Троцкий разошелся не на шутку. Глаза его сверкали, он перешел на крик. Ситуация накалялась. В этот момент в кабинете возник Поцелуев. Он подбежал к Льву Давыдовичу, что то пошептал ему на ухо и нарком стремительно вышел. А Поцелуев показал знаком профессору, что пора быстро ретироваться. Они вместе покинули кабинет и вышли на улицу. Стоял темный осенний вечер. Поцелуев повлек профессора по безлюдным улицам и вскоре привел к себе на квартирку на Кузнецком мосту. Пока шли, молчали. Лишь раздевшись в теплом и уютном уголке Поцелуева, продолжили разговор:
– Ну что, побеседовал? – спросил Порфирий с ухмылкой – а я тебя предупреждал, что он будет врать. Так оно и было. Я ведь разговорчик ваш подслушал.
– Разве это прилично? – устало поинтересовался Зенон.
– Прилично печься о судьбе близкого своего, особенно такого неразумного, как ты, Сашхен. Вот вызывал бы нарком стражу и велел тебя расстрелять в течении 20 минут. Он ведь такой у нас, горячий. Поэтому я и пошел на преступление против моральных устоев, подслушал ваш идейный диспут. И, глядишь, в самый страшный момент закрыл бы тебя своим бренным телом – Поцелуев заржал.
А профессор, уже отогревшийся от промозглого холода в диванных подушках Порфирия, начал приходить в себя от разговора.
"Как много пишут о Троцком, о его величии. Где оно? Какое величие я увидел? Он споткнулся на простейших вещах. На том, что сегодня неоспоримо. Но он, сам того не подозревая, был прав: Сталин отгоняет его от власти. Не потому что существует какая-то и теория перманентной революции, а потому что Троцкого нельзя допускать к ней. Для него русский народ – быдло" думал он.
Расслабившийся Зенон задремал и услышал мелкую скороговорку Лейбы Бронштейна:
"Откуда Феликс узнал о моих встречах с Ходжсоном? Этот Зенон, что приходил в гости, явно ставил вопросы под диктовку чекистов. Зенона подослал Феликс, это точно. Но не мог же он подсушивать кабинет военного наркома! Откуда ему известно, как Ходжсон обсуждал со мной политическую ситуацию? Я это понял по вопросам и по выражению глаз подосланного критика. Да, тогда сказано было много. Официальный агент заливался соловьем, тоже хочет историю попасть, и заодно и Его Королевскому Величеству послужить. Теперь Феликс нашепчет этой троице таких сведений, что они меня загрызут. Ну и троица образовалась: Апфельбаум, Розенфельд и Джугашвили, в миру Зиновьев, Каменев и Сталин. Два обрезанных и абрек. Смертельная дружба! Только для кого смертельная? Если меня победят, то между собой схлестнутся. А кинжалом из них троих только Коба владеет. Эти два засранца – пустобрехи и трусы. Он их выпотрошит как баранов. Будет им поделом! Как они на съезде по делегациям бегали, уговаривали завещание Ленина не зачитывать! Боялись меня вперед пропустить, самим в вожди захотелось. А ведь съезд ждал моей инициативы. Революционеры России любят меня и ценят, я в этом сто раз убеждался. Я для них настоящий вождь. Но если ни один из них свой голос в мою поддержку не подал – я сам не пойду. Либо массы выносят своего кумира на поверхность сами, либо он плывет по лону времени в одиночестве и только история оценит его личность. Не вынесли меня массы. А ведь я в своей речи все сказал! Имеющий уши должен был услышать. Но троица все обстряпала и вместо Ильича назначили Рыкова. Рыкова! Кто он по сравнению со мной? Политический пигмей, не имевший к Октябрю никакого сравнимого отношения. Но теперь он председатель Совнаркома, а Каменев стал Председателем Совета Труда и Обороны. Не прощу им предательства!
Но сейчас нужно придумать какое-нибудь оправдание по беседам с англичанином. Там тяжелый материал, придавит меня. О чем мы говорили?
