Махно отправился в Кремль, где его принял Председатель ВЦИК Свердлов. Беседа настолько заинтересовала Якова Михайловича, что он рассказал о ней Ленину. К тому же он сразу распознал в замухрышистом посетителе недюжинную личность. Владимиру Ильичу накануне ратификации I съездом Советов Брестского мирного договора с Германией крайне важно было знать как можно больше о положении на Украине, настроениях крестьян, размахе и возможностях партизанского движения, там развернувшегося. Он тоже захотел поговорить с Махно, и их встреча состоялась в присутствии Свердлова.
Махно заявил тогда, что большевиков на Украине почти нет, что всю борьбу с оккупантами ведут они, анархисты, что они же первыми создали сельскохозяйственные коммуны и артели. Он, Махно, видит будущее как вольный советский строй, когда вся Россия покроется местными, совершенно самостоятельными хозяйственными и общественными самоуправлениями. Никакого государства для этого, никакой власти не потребуется.
Потом он упрекнул Председателя Совнаркома, что большевики разогнали весной "Дома анархии".
Ленин возразил:
- Если нам пришлось энергично и без всяких сентиментальных колебаний отобрать у анархистов с Малой Дмитровки особняк, в котором они скрывали всех видных московских и приезжих бандитов, то ответственны за это не мы, а сами анархисты…
Махно промолчал, в глубине души он знал, что в этом вопросе Ленин прав. Заговорил о другом, с горячностью и убежденностью: он против подчинения пролетариата политической партии, вообще, социалистическое государство нужно пролетариату, как телеге пятое колесо.
Ленин и бровью не повел, заслышав от умного человека такую нелепицу. Сказал лишь, стараясь акцентировать практическую, а не теоретическую сторону дела, что анархисты, не имея своей серьезной организации и не желая таковую иметь из принципиальных соображений, не могут организовать пролетариат и беднейшее крестьянство, следовательно, не могут поднять их на вооруженную борьбу.
Прощаясь, Ленин предложил Махно работу в Москве. Тот отказался, попросил Владимира Ильича помочь ему вернуться на Украину, уже отрезанную от России "брест-литовской" границей. Ленин обещал и через несколько дней свое обещание выполнил.
Когда Махно ушел, Владимир Ильич с явным сожалением сказал Свердлову:
- Анархисты всегда самоотверженны, идут на жертвы. Но, близорукие фанатики, они пропускают настоящее во имя отдаленного будущего. А между тем с анархокоммунистами на известных условиях можно совместно работать на пользу революции.
Он задумался, а потом еще раз повторил свою мысль:
- Да-да… Анархисты много думают и пишут о будущем, не понимая настоящего. Мыслями о будущем они сильны, в настоящем же они беспочвенны, жалки исключительно потому, что в силу своей бессодержательной фанатичности реально не имеют с этим будущим связи.
С документами на имя прапорщика старой русской армии Ивана Шепеля, украинца, возвращающегося на родину, Махно благополучно пересек границу. От старых товарищей узнал, что немцы его искали, расстреляли старшего брата Емельяна, арестовали другого брата Савву, сожгли дом матери.
Он сколотил из единомышленников новый отряд и возобновил вооруженную борьбу с немцами и гетманцами - войсками ставленника кайзера Вильгельма марионеточного "гетмана" Скоропадского. После разгрома гарнизона оккупантов в Большой Михайловке имя Махно становится известным всей Украине. Его повстанческое войско доходит до 30 тысяч штыков, главным образом сабель. Махно контролирует территорию 72 волостей с населением в два с лишним миллиона человек.
Пиком успехов "батьки" стало взятие при сильной поддержке подпольного большевистского ревкома Екатеринослава. Правда, удержать город махновцы, немедленно начавшие грабить обывателей, смогли лишь два дня.
