В одном из одесских переулков стоит небольшой двухэтажный дом с балконом. У входа мемориальная доска. "В этом здании, - высечено на ней, - находился центр основанного в Одессе в 1814 году тайного греческого патриотического общества Гетерия, которое начало в 1821 году восстание в Греции против турецкого ига". По-гречески организация, о которой сообщает надпись, называлась "Филики Этерия" (то есть "Дружеское общество"). В России же она стала известна просто как Гетерия, и ее члены именовались гетериста-ми. Почти каждый греческий эмигрант (к тому времени их проживало в России довольно большое число, они бежали сюда, спасаясь от притеснения турок) становился членом общества, цель которого состояла в освобождении Греции.
Действия гетеристов были хорошо законспирированы. И хотя общество было массовым, мало кто знал о его существовании: каждый участник давал клятву строго хранить тайну. Измена каралась смертью. Гете-ристы основали эфории (комитеты) во многих странах, имелись они и в городах России, в том числе в Кишиневе. К сожалению, среди греков находились горячие головы, которые действовали недостаточно осторожно. Одним из таких людей был Николас Галатис. О нем Пушкину не раз рассказывали в Кишиневе, куда этот искатель приключений был выслан по высочайшему повелению года за два до прибытия сюда поэта.
В Россию Галатис приехал из Стамбула летом 1816 года. Человек смелый, а главное, настойчивый и энергичный, член "Филики Этерия", он добился того, что ему разрешили приехать в Петербург. Здесь он встретился с министром иностранных дел Каподистрией. Выступая как эмиссар "Филики Этерия", Галатис рассказал русскому министру о тайном обществе, готовящем восстание против османского ига, и предложил ему встать во главе заговорщиков. Министр категорически отверг предложение и обо всем доложил царю. Дальше Галатис вел себя столь же неосторожно. Неудивительно, что полиция пристально следила за каждым его шагом, постепенно раскрывая связи и намерения. Наконец заговорщическая деятельность Галатиса была прервана, его посадили в Петропавловскую крепость. Следствие выявило любопытные подробности о тайном обществе, весьма интересовавшие лично царя. После тщательного дознания, когда властям многое стало ясно, незадачливого эмиссара выслали в Кишинев. Но и здесь он продолжал агитировать за вступление в "Филики Этерия", делая это опять-таки неосторожно, подчас даже бравируя опасностью. Спустя некоторое время он был передан под расписку чиновнику русского генерального консульства в Яссах. С тех пор фигура его возникала то в Бухаресте, то в Вене, где он появлялся под различными именами. Возвращался и колесил по Молдавии и Валахии - снова Яссы, Черновицы, Ботошани… Склонный к авантюрам, он то и дело попадал в неприятности. Однажды в Ботошани поссорился с исправником города и решил проучить его. Сформировал вооруженный отряд, переодел всех в форму русских казаков и захватил на время исправничество. Это случилось как раз за два года до приезда Пушкина в Кишинев, и поэт долго смеялся, когда ему рассказали об этой проделке. Кончил Гала-тис тем, что отправился в Стамбул, где принялся шантажировать своих соратников - стал угрожать, что выдаст организацию, если ему откажут в деньгах. Это было равносильно измене.
Таков был Галатис. К счастью, подобных ему оказалось немного, и общество продолжало успешно действовать. Слухи о тайной организации дошли и до Пушкина. "Зачем я не грек!" - досадовал поэт, сожалея, что не может вступить в ряды гетеристов.
