Он выложил на столик пачку "Беломора".
- Спасибо, я привык к более крепким. А впрочем…
Полунин взял папиросу, осторожно прикурил от протянутой Балмашевым зажигалки. Дым был непривычно слабый, странного, почти забытого вкуса.
- Кстати, ваши, ленинградские, - улыбнулся Балмашев, тоже закуривая. - Вы ведь, если не ошибаюсь, ленинградец?
- Да.
- И воевали на Ленинградском?
- Нет, на Юго-Западном… в сорок первом. А потом на Западном - не на нашем, а там… во Франции. Но это уж под занавес.
- Да, мне Надежда Аркадьевна говорила, что вы были в маки.
- И в маки, и в регулярных. Войну я закончил под Инсбруком, в Первой французской армии.
Балмашев присвистнул.
- Во-о-он оно что, - протянул он. - Да-а… Покидало вас, я вижу, по свету.
- Если б меня одного, - усмехнулся Полунин.
- Тоже верно. Сейчас, впрочем, обратное намечается движение… Все-таки тянет людей домой, никуда от этого не деться. Да, любопытно… Вы что же, во французской армии были как советский гражданин?
- Нет, разумеется. Там я был французом - Мишелем Баруа. Документы на это имя мне еще в сорок третьем году выковали…
- Выковали?
- Виноват, это, кажется, галлицизм. Словом, бумаги были, липовые.
- Французский там освоили или раньше?
- Я его еще в школе когда-то учил, - странное такое совпадение, в большинстве школ был немецкий… Ну, а в отряде напрактиковался, - в армии уже никто ничего не замечал. Конечно, на отвлеченные темы беседовать не приходилось, а для обычных солдатских разговоров словарного запаса хватало. Потом, правда, читал много.
- Смотрите… Значит, у вас способности лингвиста! В каких местах пришлось партизанить?
- Нормандия, Иль-де-Франс. После освобождения Парижа все отряды влились в регулярную армию, я попал в Первую - к Делатру. Она действовала на правом фланге американцев, в Эльзасе.
- Тяжелые были бои?
- Под Кольмаром - да. Позже, когда пошли за Рейн, боев практически не было.
- Ну, понятно. А потом, значит, решили посмотреть Южную Америку…
- Да, вот так получилось.
- Понятно, - задумчиво повторил Балмашев. - Служили-то в каком роде войск?
- Дома - в пехоте, а у французов попал в бронетанковые. Был стрелком-радистом на "шермане".
- А я до Берлина с матушкой пехотой дотопал, - улыбнулся Балмашев. - Перед войной только успел закончить истфак, годик попреподавал, собирался было в аспирантуру… Кстати, Михал Сергеич, вы где учились?
- В Ленинградском электротехническом институте связи - ЛЭИС имени Бонч-Бруевича. Два курса.
- Ну, вы еще человек молодой… Живы остались - это главное, остальное все поправимо. Как вам Аргентина, в общем-то?
Полунин пожал плечами.
- Страна как страна, бывают хуже. Во Франции, скажем, я бы жить не хотел.
- Не любите французов?
- Да нет, против французов ничего не имею, у меня лучший друг, кстати, француз… И дружба у нас не на словах, а проверена еще тогда… в сорок четвертом. Да и не он один… и в отряде, и позже, в армии, я отличных знал ребят. Но в целом, понимаете… не знаю даже, как это объяснить. Во всяком случае, я вполне согласен с тем, что мне приходилось читать о Франции у наших прежних писателей. Хотя бы у Блока в письмах, помните?
- Блоку претило мещанство французской мелкобуржуазной среды. Вы это имеете в виду?
- Да, пожалуй.
- А здесь, по-вашему, этого нет? - спросил Балмашев.
- Есть, наверное, только не так шибает в глаза. Нет этого самодовольства, что ли. Аргентинцы вообще больше на нас похожи. Странно, правда?
- Нет, это объяснимо. Здесь все-таки преобладает культурное наследие Испании, а испанский национальный характер ближе к русскому, чем любой другой западноевропейский.
