Через три дня я поднялся с постели как после тяжелой болезни, похлебал жиденький навар от пакетного супчика и поплелся на базар. Денег оставалось едва на раскрутку. Людмила поехала к себе домой, как всегда молчаливая, ушедшая в свои мысли. Мебель в ее комнате состояла из старого полу развалившегося серванта, такого же письменного стола, кривоногого стула и гремящего танком дореволюционного холодильника с дверцей, закрывающейся пинком ботинка. Кровать купил я. До этого она спала чуть ли не на поставленных друг на друга древних чемоданах. Позже приволок старенький черно-белый телевизор, купил кое-что из вещей, потому что одежды у нее тоже не было. Впрочем, для нее это не было главным. Однажды не выдержал и закричал:
- Но что же тогда главное! Объясни, что ты считаешь главным? С обувной фабрики гонят, потому что тормозишь работу всей бригады, дома стирает, варит, убирает старуха - мать. В магазин за хлебом не ходишь. Годами носишь одни и те же вещи, которые любой нормальный человек давно бы выбросил на свалку. В комнате беспорядок, мебели никакой. На что ты тратишь пусть мизерную, но зарплату? Ты получаешь деньги и вместо того, чтобы что-то приобрести, бежишь с сыном за пирожными с морожеными. А потом снова садишься на материнскую шею. И это в тридцать шесть лет! Твои ровесницы имеют пусть не машины, но достаток в доме. На одинаковую с твоей зарплату. Где у тебя совесть и что для тебя главное?
Людмила долго кусала губы, упрямо угиная шею. Длинные, крупными кольцами, черные волосы закрывали половину правильного, кукольного лица. Наконец, подняв яркие серо-голубые глаза, тихо сказала:
- Я родилась и выросла в коммуналке. Отец пьет всю жизнь. Когда мы - брат, я и сестра - были маленькими, он еще как-то кормил, обувал и одевал нас. Сейчас вообще не дает ни копейки. Все пропивает. В коммунальной квартире, старайся, - не старайся, порядка и чистоты никогда не будет. Зачем же тратить последние силы. Здоровье у меня и без того слабое. А сын одет, накормлен.
- Он не учится, в дневнике полно двоек.
- Я женщина, одной трудно справиться.
- Как же другие матери - одиночки справляются? В квартирах чисто, уютно.
- Лучше быть бедной, но свободной от всего. В конце концов, у них свои проблемы. Для меня это не главное…
- Но что тогда главное? Что!!!
Автобус выплюнул меня на площади перед собором, золотые луковки которого были укрыты строительными лесами. Кран высоко задрал сверкающий на зимнем солнце православный крест, намереваясь опустить его на макушку центрального купола. Народ с любопытством следил за работой монтажников-высотников, забывая о кошельках, сумочках, разложенном на ящиках товаре. Это обстоятельство было на руку алкашам, бродягам и прочей, одетой в отрепья, публике. Но Ростов - город богатый. Подумаешь, украли чебака или курицу. Криков о помощи слышно не было. Изредка, какая бабка, мужик, всплеснут руками, пробормочут что-то под нос, и снова уставятся на крест. Не каждый день подобное узреешь.
Проскочив толпу увешанных колбасой хохлов, я занял свое законное место. Данко с Аркашей раскручивали первых клиентов. Наконец, цыган рассчитался, направился ко мне:
- Ну, как, писатель, отошел от пьянки?
- Отхожу, - буркнул я. - Ноги вроде уже не трясутся.
- А руки? Ноги - это херня, главное, чтобы руки не дрожали, понимаешь?
- Понимаю, буду стараться.
- Тебя тут один поэт спрашивал. Тоже весь синий. Наверное, похмелиться хотел. Я сказал, что тебя уже дней десять нет. Он занял сто рублей и подался сдавать бутылки.
Я полез в карман за деньгами, но Данко жестом остановил:
- Не надо, это мелочи. Ты лучше скажи, надолго завязал?
- Не знаю, - честно признался я. - В голове пронеслась мысль о том, что впереди Рождество, а там старый Новый год. Сколько праздников понапридумывали, работать совершенно некогда. - Буду держаться до последнего.