Во первых об усилении партии моими кадрами. Это было. Вскоре после нашего разговора еврейская компартия подала прошение о приеме ее в ВКП(б). Коба уперся, почувствовал опасность. Сопротивлялся изо всех сил. Но тут засранцы помогли. Все-таки своя кровь. Проголосовали "за". Я еще раз встречался с Ходжсоном. Потом я сумел продавить это решение через партконференцию. Наши влились в ВКП(б), сейчас почти все заняли неплохие посты. Усиление невероятное плюс мои сторонники в армии. Тут Коба ничего поделать не сможет, этот забег я выиграл. Все прошло демократическим путем, комар носа не подточит. Но успокаиваться нельзя. Заведет абрек на всех принятых особые списки и будет ждать своего часа. Не такой он человек, чтобы с подобными поражениями мириться. Каждый из семи тысяч принятых – это моя опорная точка в партии. Его задача заключается в поддержке моей линии в собирании сил.
О чем еще говорили? Об американской родне, о Шиффе и дядюшке. А покойный Шифф засветился еще перед царской разведкой во время русско-японской войны, когда помогал микадо деньгами. Документы об этом перекочевали в ЧК из царского Генштаба. Тоже отягощающий момент.
Что о Животовском говорили? Говорили разное, хотя, впрочем, какая разница. О моих связях с дядей Феликс всегда знал. И никогда не думал, что я их прерву. В конце концов, мне американский паспорт не повредит. Может быть, это вообще моя последняя надежда. А в Америке мне без Абрама не обойтись. Имеющиеся счета конечно жизнь обеспечат, но политическую деятельность – нет. Теперь как никогда ясно, какой нужный тыл – мой дядюшка. Очень нужный.
Что еще обсуждали? Ах, да! Использование масонских лож для антисталинской пропаганды в Европе. Пусть англичане через масонские каналы в прессе завещание Ленина пополощут. Чтобы каждый европейский рабочий знал, каков новый состав Политбюро и лично товарищ Сталин.
Да, Феликс много знает. Он хитрый чекист, но и не действует сгоряча. Чувствительный очень. Где это видано, чувствительный председатель ВЧК? Когда Тухачевский на Варшаву шел и не очень бережно с польскими военнопленными обращался, так он телеграммами засыпал, чтобы не нарушали революционную законность. А Миша нарушал, давил шляхту как клопов. Миша человек крутой, беспощадный, настоящая опора в борьбе.
А уж про приговоренных к смерти ксендзов вспоминать смешно. Феликс истерику устроил: нельзя попов стрелять! Как нельзя, когда они контрреволюционной пропагандой занимались? Не простит мне Феликс работу против Сталина. Из своего поганого большевистского принципа не простит. Вот же порода людей появилась! Все с себя снимут ради принципа. Будто не из плоти и крови сделаны. Теперь Мехлис мне доносит, что обо мне плохие мнения ходят, мол заносчив, двадцать секретарей имею. Роскошью себя окружил и так далее. Но на то я и второй после Ленина человек в стране, чтобы быть особенным. Не такой, как этот серый мешок Коба! Он даже перед народом выступать не может. А когда я говорю – замолкают пушки! Моя фамилия всегда стояла второй после Ленина. А теперь я борюсь за выживание! Я промолчал как рыба весь 12 съезд. А этот съезд должен был расправиться со Сталиным и сделать вождем меня! Как же я ненавижу этого грузина! Хитрая и коварная скотина, он постоянно наносит мне удары из-за угла. Ведь тупой и недалекий чиновник, а сумел внести раскол среди моих соратников. Мне не на кого опереться. Соратников много, но все не того калибра. Титаны нужны, а Коба всех титанов перессорил. Ненавижу, ненавижу его! Что у меня, депрессия или, может быть, страх? Неужели страх? Такого со мной никогда не было. Да, грузин берет верх в партии, берет верх, сволочь. Фракционная работа становится бесполезной. Надо решаться на военный переворот. Иначе вся огромная работа полетит псу под хвост. Многие годы беззаветной борьбы полетят псу под хвост. Не бывать этому, не бывать. Буду говорить с Тухачевским напрямую. Миша меня поддержит. За ним и его группой большая сила. По крайней мере, они между собой не переругались. Тухачевский, Уборевич, Гамарник, даже эти трое могут такую ударную группировку подготовить, что Сталин со своими конармейскими пастухами и маму позвать не успеет. Нужно говорить с Мишей".