Еще осенью Пушкин перебрался на житье в дом самого Инзова. Он поселился в двух комнатах нижнего этажа. Окна, защищенные решетками, выходили прямо в сад, словно напоминая о том, что он все-таки узник, обреченный на изгнание неугодный поэт. Теперь он часто обедал у наместника, который, по всему было видно, полюбил юношу. Однако и любя нередко наказывал, оставляя без сапог, чтобы сидел дома. Выговаривал за безрассудство, за несдержанные политические речи, но особенно за дуэльные истории. Случались они большей частью по сущим пустякам. Так было, когда он стрелялся с офицером Зубовым. Поединок состоялся в предместье, называемом Малина, среди садов и виноградников. В то время как противник наводил пистолет и целился, Пушкин хладнокровно вынимал из шляпы черешни и ел ягоды, выплевывая косточки, выказывая полное пренебрежение к смерти. Зубов нажал курок, но, слава Богу, промахнулся. Пушкин же ушел, не сделав ответный выстрел, но и не помирившись.
Там же произошла и другая его дуэль - с подполковником Старовым. Дело вышло зимой, была метель, и глаза слепило. Пушкин стрелял первым и промахнулся. Сдвинули барьер до 12 шагов - и снова два промаха. Так и пришлось отложить поединок из-за непогоды.
В другой раз чуть было не дошли до дуэли с Н. С. Алексеевым и Ф. Ф. Орловым, одноногим полковником, известным своим удальством. Вспылив во время игры на бильярде, поэт вызвал их обоих. Друзьям с трудом удалось уладить дело.
Но и после этого Пушкин не переставал упражняться на пистолетах. И часто поутру, еще сидя в постели, стрелял по мишени на стене, пугая пальбой дядьку Никиту. А может быть, поэт готовился к иным битвам?
И когда вспыхнуло восстание гетеристов, когда наконец зашумели "знамена бранной чести", поэт с ликованием воспринял известие о начале освободительной войны, твердо веря, что Греция восторжествует и будет возвращена законным наследникам Гомера и Фемистокла. В те дни Пушкин всерьез задумывался, не присоединиться ли к повстанцам, чтобы лично участвовать в их действиях. Он внимательно следил за событиями по ту сторону Прута, восхищался гетеристами и даже внешне стремился походить на них, для чего отпустил по их подобию длинные волосы, написал Ипсиланти письмо и переправил его с французом, который отправлялся в греческое войско. Одним словом, готовился, ждал подходящего момента. Вот тогда-то, надо полагать, и пригодилось бы ему умение обращаться с оружием в иных, нежели дуэльные, обстоятельствах. "Праздный мир не самое лучшее состояние жизни", - записывает он в те дни.
Между тем Инзов продолжал всячески выгораживать своего неспокойного жильца. И, отвечая на запрос Каподистрии, желавшего знать суждение генерала о молодом Пушкине, а главное - о его поведении и умонастроении, писал, что тот, живя в одном с ним доме, ведет себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Однако в то же самое время, вопреки выгораживанию Инзова, в донесении секретного агента говорилось о том, что "Пушкин ругает публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство…".
Возможно, причина его критических суждений заключалась как раз в том, что царское правительство оставило греков на произвол судьбы, один на один с турками, и отказалось двинуть войска через Прут.
Во всяком случае, известно, что в это время поэта привлекали образы тираноборцев и бунтарей.
Кавалькада всадников на рысях вышла к Пруту и около Скулян по льду переправилась через реку. Во главе конного отряда из пятидесяти человек на белом коне гарцевал Александр Ипсиланти - теперь глава восставших греков. Незадолго до этого князь оставил службу в русской армии и стал во главе тайного общества "Филики Этерия".
Все пятьдесят одеты были в венгерки черного сукна, того же цвета рейтузы и кушак, за поясом по два пистолета. На другом берегу черных всадников поджидали двести арнаутов из албанцев, болгар и молдаван.
