Затем нас погрузили в тюремные машины и повезли на вокзал. Я смотрю в щель "стаканчика", прощаюсь с городом.
Набережная, Литейный мост, Литейный проспект… Мамочки!
Жуковская! Мы сворачиваем на Жуковскую и проезжаем мимо моего дома. Я успеваю трижды перекрестить его. Видно, надолго меня увезут, если такое внимание! Задворки Московского вокзала, автоматчики, собаки - и началось!
Я могу с чистой совестью сказать, что на этапе я не столько страдала. Я измучилась, в Воркуту прибыла еле живая, но мне было легче, чем другим. Во-первых, я по природе аскет и могу обходиться довольно долго без питья и еды, могу расслабляться и спать в любом положении. Кондовые этапные пытки на меня не действовали: я почти ничего не ела, пила очень мало воды. У меня была полиэтиленовая банка, которую мне в "Крестах" раздобыли специально для этапа: если зэки, когда их поили, выпивали за один раз по нескольку кружек, то я делала из кружки два-три глотка, наполняла свою банку, а оставшейся в кружке водой нахально умывалась на глазах у обалдевших конвоиров. Если было душно, я дышала через платок, смоченный все той же водой. Если в туалет выводили всего два раза в день - я от этого не страдала. Но я истерзалась, слушая, как здоровенные мужики часами вымаливают глоток воды. Если конвоир был не последней сволочью, я через него передавала воду больным. Слушать, как плачут мужчины, - нет, я этого не люблю!
До сих пор не понимаю, для чего это все?! Забавно складывались отношения между мною и остальными зэками-мужчинами. Я почти все время была единственной женщиной в вагоне. Сначала - дикие вопли, скопище рож и рук в решетках, пока меня ведут по коридору в последнюю камеру. Мат, всяческие гнусности, оскорбительные "комплименты". Я отвечаю полным молчанием. В мою камеру летят записки: соседи проталкивают их в отверстия решетки. К забаве подключаются и конвоиры, "Я не принимаю записок", - объявляю я, дождавшись паузы в этом концерте и притворяясь спящей. Через час все успокаиваются. Кто-нибудь из конвоиров объявляет: "Она политическая". Начинается новый ажиотаж. Теперь мне со всех сторон предлагают помощь, дают советы. Зэки, едущие на поселение, делают заявки на покровительство в будущем. Я смеюсь: какое покровительство? Вы на карачках выползли на поселение через УДО, а я еду в ссылку, успев довести до белого каления энное количество советских опричников. Защита!..
Находятся двое-трое достаточно информированных ребят, завязывается нормальная беседа, и до следующей пересылки - никакого мата! Все довольны. Новая пересылка, новый вагон - все начинается сызнова.
На одной из пересылок у меня начинается жар и бред. Мне дают антибиотики, на совесть обрабатывают мои гнойники, но все это мало помогает: вся сопротивляемость ушла на другое. Ночью я плачу под одеялом - это всего второй раз с сентября. Плачу от обиды - уж очень некрасивая смерть, смерть от заражения крови. А ведь это - убийство! Крестовские врачи знали, что делали, когда отправляли меня на этап в таком состоянии.
Раньше я жила в уверенности, что непоправимых бед не бывает. Потом, когда начали умирать мои друзья, я узнала горе, которое уже не поправишь. И вину, которой нет прощения.
Вот Валентин Трунов, талантливый музыкант-самоучка. Он повесился. Несколько лет я его опекала, потом надоело, устала. Может быть, не нужно было его оставлять? Художник, любивший меня, пытался покончить с собой после того, как я отказалась с ним даже встречаться. Его, слава Богу, спасли, но грех-то все равно на мне!
А потом смерть пошла косить. В дорожной катастрофе погибает мой друг Юрий Козлов, страшная смерть художника Евгения Рухина. Осенью умерла Татьяна Григорьевна. Панихида в царских конюшнях…
А вот теперь умираю я. Так некрасиво умираю, так далеко от дома… Но ведь это же убийство! .
Злость поднимает меня, высушивает слезы. Выживу!