- Пожалуй… Вы думаете, здесь сыграла роль техническая отсталость в прошлом?
- Не столько это, сколько сходство исторических судеб. Испанцы триста лет служили буфером между двумя соударяющимися культурами - Востока и Запада. Мы, на другом конце Европы, были примерно в таком же положении - и даже примерно тот же срок.
Полунин помолчал.
- Занятно, - произнес он. - Я как-то никогда в таком разрезе об этом не думал. Вообще, наверное, вы правы… Тут только одно можно возразить: в Испании действительно столкнулись две культуры, а перед нами что стояло? Дикая орда…
- Мы ведь говорим о сходстве, а не о тождестве ситуаций. Прямые аналогии тут, естественно, не годятся. И потом, видите ли, дело не в объективном значении двух данных культур, а скорее в степени их несоизмеримости. В разности потенциалов, скажем так. Представьте себе две железные стены, подключенные к разным полюсам динамо-машины; если вы оказались между этими двумя стенами, то чем выше напряжение, тем сильнее вы это почувствуете, не правда ли?
- Еще как почувствуете.
- Вот об этом и речь. И мы, и испанцы слишком долго находились под током - или в слишком сильном магнитном поле… если это грамотное сравнение, - тут я, как гуманитарий, могу и ошибиться. Так с аргентинцами, говорите, вы особой розни не ощущаете?
- Ну, иностранец есть иностранец, какая-то рознь всегда чувствуется… но с этими проще. Это смешно звучит, но даже их недостатки некоторые нас сближают.
- Например?
- Да хотя бы безалаберность. Аргентинец если назначит тебе встречу, то или опоздает на час, или вообще забудет. А это их проклятое "маньяна"?
- В смысле "завтра"? - Балмашев улыбнулся.
- Да, в этом самом. Вы, наверное, и сами уже сталкивались: звонишь ему по какому-нибудь самому ерундовому делу, которое и решить-то можно тут же, за минуту, - нет, он непременно ответит, что сегодня ничего сделать нельзя, но завтра он всецело к вашим услугам…
- Это точно, - рассмеялся Балмашев. - А назавтра повторяется то же самое!
- И назавтра, и напослезавтра… Причем, заметьте, это даже не назовешь бюрократизмом, - уж таких бюрократов, как в той же Франции, вообще свет не видал, - но там, понимаете, бюрократ убежденный, своего рода служитель культа. И на любого посетителя, кстати, французский чиновник смотрит враждебно. А здешний "эмплеадо" - он просто разгильдяй, и разгильдяй скорее добродушный, он вас не со зла будет мурыжить целую неделю, прежде чем выдаст какую-нибудь чепуховую справку. Он просто не понимает, почему нужно сегодня сделать то, что можно отложить на завтра… Но я что хочу сказать: злишься, конечно, когда с таким сталкиваешься, но нам это где-то понятнее, чем, скажем, немецкая машинная пунктуальность. Или рабочих возьмите: мне вот в Германии в плену, до побега еще, - а бежал я во Франции, нас макизары отбили, - так вот, до побега мне там пришлось поишачить на одном заводе, и я наблюдал, как немцы работают. Честное слово, не люди - машины какие-то. А здесь бесконечные перекуры, треп… словом, скорее по-нашему. Работать-то они умеют, если надо - вкалывают дай боже. Но культа "порядка", как у немцев, у этих нет. Короче говоря, все это здесь как-то человечнее - по нашим понятиям…
- Да, любопытно, любопытно, - сказал Балмашев. - Хорошо, конечно, вот так узнать чужую страну… Я здесь уже два года, а представление все-таки поверхностное. Язык вот уже почти освоил. Что бы вы, кстати, посоветовали мне почитать из современной аргентинской литературы - в познавательном смысле?
Полунин задумался, недоуменно пожал плечами.