1928 Ольга
Сергей крутил головой и хмыкал. Ольгу назначили начальником отделения, в которое она когда-то пришла стажером и поступила под его команду. Через шесть лет жена как кукушкин птенец вытеснила его из гнезда и заняла его место. Самого Доморацкого переводили с формальным повышением на хозяйственное управление. Сергей не хотел уходить с оперативной работы, хотя понимал, что чем дальше, тем больше отстает от политического момента. В стране ощутимо нагнеталась непонятная ему атмосфера страха. Если после революции враг был виден и понятен, то и бороться с ним было легко. Какие бы испытания не приносила ему оперативная работа, в самом главном он всегда осознавал, что борется с настоящим врагом. Теперь же шахтинское дело поплыло по стране как темный туман, смущая разум многих честных сотрудников ОГПУ, в том числе и Сергея. Своим нюхом старого оперативного волка Доморацкий чуял, что шахтинский процесс является каким то странным спектаклем. Так не ведут себя во время слушаний настоящие враги народа. А эти подсудимые охотно давали показания, улыбались и поддакивали прокурору, словно речь шла не о их, а о чужой судьбе. "Спектакль – думал Сергей, слушая трансляцию заседаний суда по радио – явный спектакль. Для чего?" Он не догадывался о вещах, которые быстро поняла Ольга: стране нужны условия для преследования оппозиции. Равноправная дискуссия с троцкистами и зиновьевцами слишком утомительна и безрезультатна. Она отвлекает от дел и мешает работать. Но страна не может позволить себе этого. Разговоры о будущей войне звучат повсюду. Значит, надо быстро устранять оппозиционеров и заниматься делом. Только как? Старый враг – буржуй и белогвардеец – был повержен. Значит надо найти нового и гнать его с таким шумом, чтобы под сурдинку разогнать и оппозицию. Ольга уже предчувствовала, что вслед за шахтинским процессом последуют новые громкие дела, и ловля врага станет главным занятием общества на ближайшие годы.
Для Сергея, любое оперативное расследование начиналось с конкретно го сигнала или факта. Но из Москвы уже начали поступать указания усилить борьбу против вредительства и основанием для разработки мог оказаться любой незначительный повод. Это действовало на него опустошающее. Многие его товарищи еще не совсем осознали, к чему клонится дело, но Доморацкий своим чутьем трудового человека сообразил: начинает твориться неправда. Сергей стал прикладываться к бутылке и бывало целыми ночами просиживал на кухне, напиваясь до пьяна и разговаривая сам с собой.
Ольга не очень беспокоилась по этому поводу. Попьет-попьет да и успокоится. Большинство сотрудников управления мало по малу входили в новый режим и в следственном изоляторе стали появляться первые арестованные по политическому подозрению, а не по факту противозаконной деятельности.
Большая часть из них была инженерами, на производстве которых случались чрезвычайные происшествия. Теперь любая крупная поломка агрегата или загорание ветоши в цехе рассматривалось только с точки зрения возможного вредительства и подозреваемые, конечно же, находились. Хлунова фигурировала среди передовиков, выявлявших наибольшее количество вредителей. Сергей не удивлялся этому. Он уже давно понял, что в Ольге прячутся темные силы. Это проскакивало и в семейной жизни, когда во время размолвок она пыталась ударить его побольнее, да и в отношениях с дочерью она не чуралась рукоприкладства. Слухи о том, что Ольга применяет насилие к арестованным доходили до него раньше. Но в тот период органы имели достаточно упорядоченный режим работы и даже внутренний контроль, который формально не допускал злоупотреблений. Хотя, в той или иной форме злоупотребления были всегда. Среди арестованных находились особо упорные и злобные, которым доставалось от следователей в виде затрещин или оплеух, а также шантажа и угроз. Но пыток в ту пору не было. Поэтому Сергей думал, что слухи об Ольге преувеличены и она скорее всего издевается над заключенными по мелочи – ущипнет, даст пощечину, пнет ногой. Баба она злая, что тут говорить. Но о том, что она с помощью насилия может выбивать показания и тем более всерьез причинять страдания, он никак не думал.