Развернув темно-синее знамя с изображением золотого креста на одной стороне и феникса, а также надписи "Из пепла восстаю" - на другой, всадники направили коней на запад. Путь их лежал на Яссы, центр одного из двух дунайских княжеств - Молдавского. Хотя оно, как и другое княжество, Валахшское, находилось под турецким управлением, согласно договору с турками, пользовалось особым "покровительством" России. Вскоре в Яссах, в конце февраля 1821 года, митрополит освятил знамя восставших и меч Ипсиланти. И вслед за этим во все стороны полетели прокламации "безрукого князя". Начинались они обычно словами: "Час пришел, храбрые греки!.." - и призывали соотечественников к оружию. "Европа удивится доблестям, - заявлял Ипсиланти, - а тираны, трепеща и бледнея, избегут от лица нашего…" В конце своих прокламаций князь всякий раз многозначительно намекал на некую великую державу, которая будто бы "одобряет сей подвиг великодушный". Едва ли кто сомневался, что глава повстанцев намекал на Россию и ее помощь восставшим. Однако если даже Ипсиланти искренне верил в то, что русские войска вмешаются и выступят против турок, он, не имея на то достоверных данных, довольно легкомысленно вводил в заблуждение своих сподвижников. Русский царь и не помышлял помогать гетеристам.
Тем не менее призывы Ипсиланти возымели свое действие. Заволновались греческие общины Одессы и Кишинева; даже в Москве и других городах патриоты вносили деньги на правое дело. А вскоре потекли в войско Ипсиланти волонтеры, готовые сразиться с ненавистными поработителями. Из одной Одессы отправились полторы тысячи греков. Кто на подводах, а иные пешком, одетые в красно-синие безрукавки, в шароварах и цветных кушаках, они двигались по дорогам Бессарабии, оглашая степь словами гимна, написанного поэтом Ригасом, казненным турками лет двадцать назад. Судьба этого греческого патриота была хорошо известна Пушкину, как и его пламенные стихи:
Воспряньте, Греции народы!
День славы наступил,
Докажем мы, что грек свободы
И чести не забыл…
Их пели добровольцы, направлявшиеся в лагерь восставших. Многие из них, как писал Пушкин, став невольным свидетелем событий, распродали свое имущество, накупили сабель, ружей, пистолетов и присоединились к войску Ипсиланти. Восторг умов дошел до высочайшей степени. И вот под знаменем Ипсиланти семь тысяч человек!
То же, что в Одессе, происходило в Кишиневе. Тут создавались тайные склады оружия и боеприпасов, здесь окончательно формировались и обучались отряды добровольцев, и отсюда они переправлялись через границу.
Сюда же вскоре потекли и первые беженцы с той стороны Прута, главным образом знать и богатеи, встревоженные восстанием. И вскоре создалось положение, когда карантин в Скулянах не поспевал пропускать поток беженцев, число которых все возрастало и достигло нескольких тысяч.
В первые недели выступления Ипсиланти, казалось, ни у кого не было сомнения в исходе дела греков. Μ. Ф. Орлов так отзывался о своем друге Ипсиланти: "Тот, кто кладет голову за отечество, всегда достоин почтения, каков бы ни был успех его предприятия". Почти в тех же словах писал о нем и Пушкин: "Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал!"
В те дни Греция была символом борьбы за свободу. Горячее сочувствие Пушкина восстанию греков выразилось в стихотворениях "Гречанка верная! не плачь…", "К Овидию", "В. Л. Давыдову", в заметке об Ипсиланти и одном из его сподвижников Пендадеке, в дневниковых записях, в письмах…
Приблизительно к этому же времени относятся и замыслы поэта написать поэму о гетеристах, в том числе об отважном Иордаки Олимпиоти. Но почему, однако, о нем, а не о самом Ипсиланти, поначалу так восхищавшем поэта? В том-то и дело, что Пушкин изменил свое отношение к руководителю восставших. Отдавая должное личной его храбрости, он, как, впрочем, и многие другие, начал понимать, что тот "не имел свойств, нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно".
Тогда-то поэт и обратил свое внимание на истинных героев восстания. К тому времени Ипсиланти бросил своих сподвижников на произвол судьбы. Сам бежал с поля боя, а их называл ослушниками и трусами. "Эти трусы и негодяи, - заметит позже Пушкин, - большею частью погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь противу неприятеля, вдесятеро сильнейшего".
Среди тех, кто бился до конца, был и Иордаки Олимпиоти.
