Суда под нашим флагом приходили в Буэнос-Айрес не так уж часто, но все же бывали - "Ушаков", "Сухона", в прошлом году довольно долго стоял лесовоз из Мурманска. Посетителей пускали беспрепятственно, и по воскресеньям начиналось настоящее паломничество. "Визитанты" толпились на мостике и выглядывали из иллюминаторов, по судовой трансляционной сети гремело "Широка страна моя родная", "Землянка", "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат"; на палубе отплясывали с моряками девчата из аргентино-советского клуба. Полунин тоже приходил на пирс - сидел поодаль на чугунном кнехте, смотрел, покуривал, слушал. Музыка из громкоговорителей на полную мощность, этого ведь нигде больше не услышишь. Когда врубали что-нибудь довоенное, можно было закрыть глаза и оказаться в сороковом году, где-нибудь на Кировских островах. В ЦПКиО жаркими летними вечерами, когда ветерок дует с "Маркизовой лужи", тоже пахнет так вот своеобразно - морем не морем, рекой не рекой…
А подняться на борт так ни разу и не решился. Скорее всего, это была просто его дурацкая мнительность, но избавиться от нее он не мог. Почем знать, как там теперь относятся к перемещенным? Еще не так давно в каждой повести о кознях американской разведки непременно фигурировал какой-нибудь завербованный подонок из "дипи" , как правило - с мутными глазами убийцы. Чем нарваться на недоверие (или в лучшем случае прочитать во взгляде соотечественника снисходительную жалость), лучше уж поглядеть со стороны…
Дуняша несколько раз уговаривала его побывать на советском судне вдвоем, однажды они даже поссорились из-за этого. "Но ты просто совершенно ненормальный, - кричала она, - понавыдумывал себе разные идиотические комплексы и носишься с ними, как один Иванушка-дурачок со своей расписной торбой! " Возможно, она была права. Но сводить все к этим пресловутым "комплексам" тоже значило бы упрощать проблему. Идти на пароход с Дуняшей ему не хотелось еще и потому, что он очень живо представлял себе, как неуместно и нелепо выглядела бы она там - со своими французскими словечками и своей манерой выбалтывать вслух все, что ни придет в голову…
Он и сейчас был рад, что они не вместе. Тут крылось какое-то маленькое предательство, Полунин понимал это и чувствовал себя виноватым перед нею.
Впрочем, скоро он забыл о Дуняше. Он ходил от стенда к стенду, молча слушал пояснения гидов, разглядывал станки и приборы, придирчиво обращая внимание на любую мелочь, позволяющую судить об уровне технологии. Некоторые экспонаты вызывали досаду: один станок был явно устаревшей конструкции, да еще и покрасили его, как нарочно, в какой-то дикий ядовито-зеленый цвет. Не очень благополучно по части дизайна обстояло дело с бытовой радиоаппаратурой, приемники классом повыше были громоздки, отделаны с купеческой аляповатостью. Но это ерунда, мелочь, сказал себе Полунин, в целом этот отдел выставки был на высоте. Неплохая оптика, современные металлорежущие станки, измерительная аппаратура - нет, в самом деле, такое не стыдно было бы показать и в Штатах, не говоря уж об Аргентине…
Про уговор встретиться через час он, конечно, и не вспомнил. Дуняша сама разыскала его в толпе возле макета шагающего экскаватора и подергала за рукав. Полунин очень удивился.
- Что, уже время? Скажи на милость, а я думал, прошло минут двадцать… Тебя, я вижу, не похитили.
- Увы, не польстились! Ужасно обидно - я уж размечталась, была готова к худшему. Вот так всегда бывает, когда слишком много о себе воображаешь. Отец Николай вообще считает, что я преисполнена гордыни. Вам, говорит, недостает христианского смирения, - но, боже мой, посмотрела бы я, какое смирение было у него самого, если бы к нему приставали на улицах так, как пристают ко мне! Ты же знаешь этих безумных аргентинцев. А вот большевики не оценили. Может быть, в следующий раз?