– Смотри, Ольгушка, тебе видней. Место ответственное, важное. На нем и погореть можно, если что. Так что тебе решать. Я-то за него не держусь, сама знаешь. Устареваю уже. А ты смотри – сказал он ей вместо напутствия.
А Ольга торжествовала. Теперь она станет владычицей целого отделения, в котором можно многое себе позволить. Хлунова не боялась тревожных времен, идущих сверху. Наоборот они ее вдохновляли. В следственном изоляторе теперь распространится слух о ее повышении, а вместе со слухом и страх. Сергей был одним из немногих сотрудников управления, не знавших, как на самом деле работает Хлунова. А она уже давно применяла истязания и добивалась нужных признаний. Другое дело, что следов у этих истязаний не было. Например, она любила привязывать допрашиваемого спиной к горячей батарее отопления и, хотя температура была недостаточной для появления ожога, десять минут в таком положении вызывали невероятные страдания. Люди начинали биться в конвульсиях и соглашались подписать что угодно. Были и другие способы, которые, впрочем, она применяла осмотрительно, так как можно было попасться. Теперь ее власть усиливалась и увеличивалась возможность дать волю своим тайным страстям.
А Сергей после перевода впервые за много лет взял полагающийся ему отпуск в полном объеме и поехал к родителям в Кстово. Как он не убеждал себя, что ничего особенного в его жизни не произошло, в глубине души саднило. Боль была тупой и ноющей, и нигде он не мог найти другого успокоения, как положив голову на руки матушки и слушая ее неспешные слова. Мать его, Полина Семеновна, ничем особенным от других женщин не отличалась, за исключением может быть, способности безответно дарить доброту окружающим, не ожидая благодарности. Да еще Сергей удивлялся тому, с какой болью они воспринимает беды далеких от нее людей. Было в душе ее растворено что-то подобное всеобъемлющей доброте, растворенной Господом в пространстве. Она очень любила своего единственного сына и радость от его появлений дома была светлой и бесконечной. Мать еще рано утром, когда он только едва проснувшись лежал в постели, присаживалась на краешке к кровати и начинала свои разговоры, которые лились журчащим ручейком и грели ему душу. Сергей только с годами стал понимать, как они ему необходимы, какая это великая ценность – материнская любовь. Вот и сейчас он не видел ни одного человека на свете, которому мог выплакать свою боль, кроме матери.
В их доме привычно пахло сухими травами и домашним хлебом. Старые сосновые бревна стен, ставшие красно-коричневыми от времени, источали приятный запах смолы. Сон в родительском доме был всегда легок и глубок. Доморацкий просыпался при первых лучах солнца и осознавал, что он находится далеко от мучивших его проблем, что все происходящее в управлении и в его семье, не связано напрямую с этим бревенчатым домом, с этим поселком, раскинувшемся на привольном волжском берегу. Как все это далеко от самой Волги, неспешным своим движением по-матерински успокаивающей завихрившееся в стране время. Он выходил на берег, ложился на подстилку и закрыв глаза слушал реку. Великая вода была частью великого пространства, которое шептало о вечности сущего и о бренности маленьких человеческих страстей. Сергей набирался мудрости и покоя под этот плеск волн. Он видел свою жизнь со стороны, как крохотную часть бесконечного бытия. Эта крохотная часть лишь на короткое время явилась под солнце и она уйдет снова во тьму и не надо оплакивать ее уход потому, что все великое движется без слез и страстей. Наполненный таким покоем он приходил к матери и они по долгу говорили о жизни. Сергей рассказал ей все, но при этом его уже не охватывало волнение. Он и рассказывал-то отстраненно, как будто это спокойным плеском шелестела неспешная волжская волна. Он говорил, что чувствует своим сердцем неправильное положение среди чекистов. Злые люди выбились вперед, а среди них его жена. Сергей уже не закрывал глаза на то, что Ольга злой человек. Пора ослепляющей влюбленности кончилась. Жесткий и закрытый от всех характер Ольги стал для него очевиден. Он осознал и то удовольствие, которое она получала от грубых разговоров, унижающих подчиненных и близких людей, ее готовность оскорбить и сделать больно.
