– А вот почему! – он перестал донимать бороденку. – Хочу, чтоб знали! Честные люди кругом знали. Как гады их дурют. Врут про последний день, чтоб капусты себе нашинковать.
Бескудин слушал терпеливо, только чуть отъехал на стуле, чтоб не забрызгало слюной. Клязьмин постепенно заводился, будто движок антикварного "Запорожца" на морозе.
– Я им, иродам, показал Последний день! Ага, не понравилось!? Вот и значит, что туфту варганят. Пусть православные... пусть християне проведают, как их изводят. Пресса пусть пропишет...
– Ничего у вас не получится, уважаемый, – тведо, как ставят печать, сказал Бескутин, заслонив щеки бактерицидным носовым платком. – Они же тоже не дураки, потребуют закрытого суда. Им тоже негативная огласка ни к чему.
– А я в суд пойду. Все, без базара. Пусть страна знает.
– Смешной человек, правда? – адвокат повернулся ко второму гражданину напротив. – На волю не хочет.
– Я тоже не хочу, – сообщил гражданин Лодун, потеющий от напряжения мысли, как кондиционер отечественного производства.
– А вы почему, уважаемый? – Бескудин прикрывал сморкалкой нос, чтоб не дышать с клиентами одной атмосферой.
– Почему? Я тебе, жук бумажный, скажу почему, – Лодун злобно проскрежетал остатками зубов. – Ты жируешь на зеленых бобах. Водку лакаешь и таскаешь баб, сколько влезет. Ты без хавки не кис. Без дому не кантовался. По помойкам не летал. На теплотрассах не дрых. Короче, зиму я решил в тюряге зимовать. Тепло и кормят. И не лезь со своими отмазками.
– Ну, ну, разве мало мест, где можно провести зиму без туберкулеза и баланды? – адвокат благоухал одеколоном и загораживалсч носовым платком, отклоняясь на стуле за черту риска, – На юг податься. Или на север, на заработки, там опять люди нужны. Хоть, – толстяк из-за платка указал подбородком на гражданина Клязьмина, – В какую-нибудь секту пристроиться, – тут адвокат чуть не сверзся со стула. Прокашлялся и вдумчиво отодвинул стул подальше от клиентов.
– Не знаю, чего там на севере, а в тюрьме зимовал, привычно. Все, хоре, командир, завязывай толковище, скидавай дела прокурору. Я, кстати, тебя вообще не звал.
– Ну да, ну да, – покивал Бескутин. – Вы же оба москвичи. От наших дел далеки. Так вот, господа. Вышло негласное распоряжение НАШЕГО губернатора – освобождать следственные изоляторы от лишних людей. Пересматриваются все дела. Этим обязывают заниматься лучших адвокатов, – жало указательного пальца повернулось к своему хозяину. – Так что, хотите вы того или нет, подпишете или нет, пойдете оба на свободу. Выпихнем! Ясно?..
А вот про что умолчал Бескудин, и чем реально обеспокоился, так это тем, что сегодняшние два отказа были далеко не единственными. Уже семь урок отказались по добру, по здорову выметаться к едрене фене из "Углов". И все – московские гастролеры. Тенденция, однако.
* * *
– ...Произвол! – в благородном гневе раздул трахею бизнесмен от спорта Апаксин.
– Садись. Я тебе втолкую все: и кто ты, и кто я.
Но задержанный не садился. Типа демарш. Типа выражал несогласие и понтовался на предмет собственной крутости. Как же – правая рука самого Тернова. Он по жокейски расставил ноги возле табурета и гордо держал голову высоко поднятой:
– Я не стану с вами разговаривать без адвоката, без звонка домой, без предъявления постановления. Что вы себе позволяете?!
Уверенное возмущение задержанного стильно увязывалось с его костюмом явно от каких-то кутюрье, с галстуком за месячный доход среднего магазина "Спорттовары", с часиками на позолоченном браслете, с округло-сытой физией ресторанного завсегдатая.
– Ладно, паря, я тебе тоже ничего не скажу, пока сам не запросишься потрендеть по душам, – человек за пустым столом, смотрел в упор, будто пилой пилил, и говорил нагло и весело. – Ух, как ты просить меня станешь. Парашу будешь готов вылизать, лишь бы я с тобой покалякал.
– Я смотрю, вы не совсем понимаете, с кем имеете дело! – задержанный гневно встряхнул костюмными и жировыми складками, погнав волну дороженных парфюмерных ароматов.
– Да будет тебе разоряться, – типа заскучавший слушатель нажал кнопку под крышкой стола и бросил заглянувшему в дверь надзирателю. – Веди его в пятый.