- Ну, давай, держись. Ушами только не хлопай. Толстопуза кинули за тысячу долларов. Пошел с купцами, дурак, в машину, они пушку наставили, отобрали баксы и смайнали. Теперь Толстопузу надо раскручиваться по новой. Бегал по базару, бабки занимал. А так все спокойно. Менты, правда, наглеть начинают, деньгу вышибают. Мух не лови, гляди в оба.
- Спасибо за информацию. Надеюсь, если что, подскажешь, а то я вроде отвык. Они все переодетые.
- На меня рассчитывай смело, на Аркашу тоже. Но и ты; если подвалит богатый клиент с "рыжим", гони ко мне. Не обижу.
- Понял.
- Крутых клиентов тебе, писатель.
- Дай бог. Тебе тоже.
Данко отвалил на угол коммерческого ларька. Аркаша, пробегая мимо по своим делам, укоризненно покачал головой, но не произнес ни слова. Эх, Аркаша, может ты и прав, что женился на женщине старше тебя на пять лет, зато работающей на колбасном заводе. Выглядишь сыто, обихожено, тебя любят, ждут дома. Приходят взрослые сыновья, правда, редко, в основном за деньгами. И все-таки ты не одинок. Из-за отворота длинной меховой куртки выглядывает воротник чистой рубашки, мягкие теплые сапоги начищены до блеска. Вид живущего в относительном достатке мелкого буржуа. А у меня - побитой собаки… Ну, не могу я, понимаешь, не в силах изменить строптивый характер. Подавай женщину красивую, на десяток лет моложе, умную, озорную, чтоб квартира полнилась этаким злым весельем, чтоб крутилось и вертелось все вокруг, кипело, как вода в котелке. И чтобы я был главой, хозяином, а мне бы только помогали дельными советами, да уважали как мужчину. И тогда я горы сверну. Ты веришь мне, Аркаша? В одиночку трудно, очень трудно.
Я нашарил в сумке деньги, подумал, что смогу купить едва ли пятнадцать ваучеров, и переложил их в боковой карман пальто. Так надежнее. Показалось, что после Нового года из плывущей мимо толпы вороватых взглядов прибавилось. Наконец объявился и первый клиент. Это был высокий худой мужчина с небритыми скулами, так называемый городской алкаш, еще сохранивший квартиру, а в квартире старенький черно-белый телевизор. Скорее всего, в прошлом интеллигент. Инженер или даже научный работник.
- Серебро берете? - спросил он густым сипловатым баритоном.
- Да. А что у вас?
- Подстаканник, дореволюционной работы. Фабрика Милюкова.
- Мы берем по пятьдесят рублей за грамм.
- Но это же старинная вещь. Посмотрите, какая ажурная вязь.
Я взял тяжеленький позолоченный подстаканник, через лупу нашел пробу и фирменное клеймо, оглядел не помятые временем хитросплетения тонких серебряных пластин с искусной гравировкой на них. Умели на Руси порадовать глаз человеческий. И в то же время, кому нужен подстаканник в единственном экземпляре.
- У вас еще есть такие?
- Последний остался. Остальные… ушли.
- Здесь граммов тридцать. Полторы тысячи. Если устраивает, я возьму.
- Дайте хоть две тысячи. Трясет со вчерашнего, а завтра уж как Бог даст.
Мужчина еще не унижался, но рука его уже непроизвольно просяще повернулась ладонью ко мне. Скоро это положение станет для нее привычным. Я молча вытащил четыре пятисотенные бумажки. Мужчина кивнул, бросил на серебро прощальный взгляд и зашагал прочь. Я вздохнул. Вряд ли когда-нибудь привыкнешь к подобным сценам, но мне очень хочется жрать. С удовольствием ушел бы отсюда на формовку или слесарем, да на правой руке "родные" кости на указательном пальце заменены на пластмассовую пластину. Киста, профессиональная болезнь формовщиков. Мизинец вообще скрючился от перенесенного остеомиелита. Но врачи сказали - никаких пенсий, можно работать. А церебральный арахноэдит? Тоже в цеху подхватил. Не в курсе? От рабского труда мокрый как мышь, рядом льют в формы расплавленный металл. Температура под восемьдесят, от жара и пыли нечем дышать, а полу развалившийся цех вдоль и поперек протыкают ледяные жала сквозняков. До сих пор голова раскалывается от боли. С ним как? Залечим. В Советском Союзе самая лучшая медицина в мире…
Я сунул подстаканник в сумку, огляделся вокруг. Народ густой нескончаемой рекой медленно тек мимо. При коммунистах лица выглядели веселее, да и толпа была пожиже, потому что люди работали. Заметив, что Данко призывно поднял руку, я направился к нему.
