- Соображай, - сказал передний, разговорчивый шпик, - бывают времена, когда убийцы не нужны. Больше того, они мешают. К сожалению, консервирование людей еще не освоено. Конечно, есть Индокитай, Марокко, Тунис - словом, колонии. Но во Франции для этого дела подходит только тюрьма.
Даниель ошеломленно поглядел на него. Он долго думал, пока не понял, что слова шпика относятся к нему. Он хотел было заговорить о войне, о прекрасных временах, которые знавал когда-то, но сдержался. Разумеется, шпики знали его досье наизусть. Знали они и о мошенничестве, за которое его собирались судить, перед тем как он вступил в дарнановскую милицию. Знали и все остальное. Он ограничился тем, что заметил:
- Иногда мы тоже бываем нужны…
В первый раз он почувствовал себя побежденным.
Они еще долго ехали. Остановились в придорожном бистро неподалеку от Реймса, чтобы перекусить. На столе валялись парижские газеты. Даниель схватил их, вызвав снисходительные улыбки шпиков. О нем ничего не писали. На второй странице "Фигаро" была заметка, не значившая ровно ничего: следствие продолжается. Даниель с отвращением швырнул газету и погрузился в молчание.
- Вставай, - сказал полицейский. - Поехали дальше. Тебе полезно проветриться.
Даниель пошел за ними, чувствуя, как поднимается в нем прежняя ненависть, но не понимая, почему.
- Мы бы дали тебе посидеть еще немного, - сказал шпик, который ехал рядом, - но уж очень ты любишь молчать.
- Зачем ты раздражаешь его? - спросил второй. - Разве ты не знаешь, что разговаривать он не умеет, он сразу хватается за нож?.. Слушай, ты: держу пари, что ты не помнишь, какую немецкую бумагу подписал вчера. Так вот, ты признался в убийстве, совершенном у немцев. Поэтому тебя передают в руки этих господ. Ты надолго утихомиришься, и нашим будет спокойнее. Что, тебе наплевать? Может быть, ты и прав. Время идет, все перемелется. С вами, убийцами, всегда так: со временем вы узнаете слишком много и приходится вас заколачивать в ящик или же…
Он подпрыгнул и ухватился за дверцу, которую Даниель попытался открыть.
- Так я и знал. Со мной, дружочек, этот номер не пройдет. Сейчас мы тебе наденем браслетики. Так полагается, да ты и привык к ним…
Даниель не ответил. Он мечтал о настоящей войне, о дымных грибах взрывов. В каске и сапогах он стоит со своими людьми и ждет приказа ступить на искалеченную землю. Ступить, чтобы убедиться, что выжженная пустыня в их руках.
- Ты думаешь, мы не знаем остального? - сказал шпик. - Максим оставил отпечатки пальцев на стене у Гаво, а ты их оставил на машине, в которой его нашли. Можешь мне верить. Твои отпечатки опознаны, видимо, ты неосторожно снял перчатку…
Даниель начал отбиваться, и шпику пришлось ударить его по голове. Даниель провалился в огромную черную яму.
* * *
Он проснулся на скамейке. Тело затекло, голова трещала. Шпик с лошадиной физиономией тряс его за плечо.
- Проснись, старина! Тебя напрасно оставили здесь одного… Пять минут назад пришли твои бумаги, ты свободен. Не знаю, с кем ты дрался во сне, но рассмешил ты всех…
Даниель с трудом поднялся со скамьи, обалдело огляделся вокруг и потер онемевшие руки.
- Держу пари, что тебе снились наручники, - издевался шпик, - что еще может сниться старому боевому коню. Говорю тебе, ты свободен. Распишись в получении часов и брелоков, проверь деньги в бумажнике… Ты выходишь на свободу в славное время, завтра - день праздника Победы. Конечно, тебе на это наплевать. Но завтра нерабочий день, и тебя могли продержать до понедельника. Вот только помещение может понадобиться для других…
Через комнату в кабинет комиссара прошел Рагесс.
Антропометрическая экспертиза установила, что кровяные отпечатки пальцев на стене у Гаво расшифрованы. Они совпадают с отпечатками пальцев самоубийцы из парка Багатель.
