Да, это был подлинный Ренессанс. Казалось, миллион лет отделяет ее от суровых святых и синих, голодных дьяволов Джотто. Она была полна несомненной, подлинной, первородной красоты. В ней не было греха. И это их роднило.
Элизабет очень спокойно сказала:
– Полагаю, нам нужно поговорить о деньгах.
Я взглянул на донну Маргариту и Карлоса; они все еще стояли, как загипнотизированные. Только на двоих помощников это не произвело впечатления. Они только раз взглянули на картину и то только за тем, чтобы убедиться, что все в порядке. Потом разом ринулись в угол, дабы не оставлять сливовицу в одиночестве.
Вдруг меня посетила интересная мысль. Я заметил, что мои руки задрожали, и плеснул себе немного виски. Чары развеялись.
Карлос выдавил:
– Значит, вы ее узнали?
Элизабет кивнула.
– Мы всегда знали, что она когда-то существовала. Кто-то, еще при жизни Джорджоне, сделал много гравюр с его работ. Потом, и через сто лет после его смерти, тоже делали с них оттиски. Получилось что-то вроде каталога. К сожалению, копии-то остались, а многих картин нет. Или они не найдены. Однако "Венера с пистолетом" – большая картина.
– Доказывает ли это, что она подлинная, настоящая? – спросила донна Маргарита.
Элизабет хмуро уставилась на картину.
– Не-ет. Если вы собираетесь подделать старого мастера, то нужно постараться найти такую картину, которая исчезла. Тогда можно что-нибудь нарисовать, похожее на подлинник. Но копировщик всегда что-нибудь сделает не так, как сделал бы Джорджоне, Тициан или Себастьяно… – она покачала головой. Но не эта картина. Это может быть только Джорджоне.
– С кем-нибудь еще можно проконсультироваться? – тактично спросила дона Маргарита.
– Никого. Нет экспертов по Джорджоне. Он писал немного, плюс многое не сохранилось, потому не имеет смысла становиться экспертом только по его творчеству. Есть около полудюжины специалистов, с мнением которых можно считаться.
Я решил, что пора помочь.
– Картина выглядит очень свежей.
– Ее почистили совсем недавно. Кстати, очень профессионально. Ей это только на пользу. Вообще-то, если картину хотят подделать, ее надо старательно пачкать, – она вдруг взорвалась. – Так подделать никто не может. Это подлинник.
Помолчав с минуту, я произнес:
– Великолепно. Я верю вам, но…
– Спасибо.
– Но где она была последние триста лет?
Карлос холодно ответил:
– В Венгрии, я полагаю, мистер Кемп.
Элизабет подошла к картине, осторожно подвинула ее вперед – она была без рамы и потому не тяжелой – и изучила задник.
– Нет ни пометок, ни ярлыков. Что же, ее действительно не было на рынке последние лет сто.
Потом отклонила холст назад.
– Я думаю, она Бог весть сколько висела в спальне какого-нибудь венгерского замка. Вся покрытая грязью и пылью, она была просто невзрачной картиной, где нарисована какая-то обнаженная женщина. Немного мест в мире, где может такое случиться. Венгрия одно из них, ведь она оставалась практически феодальной страной вплоть до последней войны. Там ничего не менялось веками.
Карлос осторожно, почти нехотя, спросил:
– Вы думаете, она может быть краденой?
Мисс Уитли взглянула на него.
– Разве вы не знаете, у кого ее покупаете?
– Да, но нет квитанции о предыдущей продаже.
Я вступил в разговор.
– Ну, все зависит от того, что мы подразумеваем под словом "краденая". Предположим, дело было так. Эту картину действительно не снимали и не перевозили сотни лет. Но настал 1943 год и немцы оккупировали страну. Вполне возможно, что они ограбили, разорили эту семью, в том числе забрали картину. Потом пришли русские, и я думаю, что семья, владевшая замком, долго не протянула. Так или иначе, сейчас из этой семьи уцелели немногие. Но, что самое главное, бывшие владельцы картины не знали, чем они владеют, потому эта картина нигде и не зарегистрирована. Вы же не станете включать в каталог картину, которая висит где-нибудь в ванной комнате. Поэтому, если кто-нибудь заедет в Париж или Нью-Йорк и скажет: "Эй, это картина из замка моего дедушки", то никак этого не докажет.