После того как в жестоком сражении при Драгошанах полностью погибла "Священная дружина"- личная гвардия князя из молодых греков, а сам он бежал в Австрию, остатки его армии продолжали отчаянно сопротивляться. Часть из них засела в монастыре Секу во главе с Иордаки. Огромные силы турок окружили монастырь. Участь его защитников была решена. И когда под мощными ударами рухнули стены и турки хлынули в монастырь, Иордаки с последними оставшимися в живых его защитниками укрылся на колокольне. Чтобы не попасть в руки турок, он поджег бочку с порохом и взорвал себя вместе с ворвавшимися сюда врагами.
Так погиб один из героев Гетерии. Другие сложили головы на берегу Прута под Скулянами - в последней битве повстанцев.
Сражение под Скулянами - одно из самых ожесточенных - нарисовано Пушкиным в его повести "Кирд-жали" столь подробно, с такими деталями, что невольно задаешься вопросом: откуда поэт мог узнать все это? Тем более, как он сам признавался, что сражение это "никем не описано во всей его трогательной истине". Повесть А. Вельтмана "Радой", где приводится рассказ о битве, содержит ряд интересных и ярких зарисовок событий и характеров гетеристов, с которыми, кстати, автор, будучи в одно время с Пушкиным в Кишиневе, был знаком лично. Однако появилась эта повесть в 1839 году. Встречается описание героической обороны при Скулянах и в анонимном произведении "Возмущение князя Ипсиланти в Молдавии и Валахии в 1821 году". Но едва ли оно было в то время известно многим. Документ этот был обнаружен в архивах только в наше время. Писатель Л. Большаков рассказал об этой первой, как он считает, рукописи по истории Гете-рии и возможном авторе ее в своей книге под названием "Отыскал я книгу славную".
О чем же свидетельствует Пушкин в своей повести "Кирджали"? Поэт рассказывает, как семьсот человек (греков, болгар, албанцев и представителей других народностей) героически сражались против значительно превосходящих сил неприятеля - нескольких тысяч турецких конников. Поначалу потери турок были огромными - до тысячи человек, меж тем как из гетеристов было ранено всего тридцать. Отряд их прижался к берегу Прута и выставил перед собой две маленькие пушки. Но скоро положение горстки храбрецов стало отчаянным. Часть была перебита, другие ранены. Оставшиеся в живых бросились в стремительное течение реки, и многие из них погибли в его водоворотах, преследуемые пулями.
И все же некоторые гетеристы достигли русского берега и укрылись в Скулянском карантине. Спустя несколько недель их можно было видеть в кишиневских кофейнях. Узорные куртки героев и красные, с острыми носами туфли начинали уже изнашиваться, но скуфейки все еще лихо были надеты набекрень, а из-за широких поясов по-прежнему торчали ятаганы и пистолеты. Герои Скулян вспоминали, попыхивая длинными чубуками, о сражениях с турками, ругали своих бездарных предводителей и славили тех, для кого смерть была слаще "угрызений чести". Рассказы гетеристов из кофеен разносились по городу, и весь Кишинев обсуждал недавние события.
Как-то зашел об этом разговор в канцелярии Инзова. Молодой чиновник Михаил Иванович Леке, по характеристике Пушкина, "человек с умом и сердцем", рассказал о том, что услышал от одного из участников Скулянской битвы.
- Нет, только представьте, - горячился Леке, - у гетеристов всего две крохотные пушечки, найденные в Яссах на дворе господаря. Из них, бывало, палили во время именинных обедов. Так вот, когда защитники скулянского укрепления расстреляли из этих пушечек всю свою картечь, они послали Сафьяноса (позже он был убит) на наш берег, где в карантине содержались раненые. У них он отобрал для последних зарядов- что бы вы думали? - пуговицы, гвозди, цепочки и набалдашники с ятаганов. Тот же, что поведал мне об этом, отдал на заряды свои последние двадцать беш-лыков. И теперь этот герой живет подаянием!