– А кто это был? – имел наглость спросить Апаксин у вертухая. Очень похожая рожа скалилась на Апаксина с заборов и из рекламных роликов. Но тот кандидат в депутаты выглядел гораздо интеллигентней.
– Следователь по особо важным делам Сергей Владимирович Шрамов, – ответил, воротя лукавые глазки, вертухай, вместо того, чтобы дать пинка тормозящему пижону...
...Через два часа сорок минут из карцера номер пять, прозванного обитателями "Углов" сволочильником, присмиревшего задержанного спортивного барыгу Апаксина в сером, теперь уже местами запачканном костюме повели в камеру номер сорок семь.
Петр Михайлович Апаксин очень устал от скрюченного сиденья в коробченке полутораметровой высоты. От жуткого холода, от мерзкой вони и от бесконечного звона, идущего по ледяным трубам. От собственного бессилия, в конце концов, устал Петр Михайлович, а бессильным он не ощущал себя уж лет десять.
Главное, что порождало бессилье – битые два часа он тужил мозг найти отгадку своему попаданию в тюрьму и не находил. И ведь брали его не менты, а натуральные уголовники. И о том, что его повязали, никто в офисе не догадывается. И еще измен хватит набить доверху трюма парома "Сибия лайн".
Но камерная вонища сквозь усталость огрела бедолагу по кумполу. Такой смрадный, спертый воздух Апаксин вдыхал лишь в редкие и вынужденные посещения общественных уборных. Теперь еще и жарища... И не воду льют за шиворот и на лицо, нет, это пот хлещет, заливая рубашку и глаза. И очень, очень хреново сделалось Апаксину – от желудка до души. А вокруг задвигались и заговорили:
– Новенький... По первой... Не чалился... Жирный, как баба... Клифт кондовый... Прямо с бала сняли... Шмонит, как от клумбы...
Вокруг замаячили рожи, казавшиеся Апаксину дикарскими. Его стали куда-то толкать.
– Иди прописываться...
Апаксин ни в кошмарах, ни в бреду не предполагал, что вынужден будет тереться среди уголовных отбросов. Тюряга представлялась ему чем-то вроде Чечни – есть, существует, всегда добро пожаловать, но так далеко...
Он обо что-то или об кого-то спотыкался, слышал в свой адрес глухую ругань, раз получил тычок по голени. Его провели через всю камеру, подвели к какой-то койке.
– Кто таков?
Апаксин вгляделся, утер пиджачным рукавом заливающий глаза пот... Нет, не мерещилось. Если б мерещилось... Петр Михайлович отказывался что-либо понимать. Как такое может быть! На синем одеяле, поджав под себя босые ноги, в тельнике, в трениках с оттопыренными коленками и с беломориной в зубах сидел следак по особо важным. Лопни глаза, тот самый, что два часа сорок минут назад допрашивал его в кабинете и потом отправил в карцер.
– Обзовись, фраерок! – потребовал от него следак по особо важным.
А Петр Михайлович не мог заставить рот раскрыться. Зубы склеились, и в зобу дыханье сперло.
– В отказ мылится, – кто-то за спиной Апаксина услужливо поспешил с комментариями. – Форс наводит.
– Петушком закукарекать хочешь?
Смысл следовательского вопроса дошел до Апаксина. Под черепушкой замигали картинки из некогда прочитанных книг и газетных заметок, смакующих тюремные порядки. И в центре глумлений, издевательств, грязных сексуальных надругательств на этих картинках рисовался он. ОН – еще несколько часов назад преуспевающий сорокалетний бизнесмен при двух машинах, трех любовницах и жене, при достойном банковском счете и связях в городской администрации.
– Вы уголовник? – выскочило у Апаксина само собой. Это неуправляемым журавлем вылетела надежда на розыгрыш, на смех в ответ и подходящее разъяснение безобразий – "Как мы вас провели по просьбе друзей! Пойдемте выпьем, перекусим, еще немножко посмеемся".
Надежда не сбылась.
Вслед за криком "Да за такое, гнида!.." Петра Михайловича больно двинули бутсом по копчику. А потом зверски вмазали носком ботинка под колено.
– По тормозам, Огонек, – приказал следак. – Кстати, Огонек, часики у клиента ты прибрал?
Апаксин, разгибаясь, схватился за запястье – пусто.
– Это ж лох, он и без меня бы их посеял. Вот его ходики...
За спиной Апаксина звякнул браслет.
– Ладно, Огонек, оставь себе. Заработал, – следак по особо важным затушил беломорину о протянутую каким-то хмырем пепельницу из мыльницы. – А с тобой, чучело, чего делать?