Не раз Махно из тактических соображений, дабы обрести передышку и заручиться поддержкой населения, заключал временные соглашения с Советской властью и Красной Армией. И столько же раз нарушал непрочный союз… И даже в дни вынужденных перемирий махновцы то и дело без пощады убивали коммунистов, советских работников, активистов комитетов бедноты. Не случайно приютил у себя Махно и назначил начальником контрразведки бежавшего из Москвы бывшего левого эсера Дмитрия Попова, того самого, который командовал 6 июля вооруженным отрядом мятежников, держал под арестом Дзержинского и грозил огнем из орудий смести с лица земли Кремль.
Попов поклялся лично убить 300 коммунистов и к тому времени, когда был, наконец, обезврежен, почти выполнил свою кровавую норму. Свершить такое на ратном поле было не под силу не только новокрещенному в анархисты левому эсеру, но и легендарному донскому казаку Кузьме Крючкову. Тому самому, который, если верить конфетным оберткам и плакатам четырнадцатого года, одним махом насаживал на пику сразу по семь австрияков. Нет, в бои Попов не рвался: он лихо рубил только пленных.
Прижились и заняли видное место в "повстанческой армии" садисты-атаманы Шусь, Калашников, Фома Кожа, откровенные уголовники вроде известного на юге бандита Мишки Левчика.
Но так называемые "идейные анархисты" сидели не только в махновском агитотделе и редакциях - известный уже читателю Яков Глагзон, например, успешно подвизался в контрразведке, перенимая опыт у того же Попова. Возможно, именно поэтому он, в числе других махновских эмиссаров, включая Соболева и Ковалевича, и очутился осенью девятнадцатого года в Москве - среди несуществовавших доселе и в помине "анархистов подполья"…
- Значит, молчат, - протянул после затянувшейся паузы Дзержинский. Это был не столько вопрос, сколько констатация факта. Потом, видимо, ему пришла в голову какая-то интересная мысль, скорее даже - ход. - А что Лямин, тоже молчит?
- Молчит, - подтвердил Манцев.
- Кого еще взяли в засадах после инцидента с Соболевым?
- Ценципера, Гречаникова, Исаева… Боевики-фанатики с сильной уголовной окраской. Эти говорить не начнут, пока не прижмем неоспоримыми уликами. А таких фактов у нас пока маловато.
Феликс Эдмундович задумался, потом неуверенно сказал:
- Я помню Лямина по восемнадцатому году и еще раньше, до революции, по Орловскому каторжному централу. Был неплохой парень, хотя и путаник страшный. Но - честный, от уголовных был далек. Как же дошел он до жизни такой?
Решительно закончил:
- А ну-ка, вызывайте его. И приготовьте все документы комиссии с материалами, касающимися последствий взрыва…
Лямина привели через пятнадцать минут - арестованных по делу 25 сентября содержали здесь же, на Лубянке, во внутренней тюрьме, под которую была переоборудована часть здания бывшего страхового общества.
Афанасий Лямин, очень худой, всклокоченный мужчина с нервным, изможденным лицом, был значительно старше других участников подполья. Он происходил из семьи довольно известного в Харькове врача, можно сказать даже - модного, вырос в полном достатке. К ужасу родителей, в старших классах гимназии увлекся анархистскими идеями. Еще до мировой войны Афанасий за участие в убийстве в Харькове жандармского офицера был осужден к десяти годам тюрьмы и действительно несколько месяцев содержался вместе с Дзержинским в одной камере печально знаменитого на всю Россию Орловского централа.
Уже после освобождения из заключения в феврале 1917 года Лямин всего за несколько недель пребывания в отчем доме успел вовлечь в анархистскую федерацию младшего брата Михаила, с которым очень дружил, несмотря на ощутимую разницу в возрасте.
В восемнадцатом году Лямин очутился в Москве, был в числе организаторов "Дома анархии" в особняке на Малой Дмитровке, в котором до революции располагалось Купеческое собрание. Когда красноармейцы и чекисты вынуждены были с боем штурмовать здание, поскольку анархисты и уголовники отказались сдать его без кровопролития, Лямин стрелять по атакующим отказался, и не из-за трусости, но сугубо идейных соображений.