- Во всяком случае, - задумчиво сказал комиссар, - задачу правосудия на этом можно считать выполненной. Ваше мнение, Рагесс?
- Да, теперь мы знаем, отчего покончил с собой бедняга Максим. Именно это я и хотел вам сказать.
- И решительно никому не выгодно уточнять подробности.
- Совершенно согласен с вами, - сказал Рагесс, уходя.
Бебе оказался не так силен, как он думал. Видимо, вопрос придется пересмотреть.
* * *
Господин Кадус собирался лететь в Ниццу в полдень. Он провел в Париже напряженную неделю, но зато накануне в "Журналь Офисьель" можно было прочесть о награждении мсье Филиппа Ревельона орденом Почетного Легиона. Награждение производилось по списку министерства торговли и промышленности. По этому торжественному поводу в особняке на авеню Фридланд состоялся небольшой импровизированный прием, а затем Филипп и Кристиана уехали вдвоем на машине в Кап-Ферра. Они недавно вернулись из Женевы. Поездка открыла перед ними богатые перспективы.
Для приведения в порядок всяких второстепенных дел Кадус пригласил к себе Шардэна. Кстати, он просил его быть на большом банкете, который Кадусы давали в Сен-Жан в ознаменование полученной Филиппом ленточки. Шардэн поистине служил ему верой и правдой. Кадусу казалось, что Шардэну будет легче работать, если он выложит перед своим поверенным то, что переполняло его душу. Разговор шел о награждении Филиппа.
В первые дни после убийства Кадус думал лишь о соблюдении приличий, но, по мере того как ускорялся ход событий, направление его мыслей менялось. Наконец он пришел к выводу, что у него имеется новая возможность нажать на околоправительственные круги, то есть на сторонников той пассивной политики, которую едко называли "политикой дохлой собаки, плывущей по течению".
- Так вот, Шардэн, по существу, я спас жизнь своему зятю. Вы читали об убийстве старика, сдававшего напрокат часы? Этот старик служил у Филиппа архивариусом. Успокойтесь, они ничего не нашли. Однако на следующий день, когда Филипп уже был в Женеве, какие-то господа внимательно присматривались к этому особняку. Тогда я решил повидаться с одним человечком. Он верит в наше теперешнее правительство, и правительство отвечает ему взаимностью. Оно иногда даже прислушивается к его мнению.
Кадус убедился, что Шардэн слушает его внимательно.
- Я поехал к его превосходительству - он был когда-то министром - и сообщил, что, поскольку убийцы ничего не нашли на улице Баллю, я имею право на компенсацию. Дело о награде моего зятя было в полном порядке. Не хватало всего одной подписи. Его превосходительство сказал мне, что прошлое Филиппа не таково, чтобы о нем говорить. Тогда я сказал: "Кто бьет стаканы, тот за них платит. Судьба многих господ зависит сейчас от газетной статьи, которая расскажет, что именно разыскивали убийцы в сейфе мсье Гаво". Его превосходительство спросил меня, почему я так заинтересован в разрядке напряжения. Я позволил себе заметить, что напряжение не принесло мне ничего хорошего. Дошло до того, что я был вынужден просить разрешения у американцев на тот или иной вид экспорта. Он предсказал мне, что, как только напряжение спадет, рабочие заберут мои фабрики и выгонят меня вон. Тогда я заметил ему, что режим Петэне (за чьи неограниченные полномочия он голосовал!) привел, в конце концов, к тому, что после Освобождения на заводах появились рабочие комитеты. Потом мы побеседовали о необходимости Атлантического пакта, и я закончил разговор так: "Я должен сам о себе позаботиться, не дожидаясь, пока герцог Брауншвейгский назначит меня управляющим одного из своих имений…" И вот Филипп получил свой орден. Все это я рассказываю вам, Шардэн, потому что я не вечен. Вы должны знать, что скачок, который совершил Филипп, не делается на заднем ходу… В Индокитае мы проиграли, Шардэн. Вы, левые, развернули такую кампанию, что они и трех недель не продержатся у власти, эти холуи, эти лакеи из американского посольства. Ваш отчет мы обсудим завтра, в Кап-Ферра нам будет удобнее. Надеюсь, ваши романы не помешают вам приехать туда?