У Апаксина хватило ума не лезть со своими недоумениями типа "Вы следователь или где?". Может быть, не ума хватило, а взгляд подейстовал. Оловянный, пробивающий до кишок взгляд следака-уголовника. Вот когда Петра Михайловича пробрал настоящий страх-то. Ведь этот неизвестный в тельнике может сделать с ним все-все, что захочет. И нет сейчас над Апаксиным НИКАКОЙ крыши.
– Там, слышу, кто-то миски драит? – спросил следак.
– Дрын старается, – подсказал Валек.
– Пусть Костюм его подменит. Потом перетру, сейчас устал я.
– Айда, Костюм! – и Валек крайне невежливо развернул Апаксина...
* * *
Близился к развязке пятый тайм финального матча профессионалов в полутяжелом весе по тюремному пятиборью. Накал страстей среди болельщиков достиг апогея. Зрители на трибунах, то есть на шконках, свистели, визжали и дрыгали ногами.
– Ставлю пачку "Примы" на нашего!
– "Беломор" на москвича!
– Лезвие на Паленого!
– Мыло на Рикошета! – подстегивали соперников алчные голоса.
На воровской шконке, дальней от двери с вертухайским глазком, двое претендентов на желтую майку лидера яростно точили фильтры. А зрители заламывали руки и в воздух картузы бросали.
– На общую надо бы забиться, – водя зыркалами простонал свесивший харю над "стадионом" с верхней полки жадный Зубр.
– Ну, давай, – безнадежно борясь с адреналином согласился приткнувшийся рядом Олег Петрович.
– Накинем коробок чая против блондинки из журнала? – взвинтил ставки тотализатора азартно пыхтящий Зубр.
– Ну давай, – опять не нашел силы вовремя тормознуть Олег Петрович. А ведь не катило ему по черному. Он уже просадил Зубру три телефонные минуты, "плейбойскую" брюнетку, носки и последние сто пятнадцать рублей. И все потому, что Олег Петрович сперва кивал на москвича – тот внушал ему нешуточное почтение суровыми татуировками и ухватками крутейшего парня. Но надо же такому статься – москвич Паленый просрал первые два из забегов.
Во-первых, "сварочным аппаратом", сварганенным из газетной трубки и спичечного пламени, дольше Рикошета пережигал медную проволку диаметром ноль пять. Во-вторых, вспомнил всего девять беломорных загадок против шестнадцати у Рикошета. Москвич вконец разочаровал Олега Петровича – Паленый упустил даже такую затертую плешь, как "отыскать на пачке цифру 14".
Тогда Олег Петрович перекинул надежды и ставки на Рикошета. И настала пора просаживать Рикошету. Сначала питерец не сумел опередить москвича в изготовлении из жеваной газетной бумаги пикового туза. Потом уступил в стрельбе малявой на меткость, не попал в алюминиевую кружку.
Итак, счет повис на "два-два". Сейчас решалась общая победа, то есть кому из воров, москвичу Паленому или питерцу Рикошету, занимать шконку смотрящего по камере.
– Глуши мембрану, братва, а то судью международной категории накличем! – остудил самые звонкие глотки Клифт Иствуд.
И ощутив корой судьбоносность момента, трибуны замерли на едином дыхании. И даже стало слышно, как подглядывающий в глазок для развлекухи вертухай под нос мугикает: "Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся..."
– На Рикошета, – трагическим шепотом выбрал Олег Петрович. Может быть, взыграл городской патриотизм.
– Лады, я на Паленого, – как и до этого, выступил вторым номером Зубр.
Москвич Паленый в зловещей тишине точил расплавленный и сплющенный сигаретный фильтр о шершавый край шконки, там, где облупилась краска. Рикошет острил свой фильтр о ботиночный каблук, время от времени муслявя "лезвие" и пробуя заточку на палец.
– Шабаш, люди. Куранты бьют, – шнырь Мостырка бросил часы на шконку.
И все сплоченное в камере трудовое общество "Резервы" перевело вдох, хотя результат матча был еще непредсказуем, как прокурор с черепно-мозговой травмой.
Первым по уговору показывал изделие москвич.
– Петрович, дай сюда свой кирпич!
Олег Петрович без уточнения смикитил, о чем базарит Паленый, спрыгнул со второго яруса, вытащил из-под матраса томик рассказов Чехова и передал через головы москвичу. Паленый погладил мясистой лапищей шершавую кожу добротного советского переплета, словно убирая налет пыли. Примерился, приставил затвердевшее и заостренное стекловолокно к синей обложке и провел, надавливая, под тисненым портретом классика.
