– Ну, раскаркалась! – незлобиво остановил женщину хозяин дома. – В нашем деле первый друг – молчок-язычок. Вот весной кинемся на юг, там и оттаем. А пока… Иди-ка домой, дорогая. Как там Лорд на воле кантуется? Зачем спрашиваю? Раз "лапшу" приволок, значит, фартует. Провожать я тебя не стану, авось не ограбят…
Оставшись один, Парфен Иванович, он же Андрюша, налил в тазик горячей воды и стал парить ноги, вспоминая, какой "красючкой" была Клуня в молодости. Каких фраеров за нос водила, каких атаманов! А он… Он был у нее в первых любимцах. И поныне знает и чтит ее воровской мир, не тот, конечно, который хватает с прилавков у бабок на рынке морковки, а тот, "третий мир", у которого есть ясное понятие о чести и совести, у которого в крови понятие о благородстве. "Вор в законе" не возьмет у бедного последнюю ценность, не говоря уже о куске хлеба. В его бытность "действующим" обычно узнавал адреса бедолаг, побитых жизнью, тихо входил в квартиру, оставлял на видном месте деньги и всякую вкуснятину. Вспомнилось Парфену Ивановичу, как везли их, недавних штрафников, с западного фронта на восточный. Что творилось на станциях, мимо которых проходили воинские эшелоны? Высыпала солдатская братва, хватала с привокзальных "балочек" все подряд – яйца, сало, хлеб – и разбегалась. И тогда собрался "совет" из "воров в законе". Вопрос стоял один: "Как отучить шушеру позорить воровское имя?" И решили. Первых пятерых "хватальников" казнить на глазах всего эшелона. На прибайкальской станции Слюдянка попался первый. Он выхватил у старой бабки гуся. Старуха бежала следом, падала в грязь, рыдала в голос, но разве могла она догнать солдата. Кричала: "Вор несчастный! Чтоб тебе подавиться!" И верно, кровью своей захлебнулся "хватальник". Поначалу объявили по всем вагонам товарняка: открыть двери настежь и смотреть, как "честные воры" будут расправляться с "гнидами". "Хватальника" на полном ходу выбросили из вагона, да так, чтобы он с размаху врезался в столб…
"Сколько же у меня нынче общаковских грошей? – вдруг подумал Парфен Иванович. – Пожалуй, "лимона" полтора наберется, на эти деньги можно закупить все здешние заводы, а ежели раздать неимущим бабушкам, то…" Недавно побывал с благотворительными целями в доме-интернате, где под видом инвалидов кантуются старые воры. Передал директору посылочку, а в ней десять коробок конфет. Была бы его воля, купил бы этих коробок целый воз, но… нельзя, гроши не его личные, общинные. Каждый "вор в законе", каждый "авторитет" обязан часть своего дохода добровольно вносить в "общак", кто сколько может, кто сколько пожелает. К примеру, Лорд за месяц на воле уже внес сорок тысяч, а какой-нибудь мелкий "скокарь" и сотню отдаст для успокоения совести и от страха быть "указанным". Ведь когда все они "тянут срок", то им из "общака" выделяется материальная помощь, передается в зоны теплая одежда, табак, сахар, колбаса. Да и родичам, оставшимся без кормильцев, постоянно помогает "общак". И еще. Выйдя из заключения, "вор в законе" и просто "вор" получают временное пособие без возврата. Не всем одинаковое, как у фраеров нынче пенсия – каждому "потолок" по сто двадцать, и живи. У них все по заслугам определяется: каков твой статус в "третьем мире", такова тебе и подмога. Потом каждый с лихвой возвернет взятое из "кассы".
