- Завтра же зайду, - кивнул Полунин. - Скажите… А как долго обычно рассматривают там эти дела?
- Ну, по-разному, - уклончиво ответил Балмашев, - иногда месяца три-четыре, иногда дольше. Одно могу вам обещать твердо - под сукно не положат…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Его окликнули у соседнего с консульством дома, и первой - мгновенной - реакцией была панически метнувшаяся мысль, что все-таки выследили, увидели! Но он тут же опомнился, перевел остановившееся на долю секунды дыхание. Теперь-то что, вот месяцем раньше это была бы катастрофа…
Он замедлил шаги, оглянулся и увидел Жоржа Разгонова - лет пять назад они работали вместе на строительстве студенческого городка "Президент Перон", монтировали там телефонную сеть.
- Мишка, елки зеленые! А я ведь наугад позвал, глазам своим не поверил… - Разгонов подошел ближе, пялясь с нахальным любопытством. - Что, думаю, за хреновина, никак наш "француз" к товарищам в гости ходит…
- Случается, как видишь, - сдержанно отозвался Полунин. - Давно тебя не видел, ездил куда-нибудь?
- А, работал в Комодоро-Ривадавиа, на нефти. Хорошо хоть контракт был на полгода, больше меня туда не заманят.
- А я слышал, там можно хорошо заработать.
- Да что с того! Там, понимаешь, этих денег даром не захочешь, я все равно половину пропил без отрыва от производства. А чего еще делать, верно? Единственное что - бардаки там легально, поскольку военная администрация. На ихней территории законы совсем другие. И то не по-людски: приходишь, поликлиника не поликлиника - номерок тебе дают, и первым делом на медосмотр, понял? А баба вышла в белом халатике - я думал, медсестра опять, елки зеленые… Ну ладно, ты-то у товарищей чего делал?
- В консульстве? А, это я… насчет посылки, - сказал Полунин. - Хочу послать своим кое-чего, вот и зашел узнать, какие у них на этот счет правила.
- Ты ж говорил, у тебя там никого не осталось!
- Ну, как не осталось. Это я родителей имел в виду, а тетка есть, - Полунин для пущей достоверности уточнил: - Старушка уже, в Гатчине живет.
- Ну и что сказали за посылку?
- А ничего. Посылайте, говорят, что хотите, почта работает нормально. Адрес, сказали, на двух языках надо писать.
- Воображаю, слупят с бабки пошлину. Ты чего посылать-то думаешь, из барахла?
- Нет, пожалуй, - терпеливо ответил Полунин. - Из продуктов что-нибудь - ну, что отсюда обычно посылают? Кофе там, шоколад. Как раз к празднику и получит гостинец.
- Получит, держи карман. Хрен они ей твой шоколад отдадут - сожрут сами, я ее еще заставят письмецо написать: спасибо, мол, сыночек…
- Тогда уж племянничек, - поправил Полунин.
- … очень все было вкусно, присылай почаще да побольше!
- Ну, попытка не пытка, авось не сожрут. А и сожрут, невелик убыток.
- Да дело не в убытке, понятно, но только зачем же гадюк шоколадом за свой счет откармливать? Мне точно говорили: не доходят посылки, ни продуктовые, ни с барахлом. А письма писать заставляют - в том смысле, что все дошло в целости-сохранности. Или с барахлом как делают? Придет, допустим, посылка из Штатов, они ее вскроют, хорошие вещи заберут, а напхают рвани на тот же вес. Потом еще и в газете напишут - вот, дескать, американцы вам какое дерьмо присылают…
- Мудрец ты, Жора, - Полунин посмеялся. - Расскажи лучше, какое там в Комодоро обслуживание, это у тебя живее получается.
- Да ну их на фиг, и вспоминать неохота! А я сейчас, понимаешь, смотрю: вроде ты, - елки, думаю, палки, неужто и этого на родину потянуло…
- Почему "тоже", ты еще кого-нибудь видел?
- Видать не видел, среди наших-то, пожалуй, нету таких придурков. Но слыхать приходилось. Хохлы эти западные - волынцы и галичане - те сейчас валом валят. Два парохода, говорят, под ихнего брата арендовано, и то за один раз всех не перевезут. Ну, тех еще понять можно… Темные мужики, приехали когда-то из панской Польши на заработки, о советской нашей родной власти никакого представления…
- При чем тут советская власть, люди просто хотят домой, - Полунин посмотрел на часы и перебросил портфель в другую руку. - Ну ладно, гуляй. Мне тут еще в одно место забежать надо…
Уже распрощавшись и отойдя, Разгонов снова окликнул его во всю глотку:
- Мишка, слышь! А ведь про тетку-то в Гатчине выдумал, признайся? Заявление небось ходил подавать, паразит!
