В конце августа 1788 года начался суд. Люди рвались на процесс, несмотря на довольно высокую цену- пять шиллингов за право присутствовать в зале. Среди публики находился издатель, впоследствии описавший этот суд, - едва ли не самый длинный в истории английского судопроизводства: он продолжался без малого целые сутки.
Когда ввели подсудимых и они заняли свои места за барьером, лицом к четырем присяжным и судье лорду Браксфилду, показалось, что публика в зале, на амфитеатре и на балконе чуть привстала с кресел и скамеек. Так велико было любопытство эдинбуржцев, всем хотелось получше разглядеть их знаменитого земляка.
После того как прокурор зачитал обвинительное заключение, лорд Браксфилд - беспощадный "судья-вешатель" обратился к главному подсудимому: "Уильям Броди, вы слышали обвинение, признаете вы себя виновным или нет?" На что последовал циничный, но твердый ответ: "Мой лорд, я не виновен". Видимо, Броди еще на что-то надеялся. Хотя и знал, что выскользнуть из железных лап "судьи-вешателя" мало кому удавалось. Этот сын шерифа, ставший лордом и в тот год как раз назначенный верховным судьей, был человеком грубым, саркастичным и отличался тем, что никого не щадил. Именно он, лорд Браксфилд, послужил прототипом для Уира Гермистона - главного героя одноименного последнего незаконченного романа Стивенсона. Писатель прямо указывал на то, что этот, по его мнению, самый сильный из его персонажей списан с Браксфилда.
Обвинение подготовило двадцать семь свидетелей, защита представила всего семерых. Главным ее козырем стала Джим Уэтт, возлюбленная Броди, с помощью которой адвокат пытался обеспечить алиби своему подзащитному. Однако ни ухищрения Генри Эрски-на - одного из лучших адвокатов Шотландии, нанятого Броди, ни его блестящая речь, в которой он пытался реабилитировать Броди, ни показания свидетелей, ничто не спасло его от справедливого возмездия.
На другое утро, в час пополудни, суд объявил о своем решении: признать виновными Уильяма Броди и Джорджа Смита и казнить их через повешение.
Броди поместили в камеру смертников. К ноге приковали цепь, правда, он попросил сделать ее подлинней, чтобы иметь возможность подойти к столу. Он много писал - просил друзей, советников, пэров походатайствовать за него. А пока, в ожидании помилования или смерти, Броди по давней привычке игрока сражался сам с собой в шашки на доске, которую начертил на полу, - правая рука играла против левой. Казалось, и в тюрьме оптимист Броди не унывал. В столь же хорошем настроении начал сочинять завещание. Он писал, что все его имущество конфисковали, поэтому у него ничего не осталось, кроме хороших и плохих качеств. "Одному своему близкому другу я завещаю, - писал он, - все мои политические знания о городском магистрате и корпорации", другому - "все мои фонды экономические, мою гордость и тщеславие", третьему "досталась его удачливость в игре в карты и кости". А своим "хорошим друзьям и старым компаньонам, Брауну и Эйнсли" он завещал "все свои плохие качества, и чтобы в конце концов они получили свою собственную петлю". Надо сказать, что в этом Броди не ошибся, их действительно вскоре повесили за другие преступления.
В день казни, как писала "Каледониен меркури", перед тюрьмой собралась толпа, какой "никогда не видели прежде", что-то около сорока тысяч. Взойдя на эшафот, Броди с достоинством поклонился членам городского магистрата, опустился на колени и прочел молитву. Затем поднялся и слегка подтолкнул дрожащего Смита: "Иди, Джордж, ты предстанешь первым". Когда настала его очередь, он спокойно отвязал галстук, надел петлю на шею и дал знак палачу. Так окончились две жизни Уильяма Броди.
Правда, он надеялся на третью жизнь. И не случайно перед казнью попросил, чтобы его тело сразу же отдали друзьям для погребения. Неужели он так спешил предстать перед Всевышним? Конечно, нет, его просьба объяснялась совсем другими причинами.
