Через неделю они обвенчались в холодной, ободранной церкви. Страшной весной двадцатого года, получив известие, что муж убит под Екатеринодаром, Надежда Аркадьевна родила мертвого ребенка. Известие оказалось ошибкой, Саша вернулся, но врачи сказали, что детей больше не будет. А потом - Крым, Севастополь, заваленная беженским скарбом палуба грязного французского пакетбота, Галлиполи. Как все это получилось, она до сих пор не понимала. Что ж, Саша и в самом деле не походил на Телегина. Знаток прошлого, он заблудился в настоящем, он потерянно метался между рыцарской верностью "белой идее" и традиционным либерализмом российского интеллигента, между презрением к реставраторам самодержавия и страхом перед некой вселенской жакерией. Ему бы тогда подсказать, направить, - но это хорошо говорить теперь, а тогда… тогда все было по-иному. Если бы молодость знала…
В Праге он махнул рукой на историю и поступил в институт гражданских инженеров. "Кого они теперь интересуют, мои альбигойцы, - сказал он однажды. - А строить будут всегда, при любом режиме… " Но в Европе строилось в те годы не так уж много, работы не было, и в начале тридцатых они приехали сюда, в Аргентину. Приехали "делать Америку".
Что ж, хоть в этом муж не ошибся. На первых порах - пока еще свирепствовал кризис - было трудно, но потом все наладилось, пришел достаток, сытая, покойная жизнь. Шеф строительной фирмы благоволил к молодому "инхеньеро русо", тот начал продвигаться, делать карьеру. И потянулись годы…
Наверное, это кощунственное сравнение, но страшное начало войны осталось в памяти Надежды Аркадьевны как свежий порыв грозового ветра, как пора внезапно вспыхнувших надежд на сопричастность происходящему в России. В июне сорок первого года Александр Александрович послал в советское посольство в Мексике (Аргентина не имела тогда дипломатических отношений с СССР) прошение - разрешить ему вернуться на родину в качестве рядового красноармейца; такие же прошения послали одновременно с ним еще несколько их знакомых, бывших офицеров Добровольческой армии. Каждому ответили персонально - поблагодарили за патриотический порыв и выразили надежду, что дела их будут рассмотрены по возможности безотлагательно, хотя и дали понять, что может случиться некоторая задержка.
Задержка оказалась долгой. Они ждали - месяц за месяцем, и в сорок втором году, и в сорок третьем. После Курской битвы Александру Александровичу стало ясно, что ждать больше нечего. Родина не приняла их в трудное время, а сейчас что ж - приехать к концу войны, к шапочному разбору? Не станешь же объяснять каждому, что ждал этого с июня сорок первого, что подал прошение в тот момент, когда американские газеты считали дни до окончательного разгрома красной России…
Через год после окончания войны Аргентина установила дипломатические отношения с Советским Союзом. Как только при посольстве был открыт консульский отдел, Основские подали прошение о советском гражданстве и возвращении на родину. В гражданстве их восстановили и красные паспорта выдали - но без въездной визы. Скоро все они - небольшая группа несостоявшихся "возвращенцев" - оказались в изоляции. Знакомые перестали бывать у Основских и приглашать их к себе, а одна давнишняя, еще по Праге, приятельница демонстративно не поздоровалась с Надеждой Аркадьевной на ежегодном благотворительном балу. На службе у Александра Александровича тоже начинало попахивать неприятностями: шеф однажды пригласил его в кабинет и не очень довольным тоном сообщил, что им интересовался какой-то тип из политического отдела федеральной полиции. "На вашем месте, дон Алехандро, - сказал шеф, - я вел бы себя благоразумнее. Вообще, говоря откровенно, не совсем понимаю, зачем это вам понадобилось - принимать подданство государства, которое отнюдь не жаждет раскрыть вам свои объятия… "
Словом, все стало еще хуже, как всегда бывает после проблеска обманчивой надежды. А тут еще стали прибывать транспорты с перемещенными лицами - "дипи", как называли их на американский манер. Это уж было и вовсе ни с чем не сообразно. Лишний раз убедившись, что умом Россию не понять, Надежда Аркадьевна еще больше полюбила книги, они становились для нее чем-то единственно надежным, не грозящим никакими новыми разочарованиями. У Основских была едва ли не лучшая русская библиотека в Буэнос-Айресе, и во время войны Надежда Аркадьевна сделала ее публичной, - тогда был большой спрос на советскую литературу, - временами на абонементе оказывалось до двухсот читателей. Потом волна спала - бойкот начинал уже действовать, да и новых поступлений не было за все время войны.