- А я ведь ее и не знаю, честно говоря. Вот вы сейчас спросили, и я сообразил, что за все эти годы, пожалуй, ни одной аргентинской книги не прочел… Впрочем, нет, один исторический роман читал - "Амалия", Хосе Мармоля. Из эпохи Росаса, был здесь такой деятель в прошлом веке…
- Знаю. Вообще не читаете по-испански?
- Нет, почему же. Но больше переводное, - Хемингуэя вот отличную вещь о гражданской войне в Испании, "Пор кьен доблан лас кампанас" - как же это по-русски будет? - "Для кого бьют колокола"… Хорошая книга - честная, мужественная такая. Вы понимаете, французов я могу читать в оригинале, а вот итальянцев, англичан - приходится по-испански. Так что до аргентинцев уже просто руки не доходят… Все-таки в основном-то к русской книге тянет. Спасибо Надежде Аркадьевне, без нее просто не знаю, что бы делал.
- В Буэнос-Айресе есть ведь и другие русские библиотеки, если не ошибаюсь?
- А, - Полунин махнул рукой. - Есть, например, у отца Изразцова на Брасиль. Но, во-первых, плохая, укомплектована всяким старьем рижского издания… Краснов там, Солоневич и тому подобное…
- А что, - усмехнулся Балмашев, - тоже ведь, наверное, не лишено интереса.
- В познавательном смысле? - тоже улыбнулся Полунин. - Конечно. Кое-что я читал, а больше не тянет. Слишком уж… густопсово. Да и потом, народ там такой… я уж предпочитаю эту. Благо, не все еще перечитано. А насчет аргентинской литературы… Конечно, это упущение, я понимаю. Потом, наверное, и сам буду жалеть, но…
- Потом? Когда - потом?
- Ну, - Полунин пожал плечами, - не собираюсь же я проторчать здесь всю жизнь…
- Да, всю жизнь было бы… трудновато, пожалуй, - согласился Балмашев. - Русскому человеку не так просто пустить корни в чужой земле, всегда что-то мешает.
- Мешает, вы правы. И даже не определишь, что именно, - сказал Полунин. - Я сам как-то думал… почему иностранцы этого не испытывают? Ну а если и испытывают, то ведь не в такой же степени. Живут, куда судьба забросит, и в ус не дуют. Возьмите англичанина - да ему один черт, что Англия, что Кения какая-нибудь…
- Ну, тут уж другие факторы начинают действовать, - заметил Балмашев. - В ту же Кению, скажем, англичанин ехал как колонизатор, и преимущество такого положения перекрывало в его глазах известные неудобства… в том числе ностальгию. Тут факторов много. Одни ехали в колонии, чтобы обогатиться, другие считали, что исполняют долг перед империей… а были и такие, вероятно, что искренне верили в свою цивилизаторскую миссию. "Бремя белого человека" - помните? Киплинг-то сам наверняка в это верил. Так что как раз англичане - пример не из типичных… Хотя вообще вы это верно подметили. Ностальгия - слова не наше, но обозначаемое им чувство мне тоже представляется преимущественно свойственным именно русскому характеру… Ну, или согласимся на том, что мы ему подвержены более других! Вы вот Хемингуэя упомянули, - читал я о нем недавно: американский писатель, а проживает постоянно на Кубе. Или англичанин Сомерсет Моэм - тот поселился во Франции. И живут себе, ничего. У нас, если не считать Тургенева, таких примеров вообще не было, для русского писателя это немыслимо, наверное… Да что 6 писателях говорить! Обычному человеку и то трудно, тут вон одиннадцать месяцев на загранслужбе просидишь, потом приезжаешь в отпуск домой - так, ей-богу, от одного воздуха московского слезы на глаза навертываются. У нас ведь и асфальт как-то по-другому пахнет, и бензин не тот, - Балмашев опять коротко улыбнулся своей беглой улыбкой. - Вы, кажется, подданства аргентинского не принимали?
- Нет, числюсь в бесподданных. Апатрид, как здесь говорят.