– В самом деле, он даже не сможет узнать ее после чистки, – добавила Элизабет.
– Полагаю, мы должны дать откупного правительству Венгрии, если ее покупаем? – заметил я.
Карлос жестко отрезал:
– Капитан Паркер вряд ли с вами согласится.
– Тогда капитану Паркеру нужно проветрить свои мозги. Он что, забыл, что Венгрия стала Социалистическим Народным раем? "Было ваше, стало наше", "один за всех, все на одного", правильно? Я имею в виду – никакой частной собственности, никто не должен выделяться. Как бы там ни было, я все-таки кое-что знаю о получении картин из-за границы. Не такого размера, приятель, и не через "железный занавес". Те двое, я кивнул в сторону незнакомцев, – должны остаться на Западе и выкинуть меня из бизнеса. Они просто волшебники, если сделали это. Потом, вы сказали, что ее почистили профессионально. Пусть я немного знаю о Венгрии, но не думаю, чтобы там было много экспертов по реставрации. И все они должны быть известны, все должны работать в государственных музеях или учреждениях. Ни один из них не станет рисковать и делать такую работу подпольно. Это собственность правительства Венгрии.
Элизабет покусывала губу. Я заметил такую же манеру у Анри, у каждого второго эксперта, с которым работал. Она не хотела ошибиться. Эксперт, который открывает великую картину, разделяет чувства художника, будто он ее нарисовал.
В конце концов Элизабет сказала:
– Я полагаю, в его словах есть смысл.
Донна Маргарита решительно спросила:
– Как это влияет на законную сторону вопроса?
– Не знаю… Я полагаю, они могут продать ее, а затем заявить, что ее украли, а потом потребовать ее обратно через суд. Уверена, что сейчас она у них зарегистрирована.
– Они не смогут утверждать, что она украдена, если не сделают соответствующего заявления, – сказал Карлос. – Может, им просто нужно немножко иностранной валюты?
– Вполне возможно. Но эта сторона вопроса не мой бизнес.
Я немного отвлекся от разговора, подошел поближе к картине и стал приглядываться к оружию. Это был причудливый пистолет: почти два фута длиной, практически без излома единой линии между стволом и рукояткой. Курок был длинный, скругленный, с большим наклоном назад (ее пальцы не касались его), а затвор выглядел как причудливое колесо с кольцевой пружиной и другими интересными идеями.
– Итак, сеньорита, – спросила донна Маргарита, – теперь вы можете определить цену?
При упоминании о деньгах я обернулся.
– А как насчет наших товарищей, которые уничтожают сливовицу?
– Они не говорят по-английски, – заверил Карлос.
– Они выглядят так, будто не говорят совсем, но если они агенты правительства, то могут оказаться чертовски неплохими шпионами. Я наблюдал за их реакцией. И ничего не заметил на их лицах, они даже не моргнули глазом, а ведь сохранять спокойствие – часть подобной работы.
Донна Маргарита нетерпеливо взглянула на меня:
– Мы уверены, что они не понимают. А теперь, синьорина…
– Это одна из последних работ Джорджоне, – медленно заговорила Элизабет. – Я бы сказала, что он написал ее как раз перед дрезденской Венерой, в конце своей жизни.
– Когда это было? – спросил я.
– 1510 год.
Теперь и Карлос посмотрел на меня с негодованием. Элизабет продолжала:
– Она почти также хороша, как дрезденская Венера… Я предполагаю, что на Лондонском аукционе за нее дадут, – она набрала полную грудь воздуха, – самое малое три миллиона долларов. Вполне возможно, что и больше. Трудно сказать. Она всплеснула руками, – Это же находка века! Бог знает, кто будет набивать цену. Вашингтон, Кливленд, Лувр – да они будут глотки друг другу рвать за эту картину.
