– Просто я не верю в совпадения, – сказал Лайм. – Два хорошо организованных преступления, одинакового масштаба, с одинаковыми целями… Но фактов никаких. Одни только догадки. Они ничего не стоят.
Саттертуэйт ткнул пальцем в свободное кресло:
– Садитесь и давайте поговорим. Вы готовы приступить к работе?
– Это не мое поле деятельности.
– Чье место вы хотите? Хойта? Он все равно скоро слетит.
– Вы не можете увольнять государственных служащих.
– Но я могу переместить их туда, где от них будет минимум вреда. Или вы метите на кресло Акерта? Скажите, что вам нужно? Назовите вашу цену.
– Какая может быть цена за бессмысленную работу?
Он не сдвинулся с места. Сигарета торчала у него в углу рта и щипала дымом правый глаз.
– Хватит тянуть время. Вы ведь знаете, что я держу вас за жабры.
– У меня нет никаких фактов. Вы можете это понять? Никаких фактов! – Он сделал шаг вперед, теперь по-настоящему рассерженный. – Мне ничего не нужно, и я не нуждаюсь в одобрении, вашем или чьем-нибудь еще. Я не дурак и знаю, что если бы я был лучше всех, то получил бы работу и без вашей протекции. Так что перестаньте унижать меня и себя этими дурацкими торгами.
Саттертуэйт передвинул очки на лоб:
– Вы не супермен, Дэвид, вы просто лучший из тех немногих шансов, что у нас есть. Вы провели в этой части света десять лет. Вы работали в Управлении национальной безопасности еще до того, как оно превратилось в кучу бюрократического дерьма, облажавшегося с делом Пуэбло. А в наши дни воображение кое-чего стоит. Вы думаете, я не знаю ваших секретов? Я знаю о вас все: ваши способности, ваш послужной список, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь на досуге, сколько вы пьете и когда. Вы были тем человеком, который наладил контакт между Бен Беллой и де Голлем. Черт, если бы они только догадались послать вас в Индокитай!
Лайм покачал головой:
– Все равно ничего не выйдет.
Нельзя было сказать, чтобы он совсем не хотел этой работы. Когда-то ему нравилось то, что он делал, но сейчас он мечтал только об одном – поскорей из всего этого вырваться. "Старая кляча", – подумал он с усмешкой, но не стал продолжать этой мысли, пока она не завела его слишком далеко.
– Поймите, времена меняются, и сейчас это уже не тот мир, в котором я привык работать. Теперь больше ценится не ум, а глазомер. А из меня плохой стрелок.
– Вы говорите полную чушь, и сами это знаете.
– Нет. Мозги ничего больше не стоят – подумайте хотя бы обо всех этих парнях, которые сидят у вас в штабе. Для шахматных игроков давно не осталось места, все решают взрывы и убийства.
– Хорошо. Тогда убейте их. Но сначала найдите. Отыщите и вызволите Фэрли.
Лайм сухо рассмеялся:
– Почему бы вам не использовать местных ребят? Испанских копов, бедуинов, пустынных крыс – в конце концов, это их территория.
– Я считаю важным, чтобы в операции участвовали американцы.
– Мы имеем дело не с берберскими пиратами. Пушки тут не помогут.
– Похищен американец, и я подозреваю, что сами похитители – тоже американцы. Допустим, испанская полиция подберется к ним вплотную, а потом что-нибудь сорвется, и все закончится провалом. Представляете, как это будет выглядеть со стороны и какие последствия это может иметь для отношений между Вашингтоном и Мадридом? Даже небольшой промах с нашей стороны способен бросить Переса-Бласко в объятия Москвы. Если уж в это дело замешана Америка, мы должны отвечать и за победу, и за поражение. В случае успеха наша репутация на международной арене вырастет еще на несколько пунктов, и мы немедленно этим воспользуемся.
– А в случае провала?
– Неудачи бывали у нас и раньше, – невозмутимо ответил Саттертуэйт. – Ничего нового не произойдет. Как вы думаете, почему я не хочу отправлять туда бравых ребят из ЦРУ? Потому что они делают работу топорно, и всех от них тошнит; никто не станет сотрудничать с ними так, как с вами.
Саттертуэйт встал. Он был слишком маленького роста, чтобы производить внушительное впечатление, но все-таки он сделал такую попытку.
Лайм отрицательно покачал головой – мягкий, но решительный отказ.