- Главное, - сказал Полунин, - не терять надежду. Ну а как твои впечатления?
- Знаешь, это интересно… Я, в общем, не думала, - не сразу ответила Дуняша. - Мне даже сейчас трудно что-нибудь сказать, впечатлений действительно слишком много… Меха великолепные, хотя мутон здесь обрабатывают лучше, есть неплохие ткани… А моды - как бы это сказать - немножко в прошлом, хотя это не удивительно, Россия всегда была un peu demodee , не зря наши бабушки ездили одеваться в Париж…
- Моя, боюсь, не ездила, - улыбнулся Полунин.
- Нет, ну я говорю фигурально… Ты, конечно, еще здесь побудешь? Оставайся, а я тебя покину, у меня голова уже разболелась от всей этой brouhaha - нет-нет, ты оставайся, я ведь вижу, что тебе не хочется уходить! Я бы сама еще посмотрела, но боюсь, начнется мигрень. Жаль, что не экспонировали ювелирную промышленность, - кстати, ты думаешь, она там вообще есть?
- Есть, вероятно.
- Надо было спросить у барышни - ужасно милая там была барышня, такая любезная, я ее спросила, откуда она знает испанский, и она сказала, что учила в юниверситэ, - кто бы мог подумать, что большевики учат кастельяно! Так я побежала, милый. Ты когда будешь дома?
- Точно не знаю, Дуня…
- Я только в том смысле, чтобы знать, когда обед. В пять не очень рано?
- Хорошо, давай в пять…
Они вместе вышли на площадь за павильоном, где стояла крупногабаритная техника; Дуняша направилась к выходу. Полунин посмотрел ей вслед, она тоже оглянулась и, приподняв руку к плечу, пошевелила пальцами, и каким-то странным, чужеродным, не вписывающимся в окружающее показался вдруг ему весь ее облик, - здесь, среди машин, рядом с самоходной буровой установкой, эта кукольная женщина в нарядном манто, с модной прической и на острых стилетных каблучках выглядела как-то… Полунин даже не мог сразу определить - как. В общем, она сюда не вписывалась, и это ощущение поразило его. Вокруг толпились праздные, хорошо одетые люди, но они не вызывали в нем этого тревожного чувства. Это были просто посетители, многие зашли сюда так же, как могли зайти в соседний Луна-парк или в Ретиро - от скуки, от любопытства. До них ему не было никакого дела. Тогда как Дуняша…
Полунин почувствовал вдруг внезапную усталость. Приподнятое настроение, с каким он шел сюда, рассеялось без остатка, в голову полезли мрачные мысли. Ничего определенного, впрочем, так, подавленность какая-то - вроде шумового фона в наушниках, нечто унылое и бессмысленное. Сутулясь и держа руки за спиной, он обошел экспозиционную площадку, поглядывая на грузовики, тракторы, комбайны. Легковых машин было всего три - крошечный "москвич", длинный черный "ЗИМ", похожий на "бьюик" сороковых годов, бежевого цвета "победа". Вдалеке возвышался над толпой ребристый кузов громадного самосвала, - нет, всего сразу не осмотришь, да и впечатлений многовато для первого раза…
Уже две недели - с тех пор как Полунин вернулся из Парагвая, - они жили "своим домом": Дуняшина подруга, француженка, уехавшая по делам в Европу, на время уступила ей квартиру на улице Сармьенто. Место, правда, было очень шумным, и прямо за окном всю ночь то вспыхивала, то гасла какая-то идиотская реклама, но зато эти две комнатки давали им иллюзию своего очага. А главное, как говорила Дуняша, не было рядом никакой мадам Глокнер…
Полунин вернулся домой к пяти, как и обещал. С выставки он ушел гораздо раньше, но потом еще часа два провел в порту - просто ходил по причалам, читал имена судов и названия портов приписки, дышал океанским ветром. Ветер был северо-восточный - крепкий, свежий, продутый сквозь исполинские фильтры семи тысяч миль Южной Атлантики. От этого ветра резало в груди и слезились глаза, и Полунин думал, что зря не пошел тогда судовым радистом, как советовал Свенсон, - если уж скитаться, то скитаться, стать настоящим бродягой, забыть даже имя…
Мысли эти были несерьезны, он понимал это, тут было больше всего какой-то глупой мальчишеской бравады; словно этими нелепыми иллюзиями "абсолютной свободы" мог он заслониться от того мертвящего чувства собственной ненужности, непричастности, что с такой силой охватило его там, в серебристом павильоне на площади Ретиро. Он почувствовал это, увидев Дуняшу; но дело было не в ней, дело было в нем самом. Так же, как не вписывалась в окружающее она, не вписывался и он сам. Но ей-то, как говорится, и бог велел - родилась в Париже, Россию знает по книгам, по семейным преданиям… а он?