"Деревянное яблоко свободы" - это выражение Веры Фигнер. Так она назвала ссылку, о которой столько лет мечтала на каторге.
Воркута встретила меня сорокаградусным морозом, пасмурным небом и метелью.
- Ну вот, вы и свободны в пределах Воркуты! - ласково сказал мне мой новый шеф. - Можете идти.
- Куда?
- Куда хотите.
- В Ленинград, что ли? Или на улицу?
- Мы обязаны устроить вас в течение двух недель. А пока уж как-нибудь перекантуйтесь, поночуйте на вокзале.
- Я, знаете ли, не из тех дам, что ищут ночлега на улице или ночуют на вокзалах.
- Ну что, устроить вас на КПЗ?
- Только попробуйте!
Задумывается.
- Если вы сегодня же не устроите меня, я немедленно еду в Москву к Генеральном Прокурору - пусть он сам разбирается с этим делом.
Звонит в гостиницу, с большими уговорами выбивает место.
- Деньги у вас есть?
- Нет, конечно! Мои деньги остались в ленинградской тюрьме. Могу взамен оных предложить вам квитанцию.
- Пишите заявление в райисполком об оказании денежной помощи.
- Что? Я никого ни о чем просить не собираюсь. Вы меня сюда доставили силой, под конвоем, - вы обо мне сами и позаботитесь.
Долго-долго думает.
- А от меня лично возьмете в долг 10 рублей?
Тут уж я задумалась.
- От вас лично?.. А почему бы и нет? Через два дня отдам. Беру у него десятку, лечу на почту, телеграфирую домой, а потом еду в гостиницу. Нормальный душ, прекрасный обед, человечья постель с чистым бельем - и тоска, тоска, тоска…
Как я далеко ото всех!
Ссылка - чушь, ссылка - глупость и провокация. Мне ли удержаться на коротком поводке? Вместо борьбы - болото, вместо друзей - окрсреда. Я здесь, как мышонок в мокрой вате: и душно, и мокро, и противно. Надзор отвратительно откровенен. Мои первые письма не дошли ни до кого! Нет, лучше уж за колючку. Среди отверженных есть люди, среди посредственностей - : навряд ли. Я здесь утону в одиночестве!
В тюрьме, в одиночке, в психушке мне было легче, чем здесь.
И даже леса нет! Кто это придумал - загнать женщину в Заполярье? Волки вы, господа кагебня, дикие и злые волки! Уж лучше в лагерь, но в лесу. Здесь люди не живут, здесь зарабатывают деньги или отбывают каторгу.
Моя последняя книга стихов называется "Книга разлук". Боюсь, что и все последующие можно будет назвать так же.
В Ленинграде я горевала оттого, что половина моих друзей уехала на Запад. Уехать самой? Но тогда придется тосковать по оставшейся половине. Господь рассудил просто: теперь я одинаково тоскую и по тем, и по другим. Я больна разлукой, я только об этом и думаю. Но и вся Россия больна разлукой. Больна, больна неизлечимо.
Как все-таки много значили в моей жизни друзья! Писем все еще нет, а по телефону главного не скажешь! .
Мы встретились с тобой, как в осажденном городе, - во времена репрессий, судов и прочих военных действий, ведущихся государством против инакомыслящих. Интересно, а как бы мы встретились в мирное время - в лесу, на берегу моря, в какой-нибудь деревушке? Узнали бы мы друг друга, заговорили бы?
Я иногда думаю, что б ты сказал, увидев меня плачущей? В душе я плачу о том, что разучилась плакать. Мои редкие слезы - это злые, тайные слезы. А так хочется заплакать для кого-то, чтобы утешали, по головке гладили, слезинки оцеловывали… Да где уж! На таком ветру любые слезы высохнут.
Даже тоска по тебе - не печаль, а тоска и ярость. Насколько мысль о тебе постоянно полна нежностью и светом, настолько мысль о тех, кто оторвал тебя от меня, полна гневом.