Хата взорвалась радостными и раздосадованными воплями:
– Оле! Оле! Оле!.. – покатилось от окна до параши.
Олегу Петровичу почудилось, что вот-вот из темной полосы разреза хлынет чеховская кровь. Но не хлынула. И Чехова забрал себе Рикошет. Питерец, распахнув улыбкой черный забор прочифренных зубов, смачно цыкнул и чиркнул резко, будто бритвой по горлу, по рассказам Антона Павловича.
И снова по полной забесновались фанаты с верхнего этажа:
– И во сне, и на яву я за Питер пасть порву!!! – проскандировала молодежь из второго эшелона.
Шнырь Мостырка приготовленной тонкой проволочиной быстро измерил глубину разрезов, чей глубже.
– Рикошетов, – выдал Мостырка, стараясь придать голосу как можно больший пофигизм.
Болельщики зашушукались, но "Судью на мыло!" никто не выкрикнул. Паленый недоверчиво перемерил и залупаться не стал. Значит, все верняк. Однако, москвич имел право на еще две попытки. Чтоб уж все, будто в большом спорте.
– Мостырка, скидывай прохарь. – Паленый надумал пойти ва-банк.
Мостырка, удержав в себе печальный вздох, стянул с правой ноги тупоносый ботинок на литой подошве. Но подошву Паленый не тронул, он прорезал сигаретной "заточкой" толстую "скороходовскую" кожу поперек носка.
– А, сучара! – москвич осмотрел и отбросил затупившийся, негодный больше к попыткам фильтр.
Но все равно теперь должен был последовать ответ Рикошета. Питерец что-то прикинул и процедил:
– Мостырка, гони свое пугало.
Шнырь безропотно слазил под матрас и вручил питерцу карманное зеркальце. Рикошет пристроил Мостыркино имущество на тумбочке и покоцанная зеркальная поверхность отразила нацелившийся "фильтровый" резак.
Олегу Петровичу хотелось, очень хотелось встрять с советом – не лезь на рожон, пропори те же Мостыркины говнодавы и дело с концом. Но за такие фискультприветы потом поставят Олега Петровича на ответ и будут правы. Олег Петрович быстро снял и протер залитые горячечным потом очки. И успел.
Рикошет, подмигнув Мостырке – типа, не ссы, бродяга – поставил заточенный край фильтра на собственное отражение и провел от края до края. Имущество шныря заполучило продольную царапину. Фильтр-стеклорез заходил туда-сюда, углубляя борозду. И сломался.
"Невезение – это карма, и эта карма гирей висит на мне. Как на Пьере Ришаре, – не в первый раз за свою вполне долгую жизнь подумалось Олегу Петровичу. – Другие воруют не меньше моего, но сел именно я. В жены из огромного женского разнообразия я выбрал полную, законченную помесь стервы, ослицы и дуры. Любовница за все мои подарки наградила триппером. И ставлю я всегда и всюду мимо кассы".
Но тянущаяся, будто сопля по карнизу, гнетущая тишина заставила Олега Петровича не терять раньше срока надежду. А Рикошет тем временем фукнул в разрез, выдув белесое облачко. Положил зеркальце на тумбочный край, легонько стукнул костяшкой по свешивающемуся концу. И Мостыркино имущество, хрупнув, удвоилось. Ровнехонько-ровнехонько налопопам.
Фортуна рыдала навзрыд! А что творилось с трибунами!? Люди обнимались от счастья и грызли матрасы от огорчения. Рикошета стали качать, но с учетом низкого потолка не выше, чем ласточки перед дождем летают.
Признавая поражение, Паленый рванул на груди майку и выплеснул из души сокрушение в восемь размашистых этажей, совершенно, впрочем, в общем бедламе не слышное. Три шестерки от двери загугнявили по стойке смирно гимн Петербурга: "Город над тихой Невой, город нашей славы трудовой!..". На шею Рикошету одели венок из еловых веток, призер стал на табурет с внятно выцарапанной цифрой 1 и принял из рук судьи чемпионский кубок (ту же алюминиевую кружку) полную душистого чифиря.
"Ну вот, – по своему обыкновению Олег Петрович взялся подбивать итоги, – в кои-то веки свезло. Наварил коробок чая, и журнальная блондинка не бросит меня ради Зубра. Может быть, в карме наступил перелом? Может быть, удастся получить вместо чирика строгоча хотя бы пятерку общего? Тогда будет ништяк."
– Алло, разрядники, – беззлобно вякнул сочувствующий вертухай в кормушку, – Кончай "Формулу 1", корпусной на горизонте!