Саттертуэйт сказал:
– Мне наплевать, какие у вас мотивы, но вы совершаете ошибку. Для этой работы мы не сможем найти никого лучше вас. Я знаю, чего вы боитесь – ответственности. Боитесь, что возьметесь за это дело и проиграете, а Фэрли погибнет. Понимаю, вам не хочется иметь это на своей совести. Но вы подумали о том, что почувствую при этом я? И что станет со всеми остальными? Или вы единственный, кому придется бить себя в грудь и посыпать голову пеплом?
Лайм продолжал хранить молчание, означавшее вежливый отказ. Но Саттертуэйт все-таки достал его:
– Если мы потеряем Фэрли из-за вашего отказа, ваша вина будет несравненно больше.
В этом неожиданном повороте разговора была какая-то дьявольская красота. Саттертуэйт приготовил Лайму ловушку и захлопнул ее на его глазах.
– Если вы возьметесь за работу, – тихо прибавил Саттертуэйт, – вы будете хотя бы знать, что сделали все, что могли.
Ловко сработано. Лайм посмотрел на него с ненавистью. Саттертуэйт подошел к нему ближе и нахмурился сквозь свои очки; он сделал примиряющий жест рукой:
– Не надо меня так ненавидеть.
– Почему?
– Потому что я не хочу, чтобы вы основывали свой отказ на личных чувствах.
Лайм понял, что так действительно могло бы случиться. Он снова был прав. Демон, которому нужно повиноваться.
– Сейчас вы полетите в Барселону, – продолжал Саттертуэйт уже деловым тоном. – Вылет в половине шестого, я рассчитываю на спецрейс.
Быстрый наклон головы и взгляд на часы.
– У вас чуть больше четырех часов, чтобы собрать вещи и попрощаться с друзьями. Думаю, вам лучше поспешить.
Лайм, наклонив голову, молча смотрел на него. Саттертуэйт сказал:
– Я пока ничего не буду сообщать прессе. Чтобы не связывать вам руки. Что вам понадобится?
Продолжительное молчание; потом глубокий вздох побежденного:
– Дайте мне Чэда Хилла из моего офиса – он новичок, но умеет выполнять приказы.
– Договорились. Что еще?
Лайм пожал плечами:
– Карт-бланш.
– Это само собой.
Лайм пошел к выходу, но Саттертуэйт остановил его:
– Так как насчет вашей теории?
– Я уже сказал – в ней слишком много "если".
– Но я угадал правильно.
– И я это признал.
– Значит, мой вердикт, в конце концов, не так уж несправедлив. Верно?
Лайм не ответил даже тенью улыбки.
Саттертуэйт первым вышел в дверь, и Лайм последовал за ним. Напоследок он с недоумением оглядел комнату – несмотря на ограниченный доступ, в ней не было ничего необычного. Дверь захлопнулась. Вход запрещен.
Саттертуэйт направился в свой штаб. На пороге зала он остановился и бросил через плечо:
– Доброй охоты – так, наверно, мне следует с вами попрощаться. – Легкая ироническая усмешка растаяла на его губах. – Вытащите этого сукина сына живым, Дэвид. – И, опустив за собой воображаемый занавес, Саттертуэйт удалился в зал.
Некоторое время Лайм стоял, уставив взгляд в пол и от души презирая театральные замашки этого человека. Потом тронулся с места и пошел к выходу, наклонив голову, чтобы закурить сигарету.
Среда, 12 января
22.40, континентальное европейское время.
Марио с детства привык с презрением относиться к моторным катерам. Он учился морскому делу во время летних каникул на борту принадлежавшего семье Мецетти кеча, двухместного 64-футового судна с изящным корпусом гоночной яхты. О двигателях он ничего не знал – это была сфера Элвина, – но мог стоять за штурвалом и отвечал за навигацию с помощью бинокля и морских карт. Лодка – 39-футовый "Мэтьюз" с одним большим дизелем – была сделана в Америке и плавала, по меньшей мере, уже лет двадцать пять; сравнительно новым выглядел только мотор, изготовленный во Франции. Приземистая деревянная посудина с двумя трюмными каютами на корме и на носу и небольшой открытой палубой между транцем и трапом кормовой каюты была построена с обычной для "Мэтьюз" экономностью, так что человеку большого роста едва можно было разогнуться в рулевой рубке. Невысокий Марио не испытывал от этого неудобств, но, когда в рубку входили Стурка или Элвин, им приходилось сутулиться.