Возможность выписывать книги из Советского Союза появилась снова в сорок шестом году, когда в Штатах начала действовать международная книготорговая фирма. Каким праздником был для Надежды Аркадьевны день, когда пришла первая бандероль и на ее стол легли новенькие - прямо оттуда! - "Далеко от Москвы", "В стране поверженных", "Непокоренные", "Радуга", томик стихов Симонова. Книги были отпечатаны на скверной газетной бумаге, в дешевых картонных обложках, но она брала их в руки с благоговением, словно прикасаясь к святым реликвиям. Книги оттуда! Книги, созданные в дни великого подвига, уже хотя бы поэтому отмеченные печатью бессмертия! Она обзвонила всех знакомых, на новинки немедленно установилась очередь, и Надежда Аркадьевна в тот же день отправила еще один срочный заказ, на вдвое большую сумму.
Что ж, это было уже что-то. Если не удалось вернуться на родину, то она хоть может вести здесь какую-то полезную работу, открывать людям глаза, рассеивать заблуждения и опровергать клевету. Библиотечное дело Захватило ее целиком, тем более что и читателей теперь стало опять порядочно - за счет приезжих из Европы. Не "дипи", нет, от этого судьба Надежду Аркадьевну пока хранила, - в Буэнос-Айресе появилось много старых эмигрантов из Франции, Бельгии, с Балкан. А упорный бойкот местных "непримиримых" имел и свою хорошую сторону: по крайней мере в библиотеку на улице Виамонте никогда не приходили люди, чьи политические взгляды и высказывания могли бы шокировать хозяйку…
Книги, библиотека, возможность поговорить с понимающим человеком о Паустовском или Тынянове оставались теперь единственной ее отрадой. С мужем отношения начали незаметно портиться, - вся эта история с бесплодным ожиданием не прошла даром для Александра Александровича, да и бойкот он воспринял, к удивлению Надежды Аркадьевны, гораздо болезненнее, нежели она. Впрочем, для него это и в самом деле было труднее, она-то могла отсиживаться в библиотеке, но ему приходилось волей-неволей встречаться по службе с разными людьми. Он как-то опустился, стал ко многому безразличен. Новые советские книги, которыми она так восторгалась, он иногда бросал на середине. И совершенно перестал делиться с нею своими мыслями по поводу прочитанного.
Как ни странно, едва ли не единственным человеком, с которым она могла говорить откровенно и обо всем, встречая если и не всегда согласие, то во всяком случае понимание, был теперь для Надежды Аркадьевны один из ее читателей; и самую язвительную насмешку судьбы склонна она была видеть в том, что он оказался одним из тех самых перемещенных, которых она в свое время поклялась не пускать и на порог.
Впрочем, защищать библиотеку от "дипи" нужды не было - они и сами не приходили. А вот Михаил Сергеевич пришел. Это случилось в ее отсутствие, муж был дома; когда она вернулась, он не без ехидства поздравил ее с новым читателем: приходил один незнакомец, абонировался на год и взял "Бесов" и "Дневник писателя"…
- Кстати, этот господин - некто Полунин - из новых эмигрантов, - добавил он как бы между прочим.