Сегодня Парфена Ивановича почему-то потянуло на воспоминания. Нет, не бурную молодость вспоминал старый "вор в законе", а то время, когда на "тихом съезде" избирали "хозяина общака". Спорили до хрипоты. Одни были за него, другие тянули своих дружков. Точку поставил Никола Питерский, давным-давно отошедший от дел. Он поведал "совету" о том, как познакомился с Парфеном. И этот, казалось бы, не имеющий к делу отношения рассказ разом склонил "законников" на сторону Парфена. А рассказ был прост. В 1945 году, когда большая группа "воров в законе" была освобождена по письму, в котором просила товарища Сталина отправить их в штрафбаты, чтобы "добить проклятого недруга в Берлине", их батальон располагался в латышском городе Лиепае. Был у них, как положено, комбат, но по сути дела командовал всеми Никола Питерский, тогда еще здоровенный громила, сидевший не только в "Крестах", но и в Варшавской "Цитадели". Бывало, командир батальона подходит к Николаю и просит: "Разреши, Никола, послать сорок солдат канавы в городе прочистить". "Пусть идут!" – милостиво разрешал Никола. И однажды он заприметил шустрого Парфена, к тому времени уже награжденного медалью "За отвагу", но не ушедшего из штрафбата. Воскресным утром он приказал ему сопровождать себя на городской рынок. Парфен, помнится, взял корзину, и они направились на рынок. Пошли вдоль рядов, выбирая куски мяса подороже. А сзади них, третьим, следовал местный урка, который с почтением выполнял все указания Николы, платил деньги. И когда они возвратились в часть, Парфен неожиданно протянул Николе Питерскому почти тысячу рублей, которые успел вытащить у какого-то богача в меховой шубе. Никола рассмеялся, обнял его и сказал: "Будешь у меня за сынка. Я сделаю из тебя человека".
Вот уже второй год, как помер Никола Питерский – последний из могикан, "Иванов – красных рубах", а он, Парфен, все еще ходит в "начальниках" над "общаком", и больше ни одна живая душа не сомневается в правильности сделанного выбора. И то верно, не берет Парфен Иванович из общей кассы ни единого лишнего рубля – только то, что необходимо для проживания. А ежели предстоит какая крупная трата, собирает он из ближних округов "воров в законе" и держит с ними совет.
Плавные мысли Парфена Ивановича – его единственная нынче отрада – перенеслись на Клуню. Никакая она не Клуня, а умнейшая баба, но никак личную жизнь не устроит. Его ждет. А когда он сможет освободиться от "общака", неизвестно. "Держать" же кассу при семье не рекомендуется. Нынче Клуня тоже отошла от воровских дел, переключилась только "на связь": носит деньги туда и обратно, разъезжает по городам и весям, где есть лагеря и тюрьмы, через "купленных" "вертухаев" передает "весточки с воли". За это платит ей Парфен Иванович, за это перепадает ей и ото всей братии. А неплохо бы им соединиться, уехать на юг, куда-нибудь в район города Адлера, купить домик на берегу моря, загорать, ловить скумбрию с лодки, не жить более под прессом вечного страха быть разоблаченным…
Вроде бы не ел он ничего острого сегодня, но желудок "зарезало" больше, чем обычно бывает при обострениях. Парфен Иванович попытался забыть о боли, переключился на обдумывание будущей жизни, походил по комнате. Боль не только не проходила, наоборот, усиливалась, рвала желудок. Он пожалел, что так рано отпустил Клуню.