Не было здесь и обычного штурманского стола; карту западного Средиземноморья приходилось расстилать на деревянной панели, закрепив ее биноклем так, чтобы Марио мог на нее смотреть, не отрываясь от штурвала. Он использовал компас и карту, чтобы прокладывать маршрут от одного маяка к другому. За час до заката волнение на море усилилось, достигнув девятифутовой отметки, и больше уже не затихало; широкий круглодонный корпус лодки мало подходил для такой качки, и Марио приходилось каждые пять минут корректировать курс, беря против волны на четверть румба – на зюйд-вест к Кабо-де-Гата, потом вокруг мыса в сторону Альмерии. Ветер дул со стороны пролива, относя судно к берегу. Трудная ночь для плавания; лодок в море почти не было, горели только огоньки бакенов.
Самым плохим моряком оказался Сезар, что доставило Марио некоторое мстительное удовлетворение: он знал, что все они относились к нему свысока, но Сезар был самым высокомерным, и теперь он с удовольствием увидел, каким салагой тот показал себя в морском деле. Чуть меньше него от качки страдала Пегги; они оба пластом лежали на койках в кормовой каюте. Элвин и Стурка находились на носу вместе с Клиффордом Фэрли, практикуясь, очевидно, в искусстве диалектического спора. Глупое занятие – стоит всем этим типам попасть наверх, как с их мозгами уже ничего не сделаешь. Марио знал это по опыту своей семьи. "Мецетти индастриз" ежедневно разрушала окружающую среду с тупым и варварским упорством, достойным Чингисхана, но стоило ему сказать об этом отцу, как тот привел к нему целую кучу инженеров со лживыми отчетами, доказывавшими, что все это только коммунистическая пропаганда.
Марио знал, что остальные относятся к нему без уважения, потому что он не отличался сильным умом и его маоизм был больше декларативным, чем усвоенным на практике. Никто из них его не любил, особенно Стурка, но ему было все равно. Зато он был полезен. И не только своими деньгами, которыми он их снабжал, но и по разным другим причинам – например, как сейчас, когда потребовалось плыть на лодке. Будь на его месте плохой моряк, судно уже десять раз утонуло бы в море или было бы выброшено на берег.
Освобождение человечества – вот что было важней всего; и, если ты внес в это дело какой-то вклад, пусть самый незначительный, твоя жизнь уже оправданна. Благодаря тебе в стене появилась еще одна маленькая трещинка, подготавливая тот сокрушительный удар, которым будет разрушена старая Америка. Еще одна попытка развалить систему насилия и угнетения, созданную главарями правительственной шайки, чтобы поддерживать власть немногих.
Он увидел сигнал маяка по правому борту и посчитал интервал между вспышками. "Есть", – громко сказал он вслух, радуясь тому, как здорово у него все получается. Окинув взглядом море, он нашел его достаточно спокойным, чтобы закрепить штурвал с помощью ремня. Когда руль был блокирован, он надел свою карнавальную маску, спустился по пяти ступенькам трапа к двери носовой кабины и постучал в нее костяшками пальцев.
Стурка, слегка приоткрывший дверь, почти упирался головой в потолочную балку. Света в каюте было мало, позади Стурки горела одна тусклая лампочка.
Марио сказал:
– Альмерия.
Стурка посмотрел на время:
– Опаздываем.
– В такую погоду трудно выдерживать график.
– Нам нужно пройти Малагу до рассвета.
– Ничего не выйдет. Это сотня миль.
Стурка никак не отреагировал:
– Не будем терять время. Возвращайся наверх.
Позади Стурки он мельком увидел Элвина в его новом обличье – с животом и округленными щеками, в парике и гриме, превращавшем его в совершенно другого человека, с челюстями, без конца жующими жевательную резинку, которой раньше он никогда не употреблял. Фэрли не должен был узнать никого из них. Стурка сказал, что это вопрос безопасности – на случай, если ему удастся освободиться; но, похоже, Стурка действительно собирался его освободить, и Марио это совсем не нравилось.
На Стурке был бурнус, почти скрывавший его лицо; позади него сидел бледный Фэрли, вцепившись обеими руками в край качавшейся на волнах койки. Он выглядел испуганным, и Марио это доставило большое удовольствие.
Марио вернулся в рулевую рубку и сорвал с себя маску, под которой с него ручьями лился пот; он отвязал штурвал и повернул на несколько градусов влево. Небольшая коррекция курса усилила качку, и он крепче вцепился в темно-ореховые рукояти трехфутового рулевого колеса.