Надежда Аркадьевна была поражена и напугана. Что понадобилось этому субъекту? А вдруг провокатор? Но делать было нечего, интеллигентская деликатность не позволила ей закрыть абонемент новому читателю, да и деньги, уплаченные им вперед, пришлись кстати - ведь кроме поступлений с абонемента у нее не было других средств для покупки новинок. А книги стоили все дороже и дороже - расплачиваться приходилось по курсу доллара, а в стране шла инфляция, стоимость песо неудержимо падала с каждым месяцем…
Так и остался полунинский формуляр в картотеке Надежды Аркадьевны. Первое время она относилась к своему новому читателю настороженно: шел пятидесятый год, холодная война была в разгаре, даже Аргентину с ее официально провозглашенной политикой "третьей силы" то и дело сотрясали судороги антикоммунистической истерии, - как знать, не подослан ли в "красную библиотеку" на Виамонте этот молчаливый и замкнутый незнакомец? Потом подозрения как-то рассеялись, ею начало овладевать любопытство. Однажды выяснилось, что Полунин знает французский. "Я некоторое время жил во Франции, - объяснил он по обыкновению сдержанно, - бежал там из плена, потом был немного в маки… " Надежда Аркадьевна почему-то поверила (хотя, в принципе, это могло быть полицейской "легендой"), и тут новый читатель стал в ее глазах личностью вовсе уж загадочной. С такой биографией - почему он здесь, почему не репатриировался, что заставило его приехать в эту кошмарную Америку?
Впрочем, ледок недоверия и замкнутости скоро растаял, Полунин стал засиживаться в библиотеке. Александр Александрович, если и оказывался дома, в этих беседах обычна участия не принимал - здоровался, равнодушно спрашивал, как идут дела, и скрывался в своем кабинете. Зато Надежда Аркадьевна не могла наговориться. Она расспрашивала Полунина жадно и обо всем, - как-никак это был для нее первый человек "оттуда", живой свидетель и участник того, о чем ей приходилось узнавать лишь из книг. В его рассказах не было предвзятости, и это делало их особенно ценными. Они часто спорили, иногда убеждая друг друга, иногда нет; в этих спорах если и не всегда рождалась истина, то, во всяком случае, приходило взаимопонимание. А по нынешним временам и это уже не мало.
Постепенно разговоры с Полуниным сделались для Надежды Аркадьевны потребностью. Он был усердным читателем и появлялся в библиотеке каждую субботу. Если же исчезал - его работа была иногда связана с разъездами, - она с нетерпением ждала, откладывала для него интересные новинки, прятала газетные вырезки, по поводу которых можно было поспорить. Муж иногда подтрунивал: уж не влюбилась ли на старости лет? "Что за пошлые шутки, - вспыхивала негодующе Надежда Аркадьевна. - Как ты не понимаешь, это первый по-настоящему интересный человек в нашем эмигрантском болоте! " - "Ничего, дай срок, засосет и его", - утешал Александр Александрович, шурша газетой.
Полунин не спеша поднялся на третий этаж, дом был старый, без лифта, резные деревянные перила широкой лестницы и цветные витражи на площадках напомнили ему нормандский шато, где они однажды ночевали с отрядом, выгнав оттуда какую-то немецкую хозяйственную часть. Обозники драпанули без единого выстрела, бросив машину, груженную бочками сидра; кое-кто из ребят здорово упился в ту ночь, - пьянку в компании дочек привратника организовал Дино, которого за это чуть не расстрелял командир. Командир у них был строгий, из старых кадровиков, участник обороны Сомюра в мае сорокового…
Он позвонил, с минуту было тихо, потом послышались шаги и дверь распахнулась. Пожилая дама - пенсне делало ее похожей на учительницу, а высокая старомодная прическа - на какую-то известную актрису прошлого - радостно просияла, увидев Полунина:
- Здравствуйте, голубчик, наконец-то! Где это вы все пропадаете?
Он ответил, что недавно вернулся из Парагвая, извинился за поздний визит, спросил, не помешал ли.
- Ну что вы, - запротестовала Надежда Аркадьевна, - вы же знаете, я вам всегда рада…
Полунин прошел за нею по коридору, приглаживая волосы.