Воркутинцы почти все безобразно толсты ("Эскимос греется изнутри пищей", - сказал один американский этнограф), очень богато и безвкусно одеты, начисто лишены грации и не развиты духовно. Но все они добры и спокойны, очень приветливы. Слово "ссыльная" их не пугает - они всякого нагляделись. В очередях и учреждениях не слышно скандалов, в автобусах никто не переругивается. Вор-кутинок хорошо кормят - видимо, в этом все и дело. Они озабочены тем, где достать ковер, но они не думают, чем накормить детей. Работать стараются все - уж очень их соблазняют деньги, даже тех, у кого мужья - шахтеры. Муж приносит 800 рублей в месяц. В. условиях нашей страны это очень много. И все же воркутинка ищет себе работу, идет на зарплату в 70 - 80 рублей. Впереди "северные"! Дом заброшен, муж приходит из шахты и сам разогревает себе обед, дети отданы в детский сад. Одна воркутинка поведала мне, как она два года ходила отмечаться на биржу в ожидании работы. Вот вам и безработные!
Воркутинцев я еще не знаю и представления о них не имею.
Могу сказать только одно, что прелести местных красавиц им, видно, поднадоели. Мне постоянно оказываются неуклюжие знаки внимания. Но, благодарение Богу, после двух-трех ядовитых слов все отскакивают от меня на почтительное расстояние.
Официальные лица ведут себя куда пристойнее, чем в Ленинграде. В них меньше истеричности и административного восторга. Многие добродушны и приветливы. Даже мои шефы. Но это не мешает им перехватывать письма и проводить тайные незаконные обыски. Всюду жизнь.
Но мне понравились редкие коренные жители - коми. Их мало. Они тихи, добры, начисто лишены "хватательного рефлекса", столь развитого в приезжей публике. В них нет даже обиды, чувства оскорбленной национальности. А ведь должно бы быть: целую республику превратить в сплошной лагерь - это ли не преступление? Коми похожи на слабых детишек в семье нахрапистых объедал. Нужно будет съездить в настоящую комяцкую деревню, ибо чует мое сердце - что-то здесь не так! Уж слишком часто встречаются коми, внешне похожие на индейцев. Я тут как-то познакомилась с восемнадцатилетней девочкой-коми, ходившей с отцом на медведя.
Словом, все, что я пишу, - это только первые впечатления. Поживем - разглядим!
Одно только твердо: друзья у меня здесь будут. Будут ли единомышленники - вот в чем вопрос.
Я ненавижу слово "выживать". Слишком много подлостей совершено в мире только потому, что люди считали своим высшим долгом элементарное выживание. "Надо выжить!" - говорили они и лизали сапоги своим тюремщикам.
Я чувствую, что жить мне здесь пока нечем, - все там, в Петербурге. Воркута проходит мимо моего внимания. Чуть-чуть любопытства - и только. Я вспоминаю странников всех времен и народов, вплоть до Одиссея. Разве они жили во всякой стране и со всяким народом? Нет, они проходили сквозь них, наблюдая, запоминая, движимые своей единственной мыслью, своей идеей, иногда только тоской по дому:
И скажешь ты случайно:
"Боже мой! На Итаку, на Итаку, домой!"
И станешь повторять ты:
"Боже мой! На Итаку, на Итаку, домой!"
"А далеко на севере, в Париже…" Когда-то эти пушкинские слова из "Дон-Жуана" меня околдовали. Это было фантастично: на севере - и вдруг в Париже. Как-то я писала работу о первом фильме Клода Лелюша. Дошла до эпизода, где героиня тоскует о герое, находящемся в Ницце, и с великим удовольствием написала: "А далеко на севере, в Париже, его ждет женщина…".
Теперь я хожу и твержу: "А далеко на юге, в Ленинграде…".
А Москва в моем представлении и вовсе где-то у самого экватора!
Заклинание компаса
Стрелочка, стрелочка!
Покружись, покружись
Да на Юг повернись!
Они думали: "Пусть она заболеет".
Они думали: "Пусть ей будет трудно".
А у меня на столе холмик белеет,
А под ним - неотправленных писем трупики.
Стрелочка, стрелочка!
Покружись, покружись,
На бочок не ложись!
Они меня видят, а я никого не вижу.