- Да-да, апатрид… Слово-то, между прочим, нехорошее, а? Мы его переводим как "бесподданный", а ведь точное значение хуже - "не имеющий отечества"… Ничего, Михаил Сергеевич, я скажу еще раз: все в жизни поправимо. На подошвах сапог отечество унести нельзя, это Дантон довольно точно сформулировал, а вот в сердце - можно. Хотя, конечно, и это вариант не из лучших…
Дверь приоткрылась, некто в очках просунул голову, глянул озабоченно на Балмашева, на Полунина, снова на Балмашева.
- Алексей Иванович, извиняюсь, такой вопросик: перевод документа с испанского на русский как мы обычно заверяем?
- Ну как, подпись присяжного переводчика должна быть заверена аргентинским нотариусом, а подпись и печать нотариуса - нами. По-моему, таков порядок, но вы на всякий случай уточните у Тамары Степановны.
- Да ее, понимаете, сейчас нет, а там…
- Хорошо, я подойду, - сказал Балмашев.
- Ясненько…
Дверь медленно закрылась. Полунин посмотрел на часы и встал.
- Ну что ж, Алексей Иванович… Мне пора, пожалуй.
- Не смею задерживать, - Балмашев тоже поднялся. - Рад был познакомиться и надеюсь, что это у нас не последняя встреча. Дорогу, как говорится, вы теперь к нам знаете…
- Непременно, - заверил Полунин, - непременна Я тоже рассчитываю встретиться еще не раз, но только… позже. У меня, понимаете, такая сейчас работа, что… ну, было бы нежелательно, если бы узнали, что я бываю в советском консульстве.
- Смотрите, это уж вам виднее, - сдержанно сказал Балмашев.
- Да дело тут не во мне, а… Ладно, потом объясню! А пока лучше мне здесь не бывать. Скажем, месяца два-три. Вот телефон ваш я бы записал, если можно…
Балмашев протянул ему визитную карточку, проводил до выхода и крепко пожал руку, повторив, что рад знакомству.
Выходя на улицу, Полунин задержался в подъезде - сделал вид, будто испортилась зажигалка, и долго щелкал ею, поглядывая по сторонам. С конспирацией этой идиотской совсем к черту помешаешься, а не принимать мер предосторожности тоже нельзя. Хотя всего ведь и не предусмотришь - любого выходящего отсюда можно в принципе сфотографировать с помощью телеобъектива хотя бы вон из того дома напротив…
Сейчас, впрочем, Полунину было не до Келли, не до возможных соглядатаев; об опасности подумалось скорее машинально, в силу привычки. Странное дело - за то недолгое время, что он пробыл в консульстве, все здешнее как бы отдалилось от него, уменьшилось в масштабе, словно он смотрел теперь в перевернутый бинокль. Все то же самое, но уже мелкое, удаленное… Вообще же разобраться в ощущениях было трудно, слишком их оказалось много. А если попытаться выделить что-то главное - главным было, пожалуй, ощущение какой-то новизны… или чего-то, может быть, не такого уж нового, но, во всяком случае, давно им не испытанного. Чего-то почти забытого…
Возможность взаимопонимания - вот, пожалуй, что это такое. Живя на чужбине, от взаимопонимания отвыкаешь очень скоро. И дело вовсе не в том, что нет приятелей. Приятелей можно найти где угодно и сколько угодно. Друзья, конечно, дело другое, но ведь встретить настоящего друга не так-то просто и у себя дома. Здесь и подавно. Тот же Филипп - казалось бы, друг, во всяком случае в общепринятом смысле; но полного взаимопонимания между ними никогда не было и быть не может. К друзьям можно причислить Надежду Аркадьевну, однако и с ней они на очень многое смотрят совершенно по-разному…
А вот Балмашев - что он ему? - случайный собеседник, не провели вместе и двух часов; но это первый за многие годы встреченный им человек, с которым они говорили действительно на одном языке. Им вовсе не обязательно быть единомышленниками, не обязательно во всем соглашаться, с таким человеком можно и спорить; но они всегда друг друга поймут, вот что важно! Они могут по-разному отвечать на тот или иной вопрос, но подойдут-то к нему с общих позиций, одинаково понимая его суть и оценивая его значение. Короче говоря, они просто люди одного мира.