Кадус немало удивился, когда Шардэн ответил на его слова взрывом откровенного хохота.
- Оставьте в покое мои романы, Кадус. Я как раз собрался остепениться. Одна молодая женщина вообразила, что я смогу хранить ей верность.
- Сколько ей лет? - спросил Кадус.
- Не знаю, лет двадцать пять…
- Тогда это не серьезно. Ваш роман не затянется. Вы и сами еще слишком молоды. Значит, вы будете в Кап-Ферра?
- Разумеется. Но смеялся я не поэтому. Я смеялся над тем, как вы вырвали орден для вашего зятя.
- Ба, вы-то можете смеяться. Я знаю, что вы отказались от ордена. Можно, кстати, узнать, почему?
- Таким же орденом наградили одного господина, отличавшегося при Петэне.
- Неужели вы думаете, Шардэн, что я забыл об этом? Я делаю из Филиппа человека, чтобы он мог постоять за себя в этой свалке. Мы живем в хлеву. Жалкие ничтожества стряпают обед из обглоданных костей, которые бросают нам американцы. Я научу своего зятя правильно обращаться с министрами, черт возьми!
Шардэн был поражен этой внезапной яростью.
- Я призвал его превосходительство смотреть на мир реальнее и чувствую себя так, точно вывалялся в грязи. Мне необходимо срочно отмыться в Средиземном море… Но я перебил вас, Шардэн?
Шардэн поднялся и начал большими шагами ходить по комнате.
- Что я хотел вам сказать?.. Ах да, ваш зять говорил нам о некоем Лавердоне. Так вот, один преподаватель, которого я знаю по Комитету сторонников мира, вчера пришел ко мне, чтобы побеседовать об этом господине. Лавердон замешан в самоубийстве в парке Багатель. Не сомневаюсь, что именно он заставил мальчишку покончить с собой. Этот преподаватель - типичный Дон-Кихот. Рядом с ним даже я становлюсь похожим на Санчо Пансо. Так вот, они серьезно поговорили с Лавердоном и тот подал жалобу - нападение, нанесение телесных повреждений. Моего друга продержали сутки, а затем оштрафовали и выпустили. Как вам нравится эта история?
Теперь Кадус расхохотался во все горло.
- И вы еще утверждаете, что не похожи на Дон-Кихота, мой дорогой Шардэн? Этот самый Лавердон и прикончил старичка, занимавшегося делами Филиппа. Мне сообщили, что сегодня утром его привели в полицию и отпустили, извинившись за беспокойство. Я же говорю вам - мы живем в хлеву. В мое время - когда я был примерно в вашем возрасте - это был бордель, но не без утонченности. Люди надевали перчатки перед тем, как засунуть руки в… вы сами понимаете, во что… Я пожелаю вам удачи, когда вы начнете чистить эти авгиевы конюшни. Но подавать вам метлу я не стану. Разве, если меня уж очень допекут… Хотя нет. Впрочем, вы и не будете спрашивать у меня разрешения, не так ли, Шардэн?
Кадус так разошелся, что вскочил со своего кресла. Они стояли совсем рядом и выглядели довольно забавно. Длинный, как голодный день, адвокат и цветущий, кругленький старик могли бы вызвать в памяти образы Дон-Кихота и Санчо Пансо. Именно так подумал бы пришелец, судящий обо всем лишь по внешности.
XXII
Двери палаты закрылись, точно створки раковины. Лиз наклонилась вперед, и ее прямые черные волосы упали по обеим сторонам лица. Франсис приподнялся на мятой и влажной постели, и его здоровая рука протянулась к Лиз. Взгляды их скрестились, проникли друг в друга - и все преграды, разделявшие их, упали. Горе и гордость слились и поменялись местами. Под сдвинутыми бровями Франсиса жесткие, лихорадочно горевшие глаза сузились, точно от слишком яркого солнца; в глазах Лиз они встретили нежность. И сейчас же она почувствовала себя взволнованной и очень глупой. Она выпрямилась и быстро собрала волосы на затылке - торопливо и неловко, не в силах понять свое волнение.