Трусом он действительно не был, что и доказал, когда после освобождения очутился у Махно, в боях с гетманцами и немецкими оккупантами. Осенью девятнадцатого вместе с Соболевым Лямин приехал в Москву, через Харьков, где за ним увязался и брат Михаил. Чисто интуитивно, однако, Афанасий оберегал брата от активной деятельности в группе "анархистов подполья".
Когда Лямина вывели из тюремной части здания в собственно служебную, он сразу догадался, что предстоит допрос каким-то начальником, поскольку до сих пор следователь допрашивал его прямо в камере. Но он и представить не мог, что им заинтересуется сам председатель ВЧК, да и не жаждал, признаться, такой встречи. Нет, страха никакого он не испытывал перед Дзержинским, но готов был отдать что угодно, лишь бы не оказаться со своим бывшим сокамерником глаза в глаза. Каким-то шестым чувством предвидел, что выглядеть будет в этой ситуации не идейным достойным противником, а так, нашкодившим гимназистом-недоучкой.
И вот Лямин в кабинете. Сердце екнуло: кроме знакомого уже Манцева здесь находился еще именно-таки Дзержинский!
"Осунулся", - невольно отметил про себя Афанасий, не видевший Феликса Эдмундовича всего-то полтора года. И вдруг понял, именно по этой своей первой реакции, что в предстоящем разговоре ему не удастся удержаться на позиции твердого отказника.
- Здравствуйте, Лямин, - хмуро сказал Дзержинский и рукой указал на свободный стул. - Садитесь.
- Здравствуйте, - буркнул Афанасий и настороженно присел, взлохматив для чего-то и без того кудлатую голову.
"Нервничает", - подумал Дзержинский и неожиданно, по какому-то наитию продекламировал:
- "Под знаменем черным великой борьбы мы горе народа потопим в крови!"
Изумленно уставился на него Манцев. Оторопел и Лямин.
- Что, Василий Николаевич, - спросил Дзержинский своего заместителя, - не приходилось слышать?
- Да нет… На Блока, во всяком случае, не похоже.
- Равно как на Бальмонта, или даже Сашу Черного… Это "Черное знамя". Гимн анархистов. Слова прямо-таки трогательные. Рифма, правда, подкачала: "борьбы - крови". А вот на идейку рекомендую обратить самое пристальное внимание. Насчет потопления горя народного в крови. Непонятно, правда, в чьей? Может быть, разъясните, Лямин? Ну? Это я вас спрашиваю!
Вздрагивает, словно от удара, арестованный.
- Ладно, - успокаивается Дзержинский. - Отложим разговор о гимнопении, - и в упор, уже без сарказма: - Будете давать показания?
- Не могу… Слово революционера.
- Не сметь! - Дзержинский гневно бьет ладонью по краю стола. - Я не волен заставить вас давать показания, но запрещаю вам в этом кабинете произносить слово "революция". Вы ее предали! И тогда, когда грабили рабочие кооперативы, и когда стали убивать настоящих революционеров!
Лямин пытается возразить:
- Мы принципиальные противники узурпации власти!
Дзержинский обрывает его:
- Это кто же узурпирует власть?! - он рывком выдвигает ящик стола, вынимает оттуда большую фотографию и кидает на стол перед анархистом. Лямин бледнеет - на снимке изуродованное девичье тело…
Меж тем Дзержинский продолжает:
- Может быть, товарищ Аня Халдина, которой никогда не исполнится восемнадцать лет, потому что вы ее убили в семнадцать?
Он кладет перед Ляминым еще одно фото:
- Или старый политкаторжанин товарищ Ефрем, который вас выхаживал в Орловском централе, после того как вы были до полусмерти избиты надзирателями?