– Она злая, мама, что мне делать? Ведь я дочку воспитываю, малышку совсем. И за семью обидно. А она как железная игла – колет любого, кто с ней хоть малость не по ее обращается.
– А на работе ее любят?
– Кто как. Рядовые сотрудники не любят, а начальству она нравится. А как же – передовица. Больше всех врагов народа ловит.
– Неужели столько у вас врагов народа?
– Есть, конечно, только думаю и безвинных стали арестовывать. Чем дальше, тем больше.
– А ты?
– Я ни за что. Меня за это в завхозы перевели. Может и дальше понизят.
– Уходил бы ты с этой работы, сынок. Хорошего, наверное, там не будет.
– Наверное, только куда я сбегу? Наша служба ведь всех под увеличительным стеклом держит. Где не работай – все равно будешь у нее на виду. Если что – к ногтю прижмут. Я уж лучше останусь, только не знаю, что получится. Да и с Ольгой дела совсем плохи. Не супруги мы уже.
– Да, характер у твоей женушки конечно тяжелый. Но и работа у нее тяжелая. Может быть ей больше помогать надо? Словом, лаской, помощью по дому?
– Мама, ты же знаешь, я не зверь. Всегда к людям по-доброму отношусь. А к ней особенно, только это без толку. Будто сидит в ней какой-то злой человек, который ею управляет. Я уж и забыл, как жена нежной бывает или ласковой.
– Не знаю, чем помочь тебе Сереженька. Может уйдешь лучше? Подашься в речники опять, плавать будешь.
– Какой из меня речник? Я ведь раньше простым матросом был, а теперь командир…Что делать, ума не приложу.
– И все же советую тебе с Ольгой расходится. Она тебя до нехорошего доведет.
– Не могу пока, да и Вольку очень люблю. Вроде, не родная, а так горячо ее люблю. Единственная кровиночка у меня.
– Ты молодой еще Сережа, новую семью заведешь.
– Нет, мама, не могу.
– Ну, поживи еще немножко у нас. Там, глядишь, по другому надумаешь.
Мать на минутку отлучилась, потом пришла с небольшой иконой Сергия Радонежского в руках.
– Вот, защитник твой небесный, святой Сергий. Я эту иконку давно купила, когда ты маленький был. Мы тогда в лавру с отцом ездили, на поклонение. Держу ее у себя в спаленке, молюсь ему о твоем здравии. А теперь, думаю, пришла пора тебе ее с собой взять. Тяжелое у тебя время начинается. Спрячь ее где нибудь подальше от Ольгиных глаз, да нет-нет и вспомни о своем небесном хранителе.
Сергей взял иконку и с ней вернулся в Нижний, умиротворенный, внутренне собранный. На душе его будто грело тихое тепло. Он знал, что матушка молится за него денно и нощно.
Доморацкий сосредоточился на своей новой работе, которая до поры до времени никаких горестей у него не вызывала и старался поменьше общаться с женой, потому что любое общение с ней вызывало внутреннюю дрожь и плохое самочувствие. Они окончательно стали жить, не замечая друг друга и единственным предметом их общей заботы оставалась Воля, которая была еще слишком мала, чтобы понять, что за внешним спокойствием этой семьи кроется большая черная пропасть между родителями.