Так болен?
Макаров (снисходительно): Болен не серьезнее нас с вами. Обычные мигрени. На нервной почве. Пройдет. А память?.. Ну, может забыть, куда положил расческу, а что касается вещей серьезных – он при здравой памяти и светлом уме. Хотите наоборот – тоже будет верно.
Немного сбился, но по сути правильно.
Неизвестный (настойчиво): И больше ничего по этому поводу?
Макаров (припоминая): Да нет… Хотя, погодите, он как-то сказал – не знаю, относилось ли это к документам, – а сказал он так: если я что-то забыл, то никто другой этого не вспомнит. И меня не заставит.
Мне показалось, что Н. скрипнул зубами и подавился хорошей очередью парламентских выражений.
Макаров (вспомнил мои инструкции, и по логике тоже верно): А, собственно говоря, почему вы задаете мне эти вопросы? Поговорите с Мещерским…
Неизвестный (помолчав): Я не хотел беспокоить его раньше времени. Не все еще ясно… – Вот тут он прав, стало быть. – Но жизнь его в опасности. – Опять помолчал, ожидая выброса адреналина в кровь собеседника. – Эти документы принадлежат весьма серьезным людям. Чтобы получить их, они пойдут на все: на кражу, на грабеж, на устранение… препятствий.