Молчит Лямин, низко опустив голову, лишь непроизвольно подрагивающие пальцы выдают сильнейшее волнение. Дзержинский чутко улавливает перелом в состоянии арестованного. Негромко, но очень твердо требует:
- Смотрите в глаза, Лямин, и слушайте. То, что вы мне сейчас скажете, вашу личную судьбу, возможно, и не изменит. Но вы можете хоть столько (показывает на ноготь мизинца) искупить свою вину перед революцией, перед народом…
Еле слышно Лямин выдавливает:
- Спрашивайте…
- Как возникла организация?
- Казимир Ковалевич в мае выезжал в Харьков. Там встречался с Соболевым, Глагзоном, Ценципером и другими анархистами, которые уже были в штабе Махно. Потом всякое было… Ну а в августе было окончательно решено - бить по центру.
- То есть по Москве?
- Да, отсюда все зло.
- Что потом?
- Потом перебрались в Москву. Казимир связался с Донатом Черепановым, они давние друзья.
- И много людей у вас?
- Как у дядьки Черномора. Тридцать три… богатыря.
Манцев взглядом испрашивает у Дзержинского разрешение включиться в допрос. Теперь уже спрашивает он:
- Структура?
- У нас три секции. Идеологическая - листовки, манифест, ну, и прочее - Ковалевич. Арсенальная - Вася Азов. Боевая - Соболев… Он и бомбу метал.
- Кто с ним был?
- Барановский, Глагзон, Николаев, еще кто-то. Я не всех знаю.
- Откуда брали деньги?
- Эксы… Этим занимались Соболев и Николаев, ну, и с ними разные… Сначала взяли банк на Большой Дмитровке, потом на Серпуховке и Долгоруковской, ну, а еще раньше был "Центротекстиль"… Самый большой экс был в Туле, на патронном заводе. Взяли три миллиона.
- Где печатали листовки?
- На дачах в Одинцове и еще где-то по Казанской дороге… Использовали и легальную типографию, кажется Наркомпути.
- Свой человек?
- Да, в каком-то совете или комитете… Точно не знаю, слышал, что меньшевик.
Дзержинский переглядывается с Манцевым, спрашивает недоверчиво, даже с подозрением:
- Вы не путаете, Лямин?
- Чего путать…
- Позор! - негодует Манцев. - Социал-демократ нелегально печатает листовки для террористов!
Дзержинский продолжает допрос:
- Кто входит в штаб от левых эсеров?
Лямин уже взмок от напряжения. Умоляюще просит:
- Дайте покурить.
Манцев вынимает из кармана пачку дешевых папирос, протягивает арестованному. Лямин закуривает, после нескольких жадных затяжек отвечает:
- Я уже говорил - Черепанов, а еще Гарусов.
- Где скрывается Черепанов?
- Не знаю. Гарусов живет легально.
- Где взрывчатка?
- На даче.
- Кто делает бомбы?
- Азов, Соболев и Ценципер.
- С повинной придут?
Лямин хмыкает:
- Придут… С динамитом.
Дзержинский видит, что арестованный очень устал, сейчас он начнет сбиваться и путать. Задает потому последний вопрос:
- Какие вы знаете конспиративные квартиры?
- Кроме арбатской и в Глинищевском только одну - Гарусова. Собачья площадка, шесть. Есть еще где-то на Рязанском шоссе и в Тестове. К Гарусову еще ходят на службу на Казанский вокзал.
Из того, что рассказал Лямин, чекистам многое уже было известно. Но значение все равно имело существенное, так как подтверждало косвенно правдивость той части его показаний, которая содержала новую информацию. А таковая представляла значительный оперативный интерес.
Дзержинский вызвал конвоира. Уже в дверях Лямин вдруг остановился и обратился к председателю МЧК:
- Дзержинский, из-за меня арестовали моего младшего брата. Он ни при чем. Прошу его освободить.