- Странно, - глухо сказал Франсис, - никогда не думал, что у меня есть сестра.
Лиз опять наклонилась и погладила впалые желтые щеки раненого. Нежность возникла между ними неожиданно. Лиз торопливо рассказала ему о своем одиноком детстве, о чужом и далеком отце, который не любил детей. Мирейль, наоборот, была слишком близко и подавляла ее. И оба они, и мать и отец, были такими неинтересными, такими оскорбительно будничными, что отгородиться от них можно было только мечтами. Так она и делала… Сначала Лиз говорила просто так, чтобы заполнить молчание. Постепенно они нашли друг друга. В детстве оба были замкнуты и одиноки, болезненно чувствительны ко всему, что напоминало им о распаде семьи.
Франсис взял Лиз за руки.
- Ты, - сказал Франсис, - ты по крайней мере не стыдишься и не жалеешь меня…
К ним приближалась санитарка, и Лиз промолчала. Однако санитарка направилась не к Франсису, она прошла мимо, даже не поглядев на них. Они опять остались одни, но Лиз продолжала молчать. Она слишком много думала о том, что ей надо было рассказать брату, и теперь не знала, с чего начать. Шлюзы сдержанности не вмещали потока ее чувств, в памяти теснилось столько воспоминаний, что она растерялась. Всю жизнь ей приходилось хранить их в себе, и вот нашелся человек, который выслушает ее и поймет. Он поймет, потому что знает все по себе: он сам прошел по этой дороге, сам бродил по ее изгибам, канавам и грязным лужам. Это брат, старший брат…
Она решилась начать. Но Франсис коротким жестом заставил ее умолкнуть. В другом конце палаты колыхалось тело мадам Рувэйр. Она шла грузной походкой, неуклюже лавируя между койками. Франсис и Лиз придвинулись друг к другу, чтобы вместе встретить нагрянувшую опасность.
Слишком тепло одетая, надушенная сверх всякой меры, свекольно-красная, потная и запыхавшаяся мадам Рувэйр неумолимо приближалась. На ее толстом лице, на котором пятнами лежала розовая пудра, играла натянутая извиняющаяся улыбка. Лиз эта улыбка показалась неуместной, и ей стало стыдно. Франсис увидел, что она отвернулась, точно избегая насильственных поцелуев. Он насмешливо выслушал банальные вопросы о его здоровье. Было ясно, что мадам Рувэйр трепещет от радости, и потому она раздражала Франсиса еще больше, чем всегда. Мысленно он выругал себя идиотом за то, что дал адрес мадам Рувэйр на случай, если умрет. Впрочем, нет: ведь только благодаря этому он узнал Лиз.
- Чем вы так обрадованы, дорогая мачеха? - спросил он. - Быть может, наши освободили Дьен-Бьен-Фу?
- Нет, - отдуваясь, ответила мадам Рувэйр. - Нет. Освободили Даниеля.
Она сказала это с обезоруживающей простотой.
- Вот как, - презрительно протянул Франсис.
- Как? Опять? - подхватила Лиз, не знавшая об аресте Даниеля.
Радость мадам Рувэйр была безмерна, как радость потерявшейся собаки, которая вновь нашла хозяина.
- Я так рада за него, бедняжку. Полицейские все время надоедают ему.
- Знаешь, мамочка, я побуду с Франсисом, а ты, если хочешь, иди к… Лавердону. - Она чуть не сказала "к твоему Лавердону", но постеснялась Франсиса. Подумав, она решила, что поступила правильно: осложнений следовало избегать.