- Будешь брать? - протянул он мне два серебряных кружка. - Я в них как в женских юбках. Знаю, что надевают для прикрытия жопы, а какого они фасона - плиссированные или вареные - ни бум-бум.
Кружки оказались немецким пятимарочником и двухмарочником тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда объединившимися германскими землями правили кайзеры. Но иностранное серебро, как и золото, ценилось дешевле русского, потому что проба была ниже. Мельком взглянув на продававших монеты парней, я назвал цену, которую давал за обычные полтинники двадцать четвертого года. Ребята равнодушно переглянулись. Получив тысячу рублей, тут же направились в магазин. И вскоре вышли из него с бутылками вина в руках.
- А сколько они стоят на самом деле?
- Максимум тысяча восемьсот рублей, - ответил я.
- Я вообще давал за них стольник, а ты штуку отвалил. Набираешь барахла.
- Сейчас для меня каждая копейка дорога.
- Бухать меньше надо, - отмахнулся цыган от моих проблем. - Тогда и копейку эту можно будет тратить не оглядываясь.
Я кивнул и вернулся на свое место. Молодцы цыгане, пьяницу среди них едва ли отыщешь. А тут… великая пьяная нация: "Жизнь надо прожить так, чтобы, оглянувшись назад, увидеть горы пустых бутылок и толпы женщин с поднятыми подолами. И чтобы каждый проходящий мимо ребенок говорил тебе - здравствуй, папа". Обалденное кредо. А ведь так получается и на самом деле: горы пустых бутылок, человек триста любовниц, сожительниц, просто случайных собутыльниц, четверо детей от трех жен. Еще Людмила родит и будет пятеро от четырех жен. Вернее, от двух жен и двух сожительниц. Классно. Кому-то этот расклад, может, и согрел бы душу, я же зябко повел плечами. Разве об этом мечтал? О, эти розовые мечты и розовые сны."…Где же ты теперь, Галинка, мед невинных детских снов, не растаявшая льдинка, безответная любовь. Где ты, детство босоного, яснокрылые мечты. Не ведут к тебе дороги, не вернешься больше ты…".
Да, мы были счастливее нынешних, кидающихся на перекрестках под колеса автомашин с тряпками в руках, призывающих прохожих покупать газеты, пацанов, потому что у нас хватало времени и на мечты. Вот так-то, новоявленные господа, не обладающие лишней минутой. Я успел отпробовать кусочек безоблачного счастья. Вам этого не удастся уже никогда, ни за какие миллионы и даже миллиарды. Хоть в марках, хоть в долларах.
- Привет. А ты что здесь делаешь? Вот так встреча, ни фига себе.
Я резко обернулся и увидел удивленно-радостное лицо бывшей моей подопечной Гели Лежаковой, талантливой ростовской поэтессы. В пору интенсивной деятельности литобъединения "Дон" при Союзе писателей, я входил в правление молодежного органа и как мог, помогал одаренным ребятам опубликовать их произведения в областных газетах и журналах. В числе наиболее способных была и Геля, впоследствии ставшая любовницей на добровольных началах. Просто мы выпили в Союзе по какому-то поводу, и она увязалась за мной. Тогда я имел вес, силу, публиковался, чуть ли не еженедельно, работал как вол за письменным столом и абсолютно не думал о женщинах. Но вот получилось, чего уж теперь скрывать.
- Работаю, Гелька. Обманываю православный народ.
- Ни фига себе. Так ты ваучерист, что ли? - приподняла тонкие брови девушка.