Присутствующий при сем Пушкин отложил перо (по повелению Инзова он в тот день переводил составленные по-французски законы для Бессарабии) и внимательно слушал рассказ молодого чиновника.
- А как звать вашего героя? - поинтересовался поэт.
- Кирджали, - был ответ.
Рассказ этот еще больше разжег интерес Пушкина к уцелевшим после поражения гетеристам. Он наблюдает их на улицах, в кофейнях, с некоторыми беседует и с восхищением пишет о них П.А. Вяземскому, обещая, если тот завернет в Кишинев, познакомить с героями Скулян и Секу и с сподвижниками Иордаки.
Возможно, что поэт побывал и в самих Скулянах, чтобы своими глазами увидеть места, где герои Гетерии переходили Прут. Такое предположение, в частности, высказывает Валентин Катаев в своей повести "Кладбище в Скулянах". Если так и было, то легко вообразить, что поэт остановился в Новых Скулянах на постоялом дворе, который расположен был на главной улице. Бывал, конечно, в карантине и на таможне, на почтовой станции, наблюдал смену пограничной стражи, ходил в молдавское село, где находилась православная церковь…
На берегу Прута к нему, возможно, подошел однажды инвалид, еще недавно служивший в карантине. Сразу же определив приезжего, решил излить ему свою досаду на начальника карантина, до срока уволившего его со службы. Весьма нелестно охарактеризовав того с разных сторон, инвалид закончил с издевкой: "Чего-чего, а уж храбрости ему не занимать. Сорок лет, говорят, служит, а отроду не слыхивал свиста пуль. Но вот во время недавнего сражения турок с греками там, на том берегу, Бог привел услышать. Как начали жужжать басурманские пули мимо его ушей, он чуть от страха не помер. И давай распекать нашего майора Корчевского, как допускаешь, мол, такое безобразие. Майор, не зная, что делать, побежал к реке, за которой гарцевали делибаши, и погрозил им пальцем. Представьте, те, увидя это, повернулись и ускакали…"
Пушкин почти точно запомнил фамилию этого майора, пригрозившего туркам пальцем, и вывел его в своей знаменитой повести под именем Хорчевского. Главное же его внимание было обращено на подлинных героев Скул янской битвы. Это и Сафьянос, погибший после того, как вернулся с зарядами к пушкам, и раненный в живот Кантагони. Одной рукою он поднял саблю, другою схватился за вражеское копье, всадил его в себя глубже, чтобы саблею достать своего убийцу, с которым вместе и повалился. Знаем мы, что и капитан Пендадеки, которому поэт посвятил специальную заметку, и Иордаки Олимпиоти - реальные персонажи, привлекшие внимание Пушкина.
Кто же в таком случае Кирджали? Был ли такой среди участников Гетерии? Да и существовал ли он вообще? Или герой этот - плод фантазии автора?
Вопрос этот возник давно, чуть ли не тотчас по выходе в свет повести Пушкина в 1834 году. С тех пор пытались дать ответ, придумал ли поэт своего героя или у него был реальный прототип.
Одни восприняли всю историю о разбойнике как "просто анекдот, только очень хорошо рассказанный", другие, подвергая сомнению ее подлинность, утверждали, что она "за весьма малыми исключениями неверна". Позже установят, что имя Кирджали упоминалось в документах иностранных консулов в Бухаресте и Яссах в период восстания Ипсиланти. Но большинство высказывали сомнение в существовании исторического прототипа у героя Пушкина. Считали, что Кирджали имя нарицательное, так, мол, называли всех разбойников - "кирджалиями". Может быть, и был подлинный герой, известный поэту, но имя его установить нет возможности. И вообще заявляли, что "история Кирджали темна", образ его "потускнел от времени, утратил историчность".
И все же не верилось, чтобы свою повесть Пушкин написал, изменив своему обычаю черпать вдохновение в самой жизни; недаром же он называл себя "поэтом действительности".