- У меня есть один сюрприз, - объявила Дуняша, когда он вернулся домой. - Спасибо, что не опоздал, иди мойся и за стол, а я тебе сейчас что-то покажу…
Полунин послушно вымыл руки, сел за стол. На кухне хлопнула дверца холодильника, и Дуняша вошла с торжествующим видом, держа что-то за спиной.
- Угадай что?
- Просто и не знаю, что сказать, - признался он. - Вероятно, что-нибудь съестное?
- Скорее питьевое, - засмеялась она и поставила перед ним заиндевелую бутылку. - Ну как?
Полунин даже не сразу сообразил, что буквы на белой с красной каймой этикетке - русские.
- "Столичная", - прочел он с изумлением. - Откуда, Евдокия? Там что, разве продавали?
- А ты и не заметил! Держу пари, ты вообще не был в том отделе. - Дуняша, вся сияя, достала из-за спины другую руку и положила рядом с бутылкой небольшую баночку. - А это русский кавьяр!
- Слушай, это просто здорово, - сказал Полунин. - Но когда ты успела?
- Угадай! Я ведь нарочно ушла раньше, а потом вернулась незаметно туда, где продавали. Bon Dieu , что там делалось! Мне помогла эта барышня-большевичка, я тебе говорила про нее, ужасно милая. Между прочим, ее зовут Жанна, - ты можешь себе представить? Я ее спрашиваю: "Вы француженка наполовину? " - так она ужасно удивилась. Я говорю: "А меня зовут Авдотья". Она удивилась еще больше, какое, говорит, книжное имя… И потом знаешь что? Потом я еще успела съездить к Брусиловскому и достала у него ржаного хлеба. Так что сейчас у нас будет русский пир! Ты правда доволен?
Полунин, не вставая, обнял ее, притянул к себе.
- Эх ты, Авдотья… Будем, значит, утешаться по-российски - водкой?
- Будем! Ужасно хочу напиться. Помнишь, в том романе - Фадеева, да? - голландский бизнесмен говорит: "Налейте мне рюмку окаянной русской водки! "
- Это у Федина…
Дуняша кончила хлопотать, накрывая на стол, уселась напротив. Полунин разлил водку - рюмки сразу запотели.
- Ну что ж, выпьем, - сказал он. - Как говорится, за свидание с родиной.
Дуняша выпила лихо, задохнулась и стала жевать тартинку с икрой.
- Хорошо, - сказала она, переводя дыхание. - Только ужасно крепкая. Послушай, Мишель, мне там, на выставке, пришла в голову одна мысль. А что, если нам с тобой взять и уехать? Я хочу сказать - в Россию.
- Правильно, Евдокия. Удивительно, как это я сам не догадался, - сказал Полунин. - Поехали, за чем дело стало.
- Пожалуйста, не смейся, я совершенно серьезно! Ну, ты понимаешь, до сих пор Россия была для меня вроде сказки, а теперь вдруг смотрю - страна как страна, обычные люди, делают самые обычные вещи… что-то лучше, что-то хуже, но в общем как всюду. Вот я и подумала: может быть, мы все, эмигранты, просто сами усложняем себе жизнь? Таскаемся по разным аргентинам и австралиям, скулим над какой-нибудь деревянной ложкой, поем "Замело тебя снегом, Россия… ". А ее ничуть не замело - они там все такие… как это сказать… бодрые? Так сильно работают, какое же это, "замело снегом". Серьезно, Мишель, я с наслаждением жила бы где-нибудь в степи и доила лошадей.