"Нистяк, отдышусь!" – подумал Парфен Иванович. И вдруг боль пронзила тело от желудка к пояснице, ударила в левый бок. Он открыл рот и никак не мог вытолкнуть из легких воздух. "Видать, прободная язва, – едва успел он подумать, как начался второй приступ. – Как же оставить кассу? Нельзя это, не по-воровски". Задыхаясь от резкой боли, Парфен Иванович, держась руками за живот, постанывая, поплелся на улицу. У Марфы, как у заслуженного пенсионера, имелся телефон. Он успел постучать в ее дверь и потерял сознание…
* * *
Первым после операции посетил Парфена в больнице его старый знакомец Пантюха. Принес две бутылки апельсинового сока и, как порядочному фраеру, цветы. В палате было четверо, поэтому малость пошептались они о своих делах. Парфен приказал Пантюхину лично отыскать Клуню в городе, и пусть она поживет в его домике, для сохранности жилплощади. А уже перед самым прощанием Пантюхин, как бы между прочим, сказал, что беседовал с главным врачом, тот рекомендовал обязательно подлечиться на курорте, самое лучшее, конечно, в Карловых Варах, но… как туда попадешь, сойдет и Железноводск. "Кстати, – зашептал Пантюхин, – у меня в городе кореш есть, большой человек, звезду с груди Андропова сымет. Могу у него насчет путевочки узнать. Лечиться, брат, обязательно нужно…"
* * *
Ровно месяц и один день кантовался в больничке Парфен Иванович, а когда выписался, его ждала у выхода легковая автомашина. В ней, улыбаясь, сидели Пантюхин и незнакомый Парфену плечистый человек в смешной кепочке. Доставили Парфена Ивановича в его домик, помогли раздеться, уложили на кровать. Пантюхин поспешил на кухню вскипятить чай, а Субботин, представившись другом Пантюхина, положил на тумбочку какую-то бумажку, сказав: "Это вам от друзей!".
– Пантюха! – взволновался Парфен Иванович, не понимая, куда и к чему клонит этот фраер по фамилии Субботин. – Поди-ка сюда! Ты кого ко мне притащил, мента?
– Парфен, – склонился к лицу хозяина Пантюхин, – ты мне веришь?
– Тебе? Ну, допустим.
– Верь ему, как мне. Он не из лягавки.
– А бумажка? Что там?
– Не бумажка. Путевка. Видишь, по иностранному накалякано. В санаторий по желудку. В Чехословакию.
– Ку-да? – изумился Парфен Иванович.
– В санаторий, в Карловы Вары, в город такой…
* * *
Окружающий мир в этот майский день словно нарочно для Русича поголубел от края до края – незамутненное сияло в безоблачной выси жаркое солнце. На углу, возле продуктового магазина, женщины продавали цветы. Проходя мимо Русича, длинноногая блондинка с откровенным интересом окинула его настойчивым взглядом. Он присел на скамейку, оттягивая время вызова к следователю. "Собственно, чему я удивляюсь? Подлость существует со времен появления рода человеческого. Однако все проходит, все забывается, людская гнусность тоже, хотя ничто не проходит бесследно, оставляя глубокие зарубки на сердце. Говорят, каждые семь лет у человека обновляются полностью нервные клетки, обновляется кожа, но зарубки на сердце остаются. Нужно смотреть на жизнь философски, не думать о гадостях. Жизнь – великое таинство, продолжается в миллионах кратких неповторимых явлениях. Остановись, оглянись, прислушайся". Выходя из дома во двор, он услышал треск – лопнула бочка, разбухшая от дождей. У входа в подъезд малыш грыз большую морковь, широко разевая рот. Женщина катила коляску с младенцем, на ходу читала книгу. А он, глядя вокруг, не мог поверить, что все происходило с ним всерьез…
Следователь оказался вовсе не грозным детективом, как его загодя пытался представить Русич. Его встретил молодой человек в модной голубой куртке. Футбольный календарь под стеклом, испещренный пометками, – все говорило о его молодости. Но глаза следователя, казалось, жили отдельно от лица: в них застыла подозрительность, откровенная неприязнь.
– Я к вам по вызову. – Русич оглядел узкую комнату довольно мрачного вида с забранным толстыми решетками окном.
– Прошу садиться! – следователь откровенно, в упор разглядывал Русича. – Кичкин Илья Ильич.
– Хотелось бы сразу выяснить причину вызова, – резко сказал Русич, продолжая стоять. – Не числю за собой грехов, уголовно наказуемых.