Дело было в том, что еще в тюрьме Броди навестил французский физик доктор Дегравер, который обещал воскресить его после смерти. Накануне казни сей эскулап вновь побывал в камере Броди и сделал карандашом отметки на висках и руках, чтобы не тратить зря время после повешения. Кроме этого, он вручил ему небольшую серебряную трубочку, которую тот вставил себе в горло за час до экзекуции. Она должна была предотвратить удушье.
После казни тело было доставлено в лабораторию, где ждал Дегравер. Однако специалист по оживлению так ничего и не добился. Броди умер, у него был переломан позвоночник.
Тем не менее, когда история с попыткой воскрешения Броди всплыла наружу, некоторые жители Эдинбурга с готовностью уверовали в нее и говорили, что Броди после казни выжил, что он вскоре уехал в Париж, где его будто бы и видел кто-то из соотечественников. Эта легенда жила долгие годы и до сих пор, как говорят, еще бытует в Шотландии. Хотя нетрудно удостовериться в обратном. Для этого достаточно посетить кладбище в Эдинбурге, где легко отыскать могилу того, кто жил двойной жизнью.
Нет, Уильям Броди не был воскрешен, пока Стивенсону не приснилась его дьявольская сказка о человеке с росчерком зла на лице.
… В три дня с работой было покончено. За это время Стивенсон написал три тысячи слов о докторе Джекиле и мистере Хайде. Конечно, трудность заключалась не в том, чтобы физически написать это количество строк, а в том, чтобы написать то, что хочешь. Ему казалось, что вещь удалась. Возбужденный и радостный Стивенсон сбежал вниз с рукописью в руках и заявил, что готов прочитать вслух новое произведение. С воодушевлением, часто жестикулируя, он читал низким, звучным голосом. Все слушали словно зачарованные. Лишь Фэнни оставалась равнодушной.
Когда чтение окончилось, Луис порывисто повернулся к жене, явно ожидая похвал. Она молчала. На вопрос мужа, как ей понравилась его новая повесть, мягко, но прямо высказала то, что думала. У повести нет цельности, и вместо настоящего художественного произведения получился бульварный роман. Так же как и в его пьесе о Броди, он увлекся внешним описанием, пожертвовал глубиной, вероятно, из-за спешки.
Что произошло потом, мы знаем из воспоминаний Ллойда Осборна - пасынка Стивенсона. Писатель побелел от гнева и буквально вылетел из комнаты. Однако вскоре вернулся относительно успокоенный. В руках он все еще держал рукопись. Подойдя к жене, коротко произнес: "Ты права". Затем направился к камину и бросил рукопись в огонь. Жена кинулась к нему, умоляла спасти написанное. Он отказался.
После этого Стивенсон вновь лег в кровать, взял карандаш и чистую бумагу. И хотя лихорадка усилилась, он никого не пускал к себе, лишь иногда звонил в колокольчик.
Три дня почти без сна он непрерывно писал, и наконец появились новые три тысячи слов "Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда".
Теперь Стивенсон точно знал, что он написал то, что хотел. Наконец-то ему удалось ухватить внутреннюю сущность двойного образа Уильяма Броди и перевоплотить его в свои персонажи, расчленив на доктора Джекила и мистера Хайда.
"Странная история доктора Джекила и мистера Хайда" - тоненькая книжка в сто сорок девять страниц - была опубликована месяц спустя, в январе 1886 года. Однако сенсации не произвела. Более того, ее просто не заметили, пока лондонская "Таймс" не выступила с хвалебной рецензией. С этого дня произведение Стивенсона стало бестселлером.
И если всего было распродано пять тысяч шестьсот экземпляров "Острова сокровищ", то его новая повесть за шесть месяцев разошлась в количестве сорока тысяч экземпляров. Успех по тем временам невиданный. Не говоря уже о том, что автор заработал триста пятьдесят фунтов стерлингов - деньги, которые оказались весьма кстати.