В этом, пожалуй, и содержится ответ на тот вопрос, который давно его занимал: почему мы не можем адаптироваться там, где так легко адаптируются другие? Дело не в разности культур, традиций и тому подобного. Конечно, испанцу или французу проще освоиться в стране романской культуры, чем, скажем, славянину; но ведь здесь так же быстро осваиваются и выходцы с Ближнего Востока. Почему коммерсант из Бейрута чувствует себя в Буэнос-Айресе как дома, хотя его предки со времен крестовых походов воспитывались в презрении к "гяурским собакам", - а наш интеллигент, с детства зачитывавшийся Гюго и Сервантесом, постоянно ощущает вокруг себя словно какой-то вакуум?
Все-таки, вероятно, у нас какие-то принципиально разные системы отсчета - политические, моральные, какие угодно. Сводить все к политическим - тоже упрощение; социальный строй, при котором жили до революции русские эмигранты, не так уж отличался от того, при котором они живут здесь. Но и этого фактора не сбросишь со счетов, - между советскими гражданами и бывшими "белыми" полного взаимопонимания что-то не наблюдается…
Как бы то ни было, но только сейчас, разговаривая с Балмашевым, Полунин словно почувствовал наконец себя в каком-то своем, привычном и родном мире. И это открытие - хотя оно пока и не сулило никаких конкретных перемен в его жизни - странным образом изменило вдруг для него все его восприятие окружающего.
Подумав, что Надежда Аркадьевна будет с нетерпением ждать его отчета о визите в консульство, он вышел из метро на станции "Кальяо". Этот буржуазный, респектабельный район, застроенный в стиле конца века и хорошо озелененный, напоминающий чем-то некоторые кварталы Парижа, вылощенной своей ухоженностью обычно вызывал у Полунина какое-то подспудное, неподвластное рассудку осуждение. Рассудок-то понимал, что глупо винить страну за счастливое сочетание геополитических факторов, удержавших ее в стороне от двух мировых побоищ; но чувство восставало при мысли, что все те страшные годы - и в сорок первом, и в сорок втором, и в сорок третьем - здесь так же пеклись о своем комфорте, занимались коммерцией и любовью, наживали и проматывали деньги, сочиняли эпигонские стихи и по воскресеньям ездили в Палермо играть в теннис. А корреспонденции из-под Сталинграда и Курска прочитывались за утренним кофе ничуть не более заинтересованно, чем биржевой бюллетень или рецензия на премьеру в театре "Майпо"…
А сейчас, свернув с проспекта на улицу Виамонте, Полунин шагал по вымытому мылом и щетками мозаичному тротуару, поглядывал на дубовые двери подъездов с протертым замшей зеркальным стеклом за кованым узором решеток и ярко надраенными бронзовыми ручками, на все эти выставленные напоказ атрибуты самодовольного благополучия, сытой, покойной и бесконечно чужой жизни, - и не ощущал ничего, кроме растущего чувства отчужденности. Что ему до этого буржуазного Буэнос-Айреса? Он и в самом деле человек другого мира, и ничто не связывает его с этим городом… кроме временных обстоятельств.
Однако товарищ Балмашев и в самом деле настоящий дипломат - главный-то вопрос тактично обошел молчанием. "Решили, значит, посмотреть Южную Америку" - и ни слова больше, будто и говорить тут не о чем. Ждал, возможно, что сам расскажет? А он в ответ пробурчал нечто невразумительное - так, мол, получилось…
Да, плохо тогда получилось Плохо и непредвиденно. Наверное, демобилизуйся он сразу после войны, как и рассчитывал, все было бы иначе; худо-бедно, но ведь возвращались же люди и тогда… Его, однако, не демобилизовали, - начали со старших возрастов, стали увольнять в запас семейных, а у него в солдатской книжке стояло: "холост, близких родственников нет". Двадцать четыре года к тому же, идеальный возраст для солдата, да и послужной список был неплох - медаль Сопротивления, "Военный крест", нашивки…