– Берете быка за рога! – почти продекламировал следователь. – И такое мы видывали. – Губы Кичкина тронула едва приметная усмешка. – Лично я на вашем месте не начинал бы с агрессивного тона. Сюда безвинных людей не приглашают. – Следователь аккуратно разложил на столе карандаши, стопку бумаги, включил боковой свет, хотя в кабинете и без того было достаточно светло, затем направил луч прямо в лицо Русича, тот зажмурился. Кичкин тотчас перевел свет на его руки. "Ну совсем как в детективном фильме", – подумал Алексей. Однако, когда из стола появилась уже знакомая красная папка с вензелем завода "Пневматика", ему стало не до иронии.
Следователь открыл папку, стал деловито листать документы, словно освежая в памяти обстоятельства дела. Действовал спокойно, сосредоточенно, как заправский хирург, готовящийся к сложной операции. Он, казалось, на какое-то время вообще забыл о Русиче. Наконец, поднял голову, спросил:
– Фамилия?
– Чья фамилия? Моя? Вы что, издеваетесь? Перед вами – повестка, в ней и фамилия, и должность.
– Прошу четко, ясно, без оговорок отвечать на поставленные мною вопросы! – жестко произнес Кичкин, сжал правый кулак, словно намереваясь ударить по столу, точь-в-точь, как это делал Петр Кирыч. – Мы с вами не на званом обеде. Идет официальный допрос. Итак, фамилия, имя, отчество?
– Пишите. Русич Алексей Борисович. Национальность – русский, год рождения – 1943, под судом и следствием не состоял, в плену и оккупации не был, в других партиях – тоже.
– Шутите? Знаю, в других партиях вы, конечно, не состояли, но по своим убеждениям и действиям вполне могли бы сыграть на руку врагу.
– Какому еще врагу? – Русич не мог скрыть презрения к этому самодовольному чинуше.
– А тому самому, что радуется каждому нашему проколу в экономике.
– Это демагогия. Спрашивайте по существу.
– Ладно. Коль вы такой скорый, гражданин Русич, я готов помочь вам быстрей завершить формальности. Скажите, вы занимали на заводе "Пневматика" должность начальника отдела технического контроля?
– Занимал? Я, кажется, пока еще не освобожден от должности. Или у вас есть иные сведения?
– Хотите добрый совет? – Следователь вышел из-за стола, подошел к Русичу.
– Хочу.
– Не стоит морочить друг другу голову. Дело ваше настолько прозрачно, документы и факты настолько точны, апробированы, юридически достоверны, что нет ничего лучше, чем сразу во всем чистосердечно признаться.
– В чем?
– С дураками – морока, умные люди понимают: чем раньше сядешь, тем быстрее выйдешь. – Кичкин упивался своей властью. Наверное, это было его первым крупным делом.
– Подскажите, в чем я должен признаться? В халатности? В злом умысле? – Алексей впился глазами в порозовевшее от волнения лицо Кичкина, подумал о том, что молодой следователь сейчас встанет из-за стола, громко рассмеется, обнимет за плечи: "Прости, дружище, мы с Петром Кирычем решили припугнуть тебя, малость подшутить". Мысль показалась вполне реальной. Достаточно насмотрелся на действия сыщиков и преступников по телевизору. Те действительно были изощренными рецидивистами, умели хитроумно заметать следы, стреляли из пистолетов, совершали головокружительные виражи на автомобилях, а он… какой к черту преступник? Ни умысла не имел, не нажился. На сберкнижке хранит заветные семьсот рэ на "черный день", который, судя по всему, приближается.
– Вы, конечно, безвинная овечка, ничегошеньки за собой не числите? – прищурился Кичкин. – Хорошо, я вам кое-что напомню, освежу память. Вы подозреваетесь в злостной халатности, разгильдяйстве, в незаконном присвоении денег. И еще, если этого мало, обвиняетесь в обмане руководства. Правда, статьи на этот счет в уголовном кодексе, на ваше счастье, не имеется.
– Послушайте, – не выдержал Русич, резко поднялся, обвинения звучали чудовищно, – если мне и суждено за что-то ответить перед законом, то это будет рукоприкладство.