Вспомнили в те дни снова и об Уильяме Броди. "Именно Броди, - писал критик Джон Хемпден, - породил доктора Джекила". То же самое утверждал и известный шотландский юрист того времени Уильям Рафед. Для него являлось несомненным, что "старое знакомство Стивенсона с Броди подсознательно оказало на него большое влияние" и что писатель не мог забыть эту "личность, чей характер представляет такой разительный пример смешения хорошего и дурного". Одним словом, для современников было ясно, что писатель был в долгу перед своим земляком, который как бы расщепил свое "я" надвое, жил двойной жизнью, резко разделив в своей душе добро и зло.
Праведник и каторжник
Почтовая карета, прибывшая из Нивеля, остановилась перед гостиницей "Отель де Колонн" в местечке Мон-Сен-Жан. Было одиннадцать часов утра 7 мая 1861 года. Погода стояла чудесная. Солнце успело высушить следы раннего дождя, и птицы звонко заливались в молодой листве.
Первым из кареты вышел пожилой мужчина лет шестидесяти, за ним, опершись на протянутую руку спутника, на землю ступила женщина с лицом, сохранившим следы былой красоты. Видно было, что путешественники утомлены дорогой. К тому же мужчина страдал от ломоты в ногах и непрестанно покашливал. Не дожидаясь, пока выгрузят багаж, оба направились в гостиницу. Едва они вошли в отведенное им помещение, как мужчина подошел к окну и распахнул его. Первое, что он увидел вдали, был каменный лев, памятник героям императорской гвардии, павшим на поле Ватерлоо в июне 1815 года. Точнее, перед ним простиралось плато Мон-Сен-Жан, где и разыгрались основные события теперь уже давнего трагического сражения.
Могло показаться, что приезжий только и ждал этого момента - окинуть взором поле великой битвы. Однако из окна гостиницы, естественно, сделать это в полной мере было невозможно. Но господин, по всей видимости, сгорал от нетерпения. Пока готовили завтрак, он успел сходить в табачную лавку под вывеской "Эсмеральда", где купил двенадцать открыток с видами местности. Впрочем, скоро он воочию увидит Женан, Ге-Сент, пройдет по холмам знаменитого плато…
Наскоро проглотив еду, он тут же один отправился по Нивельской дороге осматривать знакомые ему по книгам места былых боев.
Пора, однако, назвать имя господина, проявлявшего столь исключительный интерес к минувшему. Это был Виктор Гюго, известный писатель, живший в изгнании на острове Гернси. Вместе со своей давней подругой актрисой Жюльеттой Друэ он по морю добрался до Бельгии (во время морского путешествия схватил простуду, отчего и кашлял) и вот он в Мон-Сен-Жане, что напротив Ватерлоо.
Здесь, на месте великой битвы, он намерен завершить свой грандиозный роман. На целых шесть недель он укроется в этих местах, устроит себе логово, как позже скажет, в непосредственной близости от льва и напишет развязку своей книги. Только ради этого, собственно, Гюго впервые за девять лет своего изгнания и приехал с английского острова на материк.
Солнце стояло в зените, когда Гюго пешком отправился по широкому шоссе, вьющемуся по холмам, которые то как бы поднимали дорогу, то опускали ее, словно образуя на ней огромные волны.
Он миновал два каких-то местечка, состоявших из нескольких домиков, заметил вдали шиферную колокольню, прошел рощу и на перекрестке дорог остановился около "Гостиницы четырех ветров". Передохнув, двинулся дальше вдоль ярко-зеленых деревьев, посаженных у дороги. Дойдя до постоялого двора, Гюго свернул на скверно вымощенную дорожку. Она привела его к старинной кирпичной ограде. За ней виднелся фасад столь же древнего здания в суровом стиле Людовика XIV. Ворота были закрыты.