Они меня слышат, а я никого не слышу.
И никого в целом мире обнять нельзя -
Господи! Где же мои друзья?
Стрелочка, стрелочка,
Стрелочка-невеличка,
В колесе белочка,
В западне птичка!
Покружись, покружись
Да на Жизнь повернись!
А она все к Северу, к Северу…
А душа все по миру, по миру…
Из сугроба на перекрестке двух улиц лезвием вверх торчал нож. Он сверкал на солнце. Он был похож на самолет, вырывающийся вверх из облаков. Я подняла его, подержала на ладони, подышала на лезвие. Сталь не замутилась, как будто ее поднесли к губам мертвеца. Далеко мне лететь до жизни моей…
Над крышей моего воркутинского дома пролетают самолеты на Москву, пролетают совсем низко.
Самолетик голубой, Забери меня с собой!
Часа через четыре я могла бы быть на своей Жуковской. А когда я сидела в "Крестах", ты был от меня в двух остановках электрички. "Но стены двойные", - писал ты.
На земле давным-давно не существует никаких расстояний, ни больших, ни малых, а есть только злая воля холодных властолюбцев, делающих непреодолимыми даже самые малые расстояния.. Будь их воля, они бы запретили и птичьи перелеты! Да будут они вечно одиноки и нелюбимы - во всей полноте их власти! Пусть их всех ждет смерть Джугашвили - без слез, без людей, без прощания! "Разрываю всем телом аркан государства!"
Я в Ленинграде. Болен младший сын, идет суд над Рыбаковым и Волковым, тоска о тебе перешла границы выносимого - вот сколько причин для побега. Просидела, обнявшись с младшим. Он успокоился и обещал терпеливо ждать каникул, чтобы приехать ко мне. На суд я не пошла - мое появление уже ничего изменить не могло. Олег и Юл действовали так, что возникла мысль о сговоре с ГБ. Вот только в чем он заключался? Я не могла их видеть. А на следующий день меня взяли.
Свирепый демон государственности царит в этом мире и даже делает чудеса. Как они умеют "раскручивать" людей, решившихся на разговор с ними! Юл и Олег хотели заслонить, спасти других, и вот…
Нет, с первой секунды и до последней - "ответ один: отказ!".
Многие вступали в игру с ними, но не победил еще никто. Кое-кто выиграл толику малых радостей: получил на пару лет меньше, отделался условным сроком, выехал за границу и даже вывез архивы и коллекции картин. Но какой ценой? Кто знает об этом? И кто теперь эти люди?
- Солнце высоко, колодец далеко. Сестрица Аленушка, я напьюсь из колеи?
- Не пей, братец Иванушка, грузовичком станешь!
Друзья, от которых я, как говорят добрые люди, "высокомерно отвернулась", мне дороже братьев. Но видеть их слабыми я не могла и не хотела. Линия их поведения до сих пор мне не ясна, я не понимаю, в чем тут дело. Никому, кроме самих себя, они ни малейшего зла не причинили. Дело пострадало от их слабости - это да. Но люди, нет. А мне всего дороже люди. Они мне с Натальей помогли отбиться. Может быть, они заслоняли не только нас?
И все-таки я против даже самых выгодных сделок с ГБ! Мне будет трудно забыть эту их слабость. Но жизнь продолжается. 6 и 7 лет лагерей - это страшно. Наши лагеря только называются так невинно, почти по-пионерски. Если называть вещи своими именами, то их отправили на каторгу - так это несколько веков называлось! Но и каторга одних убивает, а других закаливает. Они обманули мои ожидания во время следствия и на суде, но главное-то впереди! И потому я все еще люблю их, как братьев…
6 и 7 лет - уму непостижимо! Ущерб - 10 000 рублей. Что за чушь, если для ликвидации лозунгов властям понадобилось всего несколько часов, а самая большая надпись на Петропавловке была, сделана в Государевом бастионе, который уже был предназначен к пескоструйной очистке. Теперь они представляют дело так, что чуть ли не из-за надписи началась реставрация стен крепости: на самом деле она началась еще в мае. Только борзописец Викторов в своей статье "Пачкуны" назвал эти лозунги "сквернословием". Ну что ж, если слова "партия", "СССР", "КПСС" - сквернословие, то уж я-то спорить с ним не стану!