– Минуточку! – Кичкин нажал кнопку, и тотчас на пороге комнаты вырос милиционер. – Повторите последнюю фразу! – повернул торжествующее лицо к Русичу.
– Я сказал, что если услышу еще одно оскорбление со стороны следователя, то набью ему морду.
– Слышали? – спросил следователь милиционера. Тот мотнул головой. – Прекрасно, – почти пропел Кичкин, – так и запишем: угроза должностному лицу во время исполнения служебных обязанностей. – Записав что-то в протокол, откинулся на спинку стула, отпустил милиционера, будто даже чему-то обрадовался. – Ударили бы меня, а? Семь бед – один ответ. Помните анекдот? Мужичок приходит к начальнику милиции: "Я убил свою тещу". "Прекрасно, – говорит начальник, – заодно убей и мою. Все равно получишь расстрел". Каково, а? Вы себя выдаете с головой, Русич. Честному человеку бояться нечего. Он спокойно отметет необоснованные обвинения. – Русич понял: Кичкин не так прост, как ему вначале показалось.
– Волнуюсь потому, что все обвинения ложны.
– Вот те раз! – удивился Кичкин. – Откуда же они взялись?
– Состряпаны по указанию директора завода "Пневматика". Скажите, что я ошибся?
– Грубый прокол, догадки, – Кичкин скривился, как от приступа зубной боли. – Зачем бросать тень на уважаемого человека, он виновен лишь в том, что долго терпел ваши выходки. Да, да! За оговор также имеется статья. Не стоит вам и дальше разматывать катушку, получите на полную. Возможно, я ошибаюсь? У вас есть против Щелочихина весомые факты? Молчите. Что ж, продолжим. Знакома вам эта красная папка?
– Видел на столе Щелочихина, примерно знаю, что в ней. – Русич хотел было пододвинуть стул ближе к столу Кичкина, дернулся и растерялся: стул был, оказывается, привинчен к полу.
– Посмотрите, Русич, все ли документы здесь подлинные?
Алексей взял папку, принялся торопливо просматривать подколотые и аккуратно пронумерованные докладные, акты, справки, заключения экспертов. Голова пошла кругом. Поискал глазами место, где можно было бы хоть на что-нибудь опереться, но взгляд следователя остановил: все правильно продумано. Тут и невиновный заерзает – боковой свет бьет прямо в лицо, глаз следователя не видно, а сам он как на ладони. Господи! Живет человек на земле, видит солнце, радуется теплу, искрящемуся снегу, любит. А где-то рядом, у самого плеча, неслышно идет боль – всю жизнь от рождения до смерти. Идет и выжидает своего часа, чтобы вскинуться, вцепиться в тело, в мозг, начинает рвать, метать, как бы мстя человеку за беспечность, за удовольствие. Недаром говорят: за все в жизни приходится платить. Прочитав заключения графологов, Русич закрыл глаза.
– Гражданин Русич! – почти выкрикнул Кичкин. – Вы не в доме отдыха! Читайте документы!
Русич, превозмогая самого себя, стал вчитываться в документы. Собственно, и не читая, легко было понять: "Это конец!". Не папка с бумагами, а обвинительное заключение. Кровь прилила к его лицу, запульсировала в висках. Он читал, перескакивая через строчки, боялся, что Кичкин прервет: "По предварительным, далеко не полным, данным действия начальника ОТК завода "Пневматика" Русича А.В. нанесли государству материальный ущерб в сумме 160–170 тысяч рублей".
В глазах запрыгали яркие зайчики, они оживали от снопа яркой настольной лампы, двоились, троились перед глазами. Он невольно вцепился в сиденье стула.
– Выпейте воды! – насмешливо проговорил Кичкин, не вставая с места. – Такой битюг, а побледнел, как студент-первокурсник! – слова следователя падали тяжело, в них не было и тени сочувствия.
– И откуда только берутся такие люди, как вы, Кичкин? – с трудом вымолвил Русич. – Ни жалости, ни желания помочь.