Гюго осмотрелся. Внимательный взгляд сразу заметил круглую впадину на правом упорном камне ворот. Не успел он нагнуться, чтобы получше рассмотреть изъян на камне, как ворота отворились и появилась крестьянка. Догадавшись, на что он смотрит, она с готовностью пояснила:
- Сюда попало французское ядро. - И добавила: - А вот здесь, - она указала на гвоздь чуть повыше на воротах, - след картечи…
- Как называется это место? - спросил Гюго.
- Гугомон, - ответила женщина.
Писатель понял, что находится перед знаменитой стеной. Теперь здесь располагалась ферма. Но всюду еще довольно отчетливо виднелись шрамы, нанесенные почти полвека назад. Гугомон - тогда это было "зловещее место, начало противодействия, первое сопротивление, встреченное при Ватерлоо великим лесорубом Европы, имя которого Наполеон; первый неподатливый сук под ударом его топора".
Ярость атакующих французов и отчаянная непоколебимость четырех рот англичан, засевших за стеной и в течение семи часов отбивавших натиск целой армии, оставили немало следов вокруг. Подле этой стены, ограждавшей строения, погиб чуть ли не целый корпус Рейля, а Келлерман израсходовал на нее весь свой запас ядер. "Если бы Наполеон сумел овладеть этим местом, - подумал писатель, - быть может, этот уголок земли сделал бы его владыкой мира".
Из-за стены послышалось рычание собаки. Как бы в ответ раздалось кудахтанье курицы и клекот индюшки, заскрипел ворот колодца. Мирная сельская картина. И тем не менее и эти развалины, источенные картечью, и некогда цветущий, а теперь полный сухостоя фруктовый сад, где в каждой от старости пригнувшейся к земле яблоне засела ружейная или картечная пуля, производили величественное впечатление.
В задумчивости стоял Гюго на месте, где началась великая битва.
- Мосье, - внезапно раздалось у него за спиной, - дайте мне три франка, и, если пожелаете, я расскажу вам, как было дело при Ватерлоо…
Перед Гюго возник неизвестно откуда появившийся небольшого роста человечек с хитрыми глазками, видимо, подрабатывающий тем, что добровольно исполнял роль гида в здешних местах. Писатель достал свою записную книжку.
Возвращался Гюго под вечер. Алые лучи заходящего солнца освещали плато Мон-Сен-Жан, по которому тогда, в июне, неслись в конной атаке кирасиры Мило. Сколько полегло их здесь! Вспомнились цифры: сто сорок четыре тысячи сражающихся, из них шестьдесят тысяч убитых. Адская бойня. Здесь яростно бурлил смешанный поток английской, немецкой и французской крови; здесь была истреблена английская гвардия, полегли двадцать французских батальонов из сорока, составлявших корпус Рейля; у одной только стены и в развалинах замка Гугомон были изрублены, сожжены три тысячи человек… И все это лишь для того, размышлял Гюго, чтобы ныне какой-нибудь крестьянин мог вызваться быть гидом у заезжего иностранца.
Вернувшись в гостиницу, Гюго записывает в дневнике: "Видел Гугомон и купил за два франка кусок садового дерева, в котором застряла картечь". Затем он раскрывает один из чемоданов и вынимает железный сундучок. Повернув ключ, извлекает оттуда толстую, исписанную быстрым почерком рукопись, десять лет уже странствующую вместе с ним по дорогам изгнания. В ней около тысячи пятисот страниц. Это последняя часть самого большого его романа.
В открытое настежь окно льется вечерняя прохлада, уютно горит лампа на маленьком столе из потемневшего орехового дерева. Тишина. Гюго перечитывает последние строки написанного:
"- Мариус! - вскричал старик. - Мариус, мой мальчик! Дитя мое! Дорогой мой сын! Ты открыл глаза, ты смотришь на меня, ты жив, благодарю тебя!
И он упал без чувств".
Рядом с этими словами Гюго помечает: "Прервано 17 марта 1861 года из-за подготовки к моему путешествию в Бельгию…"
К сожалению, сильная простуда, которую он подхватил во время бури на Ла-Манше, позволит возобновить работу над рукописью только через десять дней после приезда в Мон-Сен-Жан.