В 1973 году новгородский житель облил кислотой из огнетушителя фреску Феофана Грека. Ему, видите ли, туристы надоели! Идиотом его не признали. Ущерб был определен в 300 - 400 рублей. Приговор - два года.
Последовательность и законность нашего судопроизводства умилительны!
(Юлия Вознесенская. Записки из рукава. // Юность. 1991. № 1)
Правосудие: что не продано, то пропито?
В здание Военного трибунала их доставляли из СИЗО "Володарки" в наручниках и под конвоем. В металлической клетке зала судебного заседания за ними тут же закрывали дверь, снимали "браслеты" - так шестеро дюжих ребят из конвоя бдили своих "подопечных" на протяжении пяти месяцев судебного процесса. Лишь 22 месяца спустя после своего задержания в феврале 1994 года они услышали оправдательный приговор Военной коллегии Верховного Суда под председательством Михаила
Клопова и Эдуарда Хроменкова - освободить из-по стражи немедленно!
А ведь казалось бы, так все удачно начиналось: пламенная речь бывшего Генпрокурора Шолодонова с парламентской трибуны о взятии под стражу двух судей-взяточников, внушающее оптимизм сообщение для СМИ следователя по особо важным делам при Генеральном Прокуроре республики Козаченко. И все же под занавес судебного процесса прозвучало: согласно статье 60 УПК РБ в связи с незаконным привлечением к ответственности участники этой судебной драмы имеют полное право на возмещение ущерба…
Разговор с Михаилом Клоповым, судьей Первомайского района г, Бобруйска состоялся в редакции "СН-плюс" спустя две недели после описанных событий, когда на смену эмоциям пришло более или менее спокойное осмысление пережитого…
- Михаил Петрович, как же вас, судью с 11-летним стажем, угораздило так вляпаться?
- Все началось с того, что в один из дней я почувствовал за собой слежку. Вначале "играли" в таинственность, а потом стали следить в открытую. В субботу 15 января 1994 года около 9 часов утра в моей квартире раздался звонок. На пороге стоял старший оперуполномоченный 6-го отдела МВД Савельев и группа неизвестных мне людей, пришедших, как выяснилось, с целью проведения обыска.
Этого делать они не имели права, поскольку в отношении меня вначале должны были возбудить уголовное дело. А это право, согласно закону о статусе народного судьи, имел только Генеральный Прокурор республики и только с согласия сессии Верховного Совета. Разумеется, ничего этого не было, мне лишь предъявили постановление на производство обыска, подписанное зампрокурора Могилевской области. Затем произвели обыск в служебном кабинете.
- Что было потом?
- Я продолжал работать, а затем взял отпуск и поехал в ставропольский санаторий для лечения: все знали, что ранее я переболел гепатитом. Позвонив домой, я узнал от жены, что сессия Верховного Совета дала согласие на приостановление моих служебных полномочий, возбуждение в отношении меня уголовного дела и взятие под стражу, посчитав при этом мое присутствие необязательным, что, опять же, противоречит закону.
- С подачи Генеральной Прокуратуры СМИ сообщили, что вы были в бегах, но вас поймали.
- Это чушь. Мой руководитель знал, где я и когда у меня заканчивается срок лечения. 27 февраля, когда я возвращался домой, в купе поезда опять вошла команда Савельева, у всех расстегнуты кобуры - как будто они поймали опасного рецидивиста. Привезли в Бобруйск, где ждал приехавший из Минска руководитель следственно-оперативной группы из Генпрокуратуры Козаченко. Продержав ночь в изоляторе временного содержания (ЛВС. - Авт.), меня под охраной Савельева повезли в Минск…
В следственном изоляторе КГБ меня ждала камера-одиночка, затем перевод в другую камеру - так называемую "пресс-хату". Хотя по моему положению сажать в одну камеру с уголовниками не имели права.
- И тем не менее пошли на это?