В комнате библиотеки, слабо освещенной зеленой настольной лампой, привычно пахло старыми книгами и натертым паркетом. Сидя в знакомом кресле, глубоком и продавленном, он обстоятельно отвечал на расспросы об экспедиции, стараясь не запутаться в собственном вранье. Врать Основской было неловко, с таким участием и интересом она обо всем расспрашивала. Странно, подумалось вдруг ему, Дуне он может городить что угодно без зазрения совести, - потому, может быть, что ее не очень-то интересует его нынешняя работа. Любопытно - а если бы узнала правду?
- Долго вы еще думаете здесь пробыть? - спросила Надежда Аркадьевна.
- Не знаю точно. Надо дождаться одного человека, он в отъезде. А что?
- Хотите хорошую книгу? Только ненадолго, на нее уже очередь…
Основская выдвинула ящик письменного стола и протянула Полунину плотный том в светло-зеленом переплете.
- "Русский лес"? Что-то я об этой вещи слышал… - Он раскрыл книгу, глянул на титульный лист. - Смотрите-ка, пятьдесят четвертого года, совсем новинка…
- Да, это из последнего поступления.
- И действительно хорошо?
- Плохого бы я вам не посоветовала! Это, голубчик… настоящая литература. Я, правда, не знаю, как вы вообще относитесь к Леонову… писатель своеобразный, к его языку нужно привыкнуть. Понимаете, будто не пером пишет, а на коклюшках вывязывает… Некоторых это раздражает, и я согласна - иногда есть даже некоторая нарочитость. Ну, и в сюжете… мне показалось, например, что вся линия Грацианского - прочитаете, есть там такой архизлодей, - проще как-то можно было, естественнее! Но бог с ним, большому таланту и промахи простительны, а это такой талантище… И вся книга, это… как гимн, понимаете, как песнь - о России, о людях русских, о русской природе… Завидую вам сейчас, голубчик, первое знакомство с такой книгой - это праздник. Вы без портфеля нынче? Тогда я заверну…
Надежда Аркадьевна заботливо упаковала "Русский лес" в плотную бумагу и крест-накрест обвязала шпагатом.
- Спасибо, - сказал Полунин. - Постараюсь не задержать.
- Да, если можно. Впрочем, только начните - сами не оторветесь. На выставке были уже?
- Да, сегодня.
- Правда? Я по воскресеньям не хожу туда, еще ненароком придавят. В будни там попросторнее. Первый раз нынче были?
- Да… все как-то не мог выбраться. Да и Евдокия занята была всю неделю.
- Ах, вы были вместе. Ну, и… что она?
- Да ничего, - Полунин усмехнулся. - Поедем, говорит, домой.
- Даже так? - Надежда Аркадьевна приподняла брови, помолчала, симметрично раскладывая по столу остро заточенные карандаши. - Скажите на милость… И вы думаете, всерьез?
Полунин пожал плечами.
- В смысле - обдуманно? Нет, конечно. Искренне - да, но не больше. Да и что мог бы обдумать человек, не имеющий ни малейшего представления… Поедем, говорит, я буду доить лошадей!
- Что ж, здесь все зависит от вас, - еще помолчав, сказала Основская. - Евдокия Георгиевна, в сущности, ребенок еще… Чаю хотите?
- Спасибо, нет. Я вот закурил бы, с вашего позволения.
- Курите на здоровье, меня все читатели обкуривают. Да… Я всякий раз, когда ухожу оттуда, даю зарок. Все, говорю себе, хватит, последний раз! А назавтра снова тянет. Наверное, с пьянчужками так бывает, с настоящими, которым уже не остановиться. Больно это, голубчик. Сознавать себя отстраненной - больно, а увидеть, соприкоснуться - еще больнее…
- Приходилось вам разговаривать с кем-нибудь из персонала? - спросил после паузы Полунин.
- О, я там уже почти со всеми перезнакомилась. Боже мой, обычные русские люди - приветливые, доброжелательные… Конечно, масса перемен, я все понимаю, но главное - Россия, русский человек - это не меняется, нет, я верю, этого не изменить никому…
В комнате опять повисло молчание. Полунин, опустив голову, машинально покручивал пальцем рекламную пепельницу в виде автомобильного колеса с надетой на него покрышкой марки "Пирелли".