Все-таки прав был Лев Ошанин, красивее ростовских девушек не сыскать по всей России. Юная красота особенная, смуглая, щемяще-сладостная. Не то, что простенькие, курносо-круглые лики русачек из центральных областей.
- Ну, выкручиваюсь из инфляции, как могу.
- Никогда бы не подумала. Да и вид у тебя… не бандитский.
- Странно, ты считаешь, что на ваучерах работают одни бандиты?
- Нет, конечно, - смутилась Геля. - Но я думала, что здесь ворочают крутые ребята.
- Ты ошибаешься, - засмеялся я. - Среди нас есть инженеры, художники, музыканты. Даже писатели.
- Теперь и сама вижу. Ты меня прямо успокоил, а то ходить мимо боялась.
- А чем занимаешься ты? - спросил я в свою очередь.
- Газетами на вокзале торгую. "Спид-инфо", "Совершенно секретно" и другими.
- Получается?
- Так себе. На кусок хлеба хватает.
- Пишешь что-нибудь, Геля?
- Изредка, - карие глаза девушки подернулись дымкой тумана. - Для души. Кому сейчас нужны бабксие стихи про любовь.
- Нужны, Геля, нужны, - вздохнул я. - Хотя бы для себя, чтобы не затеряться в захлестнувшем нас хаосе.
- А ты? - с женской участливостью спросила она. - Тебе нельзя бросать. "Приемный пункт" признали все, а "Туманы" вообще класс.
- Спасибо на добром слове, но я, кажется, начал бухать. Неприятности, понимаешь, одна за другой.
- Раньше тоже бухал. Правда, редко, но метко, - засмеялась девушка.
- Раньше день-два и два-три месяца передышки, а то и полгода. Теперь же по неделе через полмесяца.
- Тогда пора задуматься.
Девушку кто-то окликнул. Она обернулась, махнула рукавичкой. Оторвала от земли тяжелую, сразу не замеченную мною, набитую газетами и журналами сумку.
- Я приду к тебе, и мы поговорим. Можно?
- За бутылкой шампанского? - улыбнулся я.
- Я принесу. У меня иногда водятся лишние деньги, - подмигнула она. - Да, Гарик торгует рядом со мной. Вообще все ребята из "лито" бросились в коммерцию.
- Как многие члены Союза писателей в столяры и плотники. Знаю.
- Я позвоню. Ну, пока. Вид у тебя какой-то усталый. Держись.
- Держусь.
- Удачи.
- Спасибо. Взаимно.
Разноцветная курточка и туго обтягивающие длинные ноги синие джинсы еще немного помаячили на другой стороне трамвайных путей. Затем фигурку девушки загородил подкативший "собачатник" с решетками на окнах. Милиционеры принялись вылавливать закоченелых от холода алкашей. Задумчиво погремев в кармане монетками, я вытащил пачку сигарет, закурил. В голову лезли разные, не имеющие общего стержня, мысли. О Зуфре, как неожиданно для себя окрестил я новую любовницу. Надо же, забыл спросить имя. О Людмиле, о будущем, таком холодном и зыбком.
- Эй, дед, "кардинала" возьмешь?
- Что? - встряхнул я головой, пытаясь сосредоточить внимание на заросших щетиной лицах молодых армян.
- "Кардинала", - повторил один из них. - На двадцать восемь граммов.
- Показывай.
До меня дошло, что речь идет о мужской золотой цепочке. Парень снял ее с толстой шеи, протянул мне. Проба на замке стояла, на другом конце цепи тоже. Сам замок работал четко, без "закусов", к плетению из золотых пластин претензий вообще не было. Безукоризненное, ни пайки, погнутостей. Ничего не скажешь, работа большого мастера. Но что-то настораживало. То ли цвет металла казался бледнее обычного, то ли вес не соответствовал величине изделия. Помочив слюной середину цепи, я вынул ляпис, крепко потер им одну из пластин. Реакции никакой. Значит, золото. Снова взглянул на армян. Молодые зверьки с резкими взглядами исподлобья. Скорее всего, боевики из Нагорного Карабаха. Драгоценный металл оттуда прут телегами. Снимают с убитых, скупают за бесценок у беженцев. Впрочем, сейчас везде война, по всему периметру бывшего Советского Союза. Какая разница, откуда вещь, предложили, - решай сам.