Феликс Эдмундович ответил откровенно:
- Если ваш брат ни в чем не виноват, его освободят и без вашей просьбы. Но я обещаю лично проследить…
Лямина увели. Дзержинский подошел к Манцеву:
- Если их было и в самом деле тридцать три человека, примем - около сорока, значит, на свободе еще гуляют два десятка террористов… Уже испробовавших вкус крови. Значит, вдвойне опасных…
Глава 15
Еще не взятая под наблюдение квартира Гарусова на Собачьей площадке. Кроме хозяина в комнате Донат Черепанов, меланхоличный, с отсутствующим взглядом Вася Азов, мрачный, с тюремными замашками Яков Глагзон. Здесь же брат хозяина, крепкий молчаливый парень, выполняющий функции охранника.
Как только начинается серьезный разговор, Гарусов приказывает брату:
- Ну-ка, Антон, давай к дверям.
Антон уходит в прихожую и занимает там место на табурете, крутя на указательном пальце наган-самовзвод.
Черепанов, не снимая пальто, нервно расхаживает по комнате, говорит быстро, с ноткой истеричности:
- Теперь месть и месть! За Соболева и Ковалевича. Вы знаете, к чему готовился Петр, и мы осуществим его план. Леонтьевский взбудоражил Москву, теперь пусть содрогнется вся Россия!
Азов вздохнул:
- Людей мало.
Гарусов подтвердил:
- Чека еще восьмерых замела.
Уныло вопросил Вася:
- А кто большой акт рассчитает? Мне одному шестьдесят пудов не заложить… И подземку знал только Петр.
Откашлявшись, вступил в разговор Глагзон:
- Проводника я достану… Есть один человек на примете на Цветном бульваре. Митя-Уши, извиняюсь, Дмитрий Хрипунов. Москву знает как никто. В шестнадцатом году через подземку брал кассу купца Брыкина на Самотеке и мастерскую ювелира Фаберже.
Гарусов недовольно поморщился:
- Опять с блатными связаться…
Взорвался Глагзон, заорал неистово, так, что сунул нос в комнату из прихожей встревоженный Антон:
- А ты, Михаил, свое чистоплюйство брось! Ваш Филин что, лучше? Да, за нами идет армия преступников. Ну и что? У нас общая цель, мы разрушаем общество современное, и они разрушают. Вся и разница, что мы выше этого общества, а они ниже. Мы приветствуем всякое разрушение, всякий удар, наносимый нашему врагу.
Зааплодировал одобрительно Черепанов:
- Хорошо сказал Глагзон! Давай, зови этого самого Хрипунова.
…Следующий день выдался холодный и дождливый. Около полудня у круглой афишной тумбы примерно на углу Столешникова переулка и Петровки встретились четыре человека: Черепанов, Азов, Глагзон и невзрачного вида оборванец явно хитрованского происхождения. От него и пахло соответственно. С нескрываемой брезгливостью, даже отвращением рассматривал Черепанов босяка, словно шагнувшего сюда прямо из мизансцены знаменитой пьесы писателя Горького "На дне".
Перехватив его выразительный взгляд, Глагзон поспешил успокоить эсера:
- Прошу любить и жаловать, сам Митя-Уши (точно, из-под мятого картуза у Хрипунова выпирали хрящеватые, оттопыренные, словно у летучей мыши, уши). Лучше его подземную Москву не знает никто.
- Совершеннейшая, натуральная правда, господин хороший, - подобострастно заверещал Митя, То и дело оглядываясь на Глагзона, которого, похоже, смертельно боялся. При каждом выдохе он извергал терпкий аромат денатурата. - Как, значит, Яков Евсеич справедливо рекомендуют. С нашим к вам почтением проведу в наилучшем виде куда пожелаете. Угодно, к "Елисееву", к "Ферейну", угодно, в "Мюр и Мерилиз".
- Нам угодно в Кремль, - жестко оборвал его Черепанов.
С лица Хрипунова, словно влажной тряпкой мел с доски, стерло дурашливую ухмылку. В глазах смешались удивление и страх. И сразу стало видно, что он не такой уж босяк, каким прикидывается. Эту метаморфозу углядел и Донат. Глаза его сузились.
- Ну?! - шепотом, но со скрытой угрозой спросил он.
- Можно, - коротко, уже без тени хвастовства и ерничанья ответил налетчик.