Донна Маргарита по-кошачьи ухмыльнулась.
– Но получит ее Манагуа. Вы говорите, три миллиона?
– С нас столько и хотят, – сказал Карлос.
– Тогда берите – и быстро.
– Вы мне дадите сертификат на нее, чтобы я мог связаться с Манагуа?
Элизабет задумалась.
– Я должна ее протестировать. И хотела бы пожить с ней денек. Просто посмотреть на нее. Но вы можете уведомить Манагуа, что мы нашли нечто грандиозное.
– Если вы когда-нибудь решите разобрать эту картину, то я купил бы за пять тысяч фунтов стерлингов ее пистолет.
После этих слов все посмотрели на меня, как на сумасшедшего, но я смело продолжил свою мысль:
– Бьюсь об заклад, я бы получил за него вдвое больше в Лондоне. Это часть истории оружия.
– А что в нем такого особенного? – холодно спросила Элизабет.
– Это первый затвор колесного типа, видите? Первый пистолет, где запал идет от дульного пламени. Вы наматываете цепь, тянете пружину, и когда начнете давить на курок, он…
– Ну и что из этого? – рявкнул Карлос.
– Ну, эта картина доказывает, что колесный затвор изобрели до 1517 года, а не позже, как считают все эксперты.
С минуту царило глубокое молчание, а потом я подумал, что Элизабет сейчас сядет и разрыдается. Вместо этого она просто села, прошептав:
– О, Господи, а он умер в 1510. О, Господи.
– Вы в этом уверены, приятель? – спросил Карлос.
– Я никогда не слышал о колесном затворе, сделанном раньше 1520 года, а согласно теории их изобрели в Нюрнберге в 1517. Ну, в принципе, все мы можем ошибаться. Может наш старый приятель Джордж привык летать в Германию на дешевых туристических рейсах.
– А, черт, заткнитесь, – прорычал Карлос.
Установилась долгая мрачная тишина. А я вернулся и продолжил изучение картины, и не только пистолета. И все-таки эта была самая прекрасная вещь, которую я когда либо видел. Женщина не была молодой, свежей, рассветной, райской небожительницей, ну такой, как любил писать Ботичелли. Эта была зрелая женщина в расцвете лет. Не надежда – достижение. Сам Господь наверно думал, что женщина должна быть именно такой.
Потом Карлос произнес, с легкой надеждой:
– Мог ли кто-нибудь закончить эту картину после смерти Джорджоне, например, вложить в ее руки пистолет?
Элизабет ответила тусклым, монотонным голосом, как будто читала одну из книг отца:
– Тициан и Себастьяно немного прикасались к Джорджоне. Тициан, вероятно, закончил дрезденскую Венеру. Но эта более ранняя, и потом, он очень любил оружие и всегда рисовал на своих картинах шпаги, копья, и этот пистолет мог нарисовать только он. Будь это его картина. Мне очень жаль.
– Тогда, по крайней мере, понятно, почему они продают ее тайно, – бодро заметил я, – я имею в виду, если поместить ее на аукцион Сотби или Кристи, какой-нибудь эксперт по оружию тут же развеет миф о причастности кисти Джорджоне. Поэтому лучше продать ее какому-нибудь простофиле.
– Синьорина, разве нет анализов, которые помогли бы разобраться? – спросила донна Маргарита.
– Я могу получить только доказательства возраста картины, но я совершенно уверена, что это шестнадцатый век. Современный копировщик не сделал бы подобной ошибки с пистолетом. Остальные анализы могут только показать, возможны или нет те или иные вещи, события, факты в отношении художника и картины. Этот пистолет и есть прекрасное свидетельство, лучше, чем любой другой тест.
– Полагаю, мистер Кемп прав, – буркнул Карлос.
– О, Господи Боже мой, – взорвался я, – я сэкономил вам три миллиона долларов, и это все, что я получил? Проклятые крохоборы! В конце концов, в этом городе есть музей оружия – идите и получите там дополнительную информацию.