Постепенно, оправившись от болезни, он входит в свой обычный ритм. Каждое утро трудится по шесть часов. Прежде всего заготовляет огромное количество записей о битве при Ватерлоо. Связанные с этим эпизоды он напишет будущей зимой. Сейчас же главным образом сосредоточен на последних страницах своего романа.
Повествование идет к развязке. Гюго заканчивает главу "Бессонная ночь". В ней описана свадьба его молодых героев, двух влюбленных, Козетты и Мариуса, "которые ухитрились выудить в жизненной лотерее счастливый билет - любовь, увенчанную браком".
Вечером Жюльетта переписывает эти страницы, созданные накануне. И глухие рыдания подступают к горлу пятидесятипятилетней женщины. Читая, она вспоминает их собственную любовь, яркую толпу ряженых на улице Сестер Страстей Господних в последние дни масленицы, весь этот пестрый маскарад, смеющиеся маски паяцев, арлекинов и шутов, так красочно теперь описанные в этой главе, узнает многое из того, что они тогда, почти тридцать лет назад, переживали, о чем мечтали в ту ночь…
С особым чувством Жюльетта переносит на чистовую копию рукописи заключительные слова главы: "Любить, испытать любовь - этого достаточно. Не требуйте ничего больше. Вам не найти другой жемчужины в темных тайниках жизни. Любовь - это свершение".
В гостинице "Отель де Колонн" была написана и глава о самоубийстве Жавера. Сыщик, холодный и жестокий, причислявший себя к честным служителям закона, оказался принужденным выбирать между двумя преступлениями: отпустить человека - преступление, арестовать его - тоже преступление!.. Значит, на путях долга могли встретиться тупики?..
И неужели закон должен отступить перед преображенным преступником?
Не один десяток лет этот неподкупный полицейский, эта ищейка на службе общества, охотился за бывшим каторжником Жаном Вальжаном. А этот человек, которому надлежит надеть арестантский колпак, победил его, блюстителя порядка, победил, проявив к нему, Жаверу, великое милосердие, спас ему жизнь. И он, в свою очередь поправ закон, пощадил Жана Вальжа-на.
Дописав эту главу, Гюго зовет Жюльетту и читает ей. Это его ответ на вопрос, который она задала ему несколько месяцев назад: ей тогда не терпелось узнать, потерял ли этот чудовище Жавер след бедного и величественного господина мэра Мадлена, бывшего каторжника Жана Вальжана. Теперь Жюльетта знает, чем кончается этот поединок: "выведенный из себя" полицейский сыщик бросается в Сену. А что же будет с Жаном Вальжаном?
Об этом она узнает в той же гостинице 30 июня 1861 года.
В тот день, утром, в половине девятого, стремительное перо Гюго завершит свой бег по бумаге, и писатель поставит точку на последней странице рукописи.
За четыре часа до этого, на рассвете, его разбудила почтовая карета из Нивеля, вернее, ее кучер Жозеф, который, погоняя белую лошадь, насвистывал какую-то песенку. И в тот же час Гюго склонился над столиком из орехового дерева.
Лучи восходящего солнца постепенно наполняли светом комнату. Гюго простился со своим героем: он умер в феврале 1833 года, благословив два юных сердца, открыв им тайну и наказав вспоминать о нем. В предсмертные минуты Жану Вальжану показалось, что он, полуослепший старик, видит свет. Его озарял свет двух подсвечников епископа из Диня…
И в тот самый момент, когда Гюго дописал последнюю фразу, память его совершила скачок в прошлое, на тридцать лет назад.
Перед ним возник образ из далекого минувшего. Ему вспомнился вечер у парижского префекта и среди гостей брат хозяина монсеньер де Миоллис- благородный старец, который вот уже лет двенадцать как занимал епископскую должность в Дине.
Но почему именно этого служителя церкви вспомнил Гюго? В чем причина?