Полунин поперхнулся второй рюмкой.
- Каких лошадей? Зачем тебе доить лошадей?
- Боже мой, из лошадиного молока делают кумыс, ты не знал?
- Ах, кумыс…
- Ну да! Ты не представляешь, как это прекрасно - степь, костры, лошади… - Дуняша мечтательно подперла кулаком подбородок, глядя в окно, за которым крутилась рекламная шина "Данлоп" и с механической резвостью вскидывалась и опускалась женская нога в чулке "Парис".
- У тебя, Евдокия, несколько блоковское представление о нашей стране, - заметил Полунин. - Лебеди над Непрядвой и всякая такая штука. Все там совершенно иначе… и во времена Блока было иначе, просто он был поэт, видел по-своему. А вообще-то…
- Что "вообще"? - заинтересованно спросила Дуняша, не дождавшись продолжения.
- Вообще давай пить окаянную русскую водку. А что, тебя всерьез потянуло вдруг в Россию?
- Это мне нравится, - обиделась она. - "Вдруг потянуло"! Меня тянуло всегда!
- Ну да, как может тянуть к сказке. Но вот так, всерьез? Понимаешь, Дуня, твое доение лошадей - это не очень-то серьезно. А если без дураков?
- Без каких, прости?
- В смысле - говоря серьезно. Ты бы поехала?
- Mais bien sur ! Даже обидно, что ты спрашиваешь такие вещи. Вот только кто меня пустит? Ты - дело другое, ты там родился, ты имеешь право. Но я? - Дуняша подумала и пожала плечами.
- Если мы поженимся, ты получишь такое же право.
- Это следует понимать как предложение? Я ужасно тронута, милый, но ты забыл одну маленькую деталь: я уже замужем.
- Замужем, - скептически хмыкнул Полунин. - Это твое так называемое замужество…
- Понимаю, что не идеал, - согласилась Дуняша, - отнюдь. Все-таки совершенно фантастический тип мсье Новосильцев. Хоть бы написал для приличия! Так куда там - молчит, где-то затаился, словно его и нет… Отслужить, что ли, панихиду?
- Ну, это уж, наверное, слишком. А если он жив?
- Вот тогда и объявится! Ты разве не знаешь? Но это самое верное средство! Когда ничего не знаешь о человеке, надо пойти в церковь и заказать по нем панихиду; тогда он скоро даст о себе знать. Если жив, натурально, - добавила Дуняша. - А если не объявится, то, значит, его уже нет в живых, и тогда панихида, ты сам понимаешь, окажется как нельзя более кстати.
Полунин так смеялся, что она даже обиделась.
- Разумеется, тебе все равно, куда девался мой супруг! А каково мне? Ведь если он жив, то я самая настоящая прелюбодейка.
- Не твоя вина, что так получилось. Да и Какое это прелюбодеяние, если мы любим друг друга?
- Вот те раз! - воскликнула Дуняша. - Какая удобная аргументация! К сожалению, все это не так просто; любишь или не любишь - грех остается грехом. Хорошо еще, батюшка у нас теперь такой толерантный, - того, прежнего, услали в Канаду, я тебе говорила?
- Не помню. Чего это его в такую даль?
- О, тут такое делалось! Перегрызлись они ужасно. За бороды, говорят, друг дружку таскали, - с этими попами и смех и грех, не знаю, впрочем, чего больше. Так вот, я хочу сказать - на Пасху я говела, пошла к исповеди. "Отец Николай, говорю, я грешна делом и помышлением, никак мне с собой не сладить. Даже сама попросила наложить на меня какую-нибудь епитимью построже. А он мне говорит тогда: "Что ж, чадо, в вашем возрасте с грешными помыслами бороться трудно, да и соблазнов вокруг несть числа, я понимаю, но все же вы постарайтесь… " Ну, я конечно, сказала, что постараюсь, ты все равно был в этом своем Парагвае или где там еще тебя носило. A propos, Мишель, эта ваша экспедиция еще надолго?