– Синьор Кемп нам очень помог, – успокаивающе протянула донна Маргарита. – Мы искренне благодарны вам, мистер Кемп. Но, сеньорита, если это не Джорджоне, кто же это?
– Тициан или Себастьяно, Нет, Себастьяно никогда так хорошо не писал. По-видимому, это ранний Тициан, когда тот был еще под влиянием Джорджоне. – Она встала и подошла к картине. – И все-таки она хороша – несомненно, это великая картина. Как Тициана, я бы оценила ее в два миллиона долларов. Не больше. Если продадут за столько – покупайте.
Донна Маргарита с Карлосом переглянулись, и Карлос сказал:
– Хорошо. Я выставлю ее на аукцион. Мы посмотрим, что они скажут.
Он кивнул двоим парням и они, прикончив сливовицу одним глотком, направились к выходу.
Донна Маргарита поплотнее натянула свою леопардовую шубку:
– Сеньорита, тогда мы оставим картину здесь до завтра. Большое спасибо, и мне жаль, что так получилось. До свидания, мистер Кемп.
– До свидания, – пробормотал я.
– Я забегу завтра, когда стемнеет, – сказал Карлос, – не хочу, чтобы меня видели.
– Вы купили мне сигары? – спросил я.
Карлос пошарил в кармане и передал мне пачку. Я не знал, что это за сигары, но размер был мой и похоже, они были сделаны из табака.
– Они стоят шестнадцать шиллингов.
– Вычтите из того миллиона, что я вам сэкономил.
Донна Маргарита резко окликнула:
– Карлос!
Он поспешил вслед за ней, я пошел их проводить.
33
Когда я вернулся, Элизабет все еще мрачно разглядывала Венеру. Я налил себе еще виски, а потом, вспомнив о своих манерах, предложил Элизабет:
– Не лучше ли вам чего-нибудь выпить?
– Пожалуй, я бы выпила. Виски с содовой, пожалуйста, сказала она, продолжая смотреть на картину.
Я принес, она сразу хватила большой глоток. Потом мы долго стояли рядом, пили и смотрели на полотно.
Наконец я произнес:
– Она все равно чертовски хороша.
Элизабет медленно кивнула:
– Если бы только она была его…
– Вы все еще думаете, что это может быть его картина?
– Я бы сказала, что к тому времени, как Тициан стал настолько хорош, он бы не стал писать такую картину. У него было больше действия, больше динамики. Но… – она беспомощно пожала плечами.
– Смешное дело с этим пистолетом, – сказал я потягивая виски. – Полагаю, можно пойти в ближайший магазин игрушек и купить что-нибудь, что гораздо проще с виду, а работает намного лучше, чем любой колесный затвор. Просто пара пружин и крючок… но понадобилось еще семьдесят лет, чтобы это придумать. Обратите внимание на эту деталь: вертящийся затвор. Цепь и колесо, и свернутая в кольцо пружина, и U-образная пружина… Обратите внимание, это не настоящий колесный затвор. Это скорее некая машина, начинающая стрельбу, нахлобученная на бок вращающегося фитильного замка.
– Да? – безучастно отозвалась она.
– Да, ни один замок подобного типа не сохранился. Честно говоря, я не думаю, что пистолет вроде этого когда-то существовал. Он бы не смог толком работать. Искры бы летели повсюду. Но я знаю этот затвор. Я видел его чертеж.
Похоже, она немного заинтересовалась.
– Вы когда-нибудь слышали о Codice Atlantico? "Кодекс Атлантикус"? Старик Леонардо да Винчи. Вы можете об этом не знать, потому что это не искусство. Это куча планов, чертежей и тому подобного, для военных машин, которые он строил герцогу Миланскому. Затвор был на этих чертежах.
Ее голос осел до шепота:
– К какому году он относится?
– 1485.
Очень медленно она произнесла:
– Двадцать пять лет. Двадцать пять лет до смерти Джорджоне.