- По восемь тысяч за грамм. Идет? - подлил масла в огонь армянин.
- Идет, но денег у меня маловато, - с сожалением причмокнул я губами. Сделка могла бы быть весьма выгодной, вещь купили бы даже свои по двенадцать тысяч за грамм. - Погнали к цыгану.
- К какому цыгану? - настороженно спросил парень.
- На углу возле палатки стоит, видишь?
Отдав цепь, я направился к Данко. Тот давно уловил, что сделка с армянами крупная. Но виду не подавал, только напустил на себя излишнего безразличия.
- Данко, взгляни, - подойдя, негромко сказал я ему на ухо. - Мне показалось, цвет бледноватый. И вес.
- Разберемся, - едва слышно откликнулся тот.
Армяне окружили нас плотным кольцом, покалывая колючими взглядами. Руки в карманах длинных пальто. Почти все кавказцы преимущественно одевались в длинные черные одежды. Головных уборов, как правило, не носили. Разве что поколение постарше напяливало на уши здоровенные фуражки - "аэродромы". Данко долго вертел цепь в руках. Он никогда не пользовался ни ляписом - карандашом от мозолей, дающим реакцию на недрагоценных металлах в виде черных полос - ни надфилем, ни лупой. Все руками, глазами, иногда зубами.
- Еще что-нибудь есть? - подкидывая изделие на ладони, наконец, поднял он глаза.
- Есть, но сначала "кардинал" - стрельнул черными зрачками парень.
- "Кардинал" не пойдет.
- Почему?
- Потому что золота здесь всего несколько граммов. В покрытии. Остальное серебро.
- Ты что, пьяный? - заартачился армянин. - Это чистое золото пятьсот восемьсот третьей пробы.
- Тебе доказать? - жестко спросил Данко. Я еще ни разу не видел, чтобы он перед кем-то пасовал.
- Докажи. Если не докажешь - заплатишь сполна.
- Заплачу. И еще прибавлю, - цыган обернулся ко мне. - Дай-ка надфиль.
Я шустро вытащил из бокового кармана в сумке миниатюрный напильничек. Покрутив цепь, Данко перевернул ее тыльной стороной, спилил угол на одном из звеньев.
- Ты что вещь портишь, ты? - взъярился армянин. Остальные придвинулись ближе.
- Если она золотая, я беру ее. И не твоя забота, что с ней буду делать, - отдавая мне надфиль, спокойно ответил цыган. - Могу купить и бросить хоть в урну. Но она не золотая, видишь, побелела? Под покрытием чистое серебро.
- Какое серебро?
- Обыкновенное, восемьсот семьдесят пятой пробы. Ребята, лапшу на уши будете вешать другим.
Делано сосредоточившись, парень долго вглядывался в спил на цепи. Затем сплюнул, покосился на цыгана и молча пошел в сторону главного входа в базар. За ним плотной стаей тронулись его друзья. Данко похлопал меня по плечу.
- Радуйся, писатель, что у тебя не хватило денег, а то бы влип в козлиное гавно по самые яйца.
- Да вроде тоже догадался, - начал было я.
- Ничего ты не догадался, - перебил цыган. - Отслюнявил бы двести двадцать четыре тонны, как миленький. Они бы тебя раскрутили, можешь поверить.
- Раскрутили, - неохотно согласился я, - припоминая мелькнувшую мысль о том, что цепь взяли бы и ваучеристы по двенадцать тысяч за грамм. Как всегда подвела бы жадность. Тьфу… твою мать. Пропьешься, а потом кидаешься голодной собакой на любую дребедень.
- Вот-вот, - словно угадал ход мыслей Данко. - Меня тоже после сабантуя или крутой траты денег тянет побыстрее восстановить капитал. Но знаю наперед, чем может обернуться, поэтому первые дни раскручиваюсь, как маховик на кузнечном молоте - не спеша. А потом бомби со всей дури, лишь бы копилка не пустела.