Красный сигнал бакена прошел по правому борту, и в рубке появился Стурка. Он снял с себя арабскую чалму и бурнус и, оставшись в джинсах и футболке, сел в полотняное кресло возле рундука.
– Расскажи мне все в деталях, Марио.
– Ладно, – повиновался тот. – Я спрячу плот, доберусь до места, позвоню в офис "Мецетти" в Гибралтаре и попрошу прислать за мной в Альмерию автомобиль. В Гибралтар я возьму с собой радио и магнитофон. Следующий день я проведу, проверяя, все ли готово – самолет, летчик, горючее на промежуточных посадках в Тунисе и Бенгази. Утром в пятницу поставлю таймер на радио и магнитофон. Потом я отправлюсь…
– На какое время надо поставить таймер?
– На восемь часов вечера в пятницу. Правильно?
– Продолжай.
– В пятницу утром я поставлю таймер и потом отправлюсь в банк. Там я обналичу чеки.
– На какую сумму?
– На сто тысяч долларов.
Он смотрел в море – впереди качались огни Альмерии, по левому борту проплывал мыс. Потом он скосил глаза на Стурку.
– А для чего нам столько денег?
– Для смазки.
– Как?
– Нужно будет заплатить кое-кому за молчание.
– Кому?
– Некоторым людям в Лионе и Гамбурге. И там, куда мы отправляемся, в Лахти.
Он произнес это слово с твердым финским "х".
Марио кивнул. "Сессна цитэйшн" был семиместным реактивным самолетом с дальностью полета тысяча двести миль; им придется два раза садиться для дозаправки, и кто-то должен будет подготовить их посадку и запас топлива в Лионе и Гамбурге.
Огни гавани переползли на правый борт, и Марио стал держаться того же курса, направляя лодку к темному пляжу к западу от Альмерии. Пометки на карте свидетельствовали о том, что судоходство здесь безопасно; за выступом мыса волнение должно быть слабым, и волна вынесет его прямо на песок. Ему придется пройти пару миль пешком, но его это не беспокоило.
– Продолжай.
– Мы вылетим в пятницу, в одиннадцать утра. Когда окажемся в воздухе и вдали от воздушных линий, я выключу радио, как показал мне Элвин, и наставлю на пилота пистолет. Я прикажу ему посадить самолет там, где ты сказал.
Он махнул рукой в сторону мокрого окна, подернутого корочкой соли; место находилось в четырнадцати милях от Альмерии в глубь материка, во впадине между двумя холмами.
– Если с пилотом будут проблемы, я выстрелю ему в ногу и скажу, чтобы он поскорее приземлялся, иначе мы не успеем оказать ему помощь и он умрет от потери крови. Если он все-таки попытается повернуть обратно, или вернуться в Гибралтар, или сесть в Альмерии, то я прострелю ему вторую ногу. Я скажу, что убью его и попытаюсь приземлиться сам.
– Ты уверен, что сможешь это сделать?
– Если придется, сделаю. Элвин многому меня научил. После посадки они собирались убить пилота и закопать его.
Потом все сядут в самолет и полетят в Мед, держась между Ибизой и Майоркой; затем вдоль береговой линии к востоку от Марселя на бреющем полете, чтобы их не заметили береговые радары. Но за этот этап отвечал уже Элвин; задачей Марио было доставить самолет из Гибралтара в Альмерию.
Он затаил дыхание, всматриваясь в темноту; ему надо было вовремя заметить береговую линию и направить туда лодку.
– Я справлюсь. Можешь не беспокоиться.
– Я и не беспокоюсь. Но ты не сказал про телефон в Альмерии. Ты об этом позабыл?
– Нет. Я буду звонить тебе каждые два часа. Четыре сигнала, а потом вешаю трубку.
Стурка должен находиться рядом с телефоном и слушать звонки в указанное время. Если звонков не последует, он будет считать, что Марио раскрыли. До сих пор думать так не было никаких оснований. В "Мецетти индастриз" по-прежнему считали, что Марио путешествует по континенту по делам компании. Пока все остальные – Стурка, Элвин, Пегги, Сезар – плыли на грузовом судне, Марио провел четыре дня у себя дома в Нью-Йорке, а потом, не скрываясь, полетел в Марсель на рейсовом самолете "Эр-Франс" из аэропорта Кеннеди. Это была проверка, и Марио ее прошел: при посадке его паспорт не вызвал подозрений, никто не пытался его задержать, и все говорило о том, что никто его не ищет.