– Верно. Может быть, кто-нибудь и сделал подобный пистолет, но я сильно сомневаюсь. Скорее всего, Джорджоне видел сам чертеж. Мог заинтересоваться им, даже скопировать. Вряд ли он знал, что это неудачная модель.
Элизабет внезапно вспылила:
– И ты все это время знал об этом? И продолжал доказывать, что это не Джорджоне! Почему ты не сказал нам?
– Да? А те два венгерских мужика, которые не понимают по-английски? Черта с два они не понимают!
Мой собственный голос звучал громко и четко:
– Зачем же задирать эту проклятую цену до трех миллионов?
Эхо долго гуляло по комнатам. А потом она спокойно сказала:
– Да, прости. Я была немножко… Но почему венгры этого не знают?
– Потому что они не так чертовски сильны в искусстве, как ты, и не в старом оружии, как я. Только тебе следует научиться доверять собственному мнению немного больше.
– Ты – ублюдок.
– Только моя старая мама меня так называла, и не слышала ни слова против.
Она ухмыльнулась:
– Но ты хорош! Знаешь куда больше, чем делаешь вид. И в искусстве тоже, я думаю.
– Брось.
Она снова усмехнулась, затем опять повернулась к картине, распевая:
– Мы нашли Джорджоне, мы нашли Джорджоне…
Я обнял ее за плечи.
– Ты это нашла, милая.
Она обняла меня за талию и пропела:
– Мы нашли Джорджоне, мы нашли…
И тут вдруг мы стали целоваться, исступленно и счастливо, потом танцевали вокруг картины, потом снова целовались, постепенно уже всерьез.
А потом она, держа меня на расстоянии вытянутой руки, задохнувшись сказала:
– Берт – но это уже всерьез!?
– Похоже…
– Да… – казалось, она успокаивает свои чувства, – я думаю, да.
– Может ты должна сначала отправить меня на спектрограмму и рентген?
– Что? – и она засмеялась. – У меня всегда так, звучит очень академично?
Я снова притянул ее к себе. Она постаралась положить голову мне на плечо. У нее ничего не вышло, и никогда этого со мной не получится из-за моего небольшого роста. Но ее волосы были у моих глаз, и они были фантастически мягкими и прекрасными. А ее тело рядом с моим так дышало жизнью…
Она сказала:
– Кажется, мне лучше выпить.
Я занялся выпивку, но потом бросил:
– Не надо, если только ты иначе не можешь. Я не хочу, чтобы ты была пьяная.
– Я не хочу пьянеть, – негодующе заявила она, – я просто хочу выпить.
– А как насчет вина? Должно быть, оно уже остыло?
– Подходящая идея.
Я пошел за вином, мне пришлось повозиться, чтобы вытащить пробку, и потом я смог найти только один фужер. Потому себе я плеснул в стакан для виски.
Когда я вернулся в гостиную, Элизабет там не было. Черт, я не слышал, чтобы хлопала входная дверь. Может она закрылась в своей ванне, или еще где-нибудь?
Дверь в ее спальню была открыта, там было темно, свет проникал только из прихожей.
Она спокойно сказала:
– Ты забыл вино.
– Нет, принес, – но я не двинулся с места, просто стоял и смотрел на нее. Она замерла у большой кровати. Темный воздух между нами начал медленно вибрировать, как радиоволны.
– Берт, у нас любовь?
– Может быть. Так много времени прошло с тех пор…
– Берт, я не очень хороша… в этом…
– Не надо, здесь нет правил, здесь только мы.
Я пошел к ней.
Свет из прихожей веером рассыпался по потолку длинными тонкими клиньями. Как трассирующий огонь с закрытых позиций. Или ломтики тех круглых диаграмм, которые показывают, как правительство тратит каждый процент ваших налогов, или хотя бы дают понять, что правительство знает, как его тратит.
Когда я не мог ни о чем больше думать, я спокойно спросил:
– Элизабет?
– Может, тебе лучше называть меня Лиз? – сонно спросила она.