- Да трудно пока сказать, - ответил Полунин. - Задержки там всякие…
Это не было отговоркой - он и в самом деле потерял всякое представление о реальных перспективах погони за Дитмаром. Скоро третья неделя, как он сидит здесь, дожидаясь возвращения Келли, но Келли нет, а продолжать дело без свидания с ним рискованно - так они решили после поездки в Чако Бореаль. Таким образом, Филипп с Астрид таскаются по парагвайским дебрям в бессмысленных "этнографических изысканиях" - ради отвода глаз; Дино вылетел в Италию, где дела фирмы потребовали его присутствия; а сам он, заваривший всю эту кутерьму, без толку сидит здесь. Наслаждается, так сказать, медовым месяцем (с чужой женой). Хорошо!
- Мне самому, Дуня, все это начинает действовать на нервы, - добавил он. - Но дело нужно довести до конца.
- Это что-нибудь даст тебе - в смысле денег?
- Какие там деньги… Мне только расходы оплачивают, дорогу…
- Ты, кстати, не беспокойся на этот счет, я сейчас могу заработать практически сколько угодно. Без шуток, у меня сейчас берут даже те старые рисунки, на которые в прошлом году никто не хотел смотреть! Так что я спрашиваю вовсе не в этом смысле, просто мне не совсем понятно, чего ради ты с ними связался. Я думала, может, это что-то принесет потом?
- В смысле заработка - нет. Тут, Евдокия, совсем другое…
- Чистая наука? - понимающе спросила она.
- Да, скорее это.
- Прекрасно, я считаю, что за науку необходимо выпить!
Они выпили и за науку, и за его коллег; в порыве великодушия и женской солидарности Дуняша предложила даже тост за здоровье мадемуазель ван Стеенховен; бутылка "столичной" опустела очень скоро, а Дуняша объявила себя пьяной.
- Нет, ноги меня и в самом деле не… слушают, - сказала она с некоторым усилием, безуспешно попытавшись встать из-за стола. - Знаешь, я сейчас буду спать. Ты меня возьми и отнеси… В постель, - пояснила она. - Только не подумай, что я тебя… что я тебе делаю гнусное предложение…
- А если бы и так?
- Ничего не получится, я действительно ужасно хочу спать. Целый день была на ногах, бегала, бегала, а тут еще выставка - все эти большевики… милые, впрочем, люди. Правда, отнеси меня! А то я засну сейчас за столом, перед пустой бутылкой… как один пьяный бурлак в трактире.
Полунин отнес ее в постель, и она действительно мгновенно уснула, едва успев сбросить туфельки. Сам он тоже устал за день, но выпитая водка подействовала на него возбуждающе; Дуняше что, она может спать сколько угодно и когда угодно…
Стемнело. Полунин сидел, не зажигая света, глядя на бегущие по стене разноцветные отсветы неона, потом оделся и вышел, осторожно - чтобы не разбудить Дуняшу - притворив за собою дверь. В лифте он вспомнил, что забыл взять ключи.
На улице было холодно, ветер усилился. Полунин поднял воротник пальто, пожалел, что без шляпы. "Знойное небо Аргентины", будь она неладна… и ведь только начало зимы, впереди еще июль, август - самые холодные месяцы. А в Питере сейчас белые ночи. Он посмотрел на часы, было четверть девятого. Это что ж, третий пополуночи? Пожалуй, какие-то мосты уже развели. Он начал вспоминать, в котором часу разводят Литейный, Дворцовый, Кировский; картина стояла в памяти четко, словно он видел это только вчера: негаснущая заря над Петропавловкой, мокрый пустой асфальт, широкая, того же цвета, что и небо, розоватая гладь реки…