- Надежда Аркадьевна, - сказал он вдруг, и вдруг понял, что именно ради этого пришел сегодня в библиотеку и что уже несколько часов - и там, в порту, и позже, бродя по улицам, - он знал, что придет сюда и заговорит именно об этом. - Вы, помнится, как-то говорили об одном товарище… ну, из нашего консульского отдела, если не ошибаюсь…
- Да, - отозвалась Основская тотчас же, - я его как раз недавно видела. Алексей Иванович Балмашев, он был на открытии выставки. А что?
- Так, вспомнилось просто… - Полунин снял с пепельницы игрушечную автопокрышку, это была точная модель-копия, с филигранным рисунком протектора и отштампованным по боковинкам названием фирмы; катнув по столу, он снова надел ее на стеклянный обод. - Вы, вообще, встречаетесь с ним… регулярно?
- У меня советский паспорт, - естественно, что мне приходится иногда бывать в консульстве, и к Алексею Ивановичу заглядываю при случае.
- Дело вот в чем… Я просто сейчас подумал - вы, кажется, говорили, что он человек… располагающий? Я подумал, что если при случае… это не к спеху, разумеется, но… спросите у него, если не забудете, - не будет ли он против, если я когда-нибудь к нему зайду познакомиться.
- Помилуйте, а с чего бы это сотруднику посольства отказаться от знакомства с соотечественником?
- Ну, не знаю, все-таки я перемещенное лицо, - возразил Полунин с наигранной шутливостью. - А вдруг это козни мирового империализма? Нет, серьезно, Надежда Аркадьевна, вы постарайтесь выяснить. Почем знать, какие у них теперь на этот счет правила… еще чтобы не поставить человека в неловкое положение…
- Я понимаю, голубчик, - задумчиво сказала Основская. - Я понимаю… Нет, то есть я совершенно уверена, что опасения ваши напрасны! Но я непременно выясню, если так вам будет спокойнее.
- Да, так будет лучше. Расскажите ему обо мне, что знаете. А знаете вы практически все.
- Почти, скажем так, - Основская улыбнулась. - Хорошо, я завтра же побываю у Алексея Ивановича. Дело в том, что он, я слышала, в июле собирается в отпуск, - хорошо бы вам успеть…
- О нет, нет, это совершенно не к спеху, - быстро сказал Полунин. - Я ведь сейчас на работе, меня в любой момент могут вызвать обратно в Парагвай. Вы договоритесь, а я не смогу прийти, получится глупо - напросился, мол, на встречу, а сам исчез. Поэтому не будем пока ничего уточнять, вы просто позондируйте предварительно почву…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Проводив улетевшего в Италию Дино, Филипп рассчитывал отдохнуть от конспирации и привести в порядок свои заметки о Парагвае, - их уже столько поднакопилось у него к этому времени, что грех было бы полениться, не свести воедино всю эту богатейшую информацию. Любопытная получится книжка; Дитмар Дитмаром, но почему не сочетать полезное с приятным? "Письма из сельвы", которые он аккуратно отсылал в редакцию каждые две недели, были откровенной халтурой, рассчитанной на невзыскательный вкус среднего подписчика "Эко де Прованс" - фермера, коммерсанта, мелкого чиновника. Такому читателю нужна экзотика, а не социология. К тому же очерки публиковались сразу, и их несомненно прочитывали в парагвайском посольстве в Париже; стоило хотя бы в одном появиться серьезному материалу, проливающему свет на истинное положение дел в этой стране, и экспедицию незамедлительно выдворили бы из Парагвая. Когда они отсюда уедут - дело другое, тогда руки у него будут развязаны. А пока можно продолжать собирать материал.
Он поделился своими планами с Астрид, и та с энтузиазмом включилась в работу - делала вырезки из газет, целыми днями просиживала в Национальной библиотеке (после возвращения из Чако они поселились в Асунсьоне), выискивая те или иные сведения по истории страны. Филипп научил ее фотографировать и даже доверял теперь свой драгоценный "Хассельблад", которым дорожил как зеницей ока.