- Гуляй, Жора, гуляй. И не надо напрягать мозговые извилины, вредно это тебе…
Ну, теперь растрезвонит на всю колонию, подумал Полунин, ускоряя шаги. И угораздило же нарваться на этого идиота, как нарочно… Балмашев вчера еще посоветовал не особенно пока распространяться о том, что решил подать документы. Прав, конечно, береженого и бог бережет, - так нет же, надо было такому случиться…
Скоро он, впрочем, забыл про некстати встреченного лоботряса, мысли были заняты совсем другим. Придя домой, он достал из портфеля большой, плотной бумаги конверт с надпечаткой по-русски и по-испански: "КОНСУЛЬСКИЙ ОТДЕЛ ПОСОЛЬСТВА СССР В АРГЕНТИНЕ", разложил по столу бумаги. Не откладывая дела в долгий ящик, заполнил анкету, написал короткое заявление по приложенному стандартному образцу. И начал трудиться над автобиографией.
Когда, уже под вечер, вернулась Дуняша, комната была замусорена смятыми обрывками черновиков, а сам автор расхаживал из угла в угол с отсутствующим видом и погасшей сигаретой во рту.
- О-ля-ля, какое вдохновение, - сказала Дуняша. - Похоже, мсье решил завоевать приз Гонкур. Это что, и мне придется столько писать?
- Тебе проще. Какая у тебя биография? На полстраницы. А мне ведь, только чтобы рассказать про все эти шашни с Альянсой, понадобится целый трактат…
- Скажешь тоже - полстраницы, - обиженно возразила Дуняша. - Биографии всегда начинают издалека. У Моруа есть очень интересная книга про лорда Байрона, это был такой английский поэт, так он там пишет даже о том, как одного из его предков - Байрона, а не Моруа - съели сверчки. Вернее, не съели, а просто когда он умер, слуга вошел и увидел, что вся комната полна сверчками. Какой ужас, вообрази, наверное пришли почтить память. А что я могу написать о своих предках? Я только знаю, что дед украл жену из татарского улуса, а еще раньше один Ухтомский…
- Неважно, автобиография пишется иначе. Начинай с себя, этого достаточно.
- Ну если так… - Дуняша присела к столу и стала изучать вопросы анкеты.
- Послушай, - сказала она, - в моих документах так и будет написано, как я здесь отвечу?
- Конечно.
- Тогда, знаешь, я лучше напишу, что мой год рождения - тысяча девятьсот тридцать второй.
- Не дури, Евдокия.
- Боже мой, какая разница - тридцать второй, тридцатый? А потом это пригодится.
- Нет, нельзя, пиши все как есть. И не вздумай врать - проверю.
- Не понимаю просто, откуда в мужчинах столько мелочности… Хорошо, что много запасных бланков, а то ведь я не тверда в русской ортографии.
- Да-да, - рассеянно отозвался Полунин, - заполняй пока, я потом исправлю ошибки, и ты перепишешь набело. По-русски, кстати, говорится "орфография".
- Разве? А-а, ну правильно, там это греческое "тэ-аш".
Поужинав, они довольно быстро покончили с Дуняшиными бумагами, но вот его собственная биография… Сколько уже написано, а добрался только до своего приезда в Аргентину, - самое-то интересное было еще впереди.
- Ладно, - сказал он наконец, - давай-ка спать!
Однако заснуть ему не удалось. Он полежал часа полтора, тщетно пытаясь отключиться от своих творческих проблем, потом осторожно убрал с плеча Дуняшину руку, встал и отправился на кухню, прихватив неоконченное произведение. Какого черта, в самом деле, что там особенно ломать голову…
Было уже светло, когда он завершил свой труд эпизодом с отправленной в Формосу журнальной страницей, проставил дату - "Буэнос-Айрес, 6 октября 1955 года" - и твердо подписался, едва не пропоров бумагу шариковой ручкой. В сквере внизу беззаботно перекликались стеклянными голосами птицы, не знающие никаких автобиографий, никаких виз, никаких границ. Полунин позавидовал им, стоя у окна и глядя, как занимается над крышами розовое пламя рассвета. Из-за угла выползла поливальная машина, медленно обогнула площадь, оставляя за собой широкую темную полосу мокрого маслянисто поблескивающего асфальта. Ладно, подумал Полунин, теперь будь что будет…
Вернуться в постель незамеченным не удалось. Едва он вошел в комнату, как Дуняша проснулась - посмотрела на него, потом на часы.
- Нет, вы окончательно рехнулись, сударь, - сказала она. - Мало вам дня?