Может быть, Лавердона допрашивали о смерти Максима, а может, только о налете на квартиру Гаво. Разговаривать на эту тему с мамашей ей не хотелось. Та, конечно, была в курсе дела - ее проинформировали журналисты, если этого не сделали ни шпики, ни газеты, - но она и слова не сказала дочери. Она даже сделала вид, будто не заметила, что Лиз переехала к Алексу, Провоцировать ее не стоило. Странная сдержанность матери объяснялась, разумеется, новым арестом Даниеля. Внезапно Лиз стало страшно. Она забыла обо всем, что собиралась сказать Франсису. Только бы мать не вмешалась, только бы не заговорила о Максиме… Лиз чувствовала, что любыми средствами должна избегать этой темы, она стала уязвимой. К счастью, мадам Рувэйр уже начинала посматривать по сторонам, явно выискивая предлог, чтобы улизнуть. Ее взгляд без всякого интереса остановился на дочери, затем скользнул по раненому, и на лицо ее будто надели маску сострадания. Такие маски в большом ходу на благотворительных базарах, где их принято считать хорошим тоном. Затем лицо ее осветилось каким-то подобием мысли, и мадам Рувэйр со вздохом облегчения подвела итог:
- Конечно, ведь вы оба молоды, и я вам только мешаю!
Лиз тут же сообразила, что Лавердон и Франсис ровесники, но промолчала и улыбнулась ласково и чуть-чуть принужденно. Мать приняла ее улыбку за чистую монету и настойчиво повторила, хотя никто не собирался ей возражать:
- Я очень рада, дети мои, что вы так понимаете друг друга. Меня утомляет Париж, я не привыкла к этой суете.
Лиз несколько поторопилась высказать радость по случаю ее ухода. Поцеловав Франсиса, мадам Рувэйр отплатила ей, метнув парфянскую стрелу:
- Да, Лиз, я совсем забыла: сегодня похороны твоего Максима. Тебе не мешало бы пойти!
Тяжело вздохнув, мадам Рувэйр устремилась в проход между койками и исчезла в коридоре.
- Она еще повертится у этого Лавердона! - усмехнулся Франсис, когда Мирейль отошла от них.
Лиз еле сдерживала слезы. Он притянул ее голову на грудь и запустил пальцы в темные волосы. Перебирая горстями длинные пряди, он словно хотел успокоить Лиз, вздрагивавшую от наконец-то прорвавшихся рыданий.
Лиз лепетала что-то о Даниеле. Франсис начал расспрашивать. Сдавленным, почти неслышным шепотом она постепенно рассказала ему все. Из газет она узнала, что Гаво вовсе не был ростовщиком, - писали о политическом убийстве. Тогда ей стало ясно, что Лавердон втянул Максима в какое-то грязное сведение счетов, что он цинично воспользовался ими обоими. Ее удивило, что в газетах почти не упоминалось о Максиме. Вообще говоря, история не наделала большого шума. Полиция продолжала разыскивать убийцу. Лиз пожалела, что в деле был замешан специалист по несгораемым шкафам: его присутствие мешало ей прямо обвинить Лавердона в убийстве.
Франсис наклонил к ней свое орлиное лицо. Лиз почувствовала себя в безопасности. Ей ничего не надо было забывать, и она следила за огоньком, который зажегся в темных глазах брата после ее рассказа. Костлявая рука опять начала скрести одеяло.
- Понимаешь, Максим, конечно, был жалок. Он мечтал быть "проклятым поэтом", певцом мировой скорби, но для этого был слишком хорошо упитан. Он был неудачником, вроде меня. Мы не пригодны к жизни. Но я не сомневаюсь, что Лавердон как-то использовал его, перед тем как толкнуть на самоубийство…
Рука заскребла еще ожесточеннее, и Лиз поняла, что причинила Франсису боль. Она стала рассказывать о Дювернуа и о потасовке на бульваре перед отелем "Мексико". Она испуганно провела рукой по шее: а вдруг золотая цепочка опять на ней, как сегодня утром?
- Значит, Дювернуа посадили в тюрьму, - глухо сказал Франсис.
- Да. И отпустили после суда, оштрафовав. Алекс был в ярости.
- Вероятно, газеты полны тобой. Я их больше не читаю, чтобы не мучить себя.
- Они не очень полны мной. Мне еще нет двадцати одного года, я не достигла гражданского совершеннолетия. Но они пишут так, будто ведут меня голую по улицам…