- Значит, мало. Давай спи, я тоже уже ложусь…
- Завтра мы уезжаем, - объявила она решительно. - Хватит! Сдашь эти бумаги, и я беру билеты в Барилоче.
- Почему именно в Барилоче?
- Потому что дальше некуда! И потом, ты обещал научить меня ходить на лыжах. Как я буду в России без лыж?
- Там дешевле этому научиться, - возразил Полунин, зевнув. - А в Барилоче я не поеду - никогда не бывал на этих модных курортах, ну их к черту.
- Но здесь я тебя все равно не оставлю! Я не могу спокойно сидеть и наблюдать, как ты превращаешься в один фантом, уже и по ночам перестал спать…
- Так ведь ночь у привидений самое рабочее время, про дневных фантомов я что-то не слыхал.
- Какой тонкий юмор! - возмущенно фыркнула Дуняша, поворачиваясь к нему спиной. - Отстань, у тебя руки холодные.
- Сейчас согреются…
За завтраком она опять завела разговор о поездке. Полунин подумал, что съездить куда-нибудь было бы и в самом деле неплохо, отдохнуть действительно надо.
- Что ж, я не против, - согласился он. - Только чтобы толпы не было. Слушай, а ты помнишь то местечко, куда мы ездили в мае? Как его - Талар, что ли…
- Это где была такая большая кровать? Да, помню, мне там понравилось, и хозяин такой славный - толстый, меланхолический, и огромные усы. Браво, это у тебя хорошая идея…
Он перечитал на свежую голову все написанное ночью и остался доволен - автобиография получилась хотя и пространная, но была изложена ясно, четко, без умолчаний и ненужных подробностей. Этак и мемуары насобачишься писать, подумал Полунин, вкладывая бумаги в тот же плотный конверт.
Вечером он отнес его Основской.
- Надежда Аркадьевна, - сказал он, - я хочу это отдать Балмашеву, но он сейчас в отъезде. Мы с женой тоже думаем поехать отдохнуть недельку-другую, так что я попрошу вас - передайте это ему, когда вернется. А пока почитайте сами, я нарочно не запечатал - хочу, чтобы вы познакомились с моей автобиографией. Вас там кое-что удивит, но вы поймете, почему я молчал об этом раньше…
В субботу они вышли из поезда на знакомом полустанке, где ничто не изменилось за эти полгода. Не изменился и отель - он стоял такой же пустой и чистый, пахнущий новой мебелью и натертым паркетом. Дон Тибурсио узнал их и приветствовал, как старых клиентов. Они заняли тот же номер, - Полунин подумал, что в тот раз предчувствие его обмануло: он был уверен, что не увидит больше ни этой комнаты, ни лежащей за окном пустынной пампы. В апреле она была бурой, выжженной летним солнцем, а сейчас зеленела свежей травой - цвета надежды…
Днем над пампой стояло огромное безоблачное небо, они уходили подальше, ложились в траву и чувствовали, как становится невесомым все тело, словно медленно растворяясь в солнечном тепле, в запахах земли и полевых цветов. Так же пахло по ночам и в их комнате - они никогда не закрывали окна, тишина звенела и переливалась неумолчным хором цикад, сияющим голубым параллелограммом лежал на полу лунный свет Они были счастливы. Еще никогда так не влекло их друг к другу, никогда еще близость не бывала такой полной, сокрушительной, исчерпывающей себя до последних пределов…
Весна пятьдесят пятого года была в провинции Буэнос-Айрес ранней и дружной, уже к концу первой декады октября установилась умеренно жаркая погода с короткими обильными ливнями, чаще всего ночными. Пампа буйно цвела, в человеческий рост вымахал чертополох вдоль изгородей, словно торопясь запастись соками на все долгое лето - пока не обрушились на землю подступающие с севера ударные волны зноя. Дуняшу вызвали телеграммой в Буэнос-Айрес, она съездила туда на один день, привезла несколько срочных заказов и по вечерам работала в соседнем пустом номере, откуда дон Тибурсио по ее просьбе убрал кровать, заменив большим кухонным столом. Спать они ложились рано, почти с местными жителями - после захода солнца, - зато вставали на рассвете и, не позавтракав, уходили вдоль полотна железной дороги, километров за десять. На обратном пути их обычно догонял пассажирский поезд, - иногда они нарочно дожидались его на повороте, где он замедлял ход, Полунин с разбегу подсаживал Дуняшу на площадку последнего вагона, вскакивал сам, и они возвращались со всеми удобствами, сидя на ступеньках и обдуваемые упругим ветром.
Двенадцатого в Таларе торжественно отпраздновали День Америки - над дверью школы вывесили украшенный туей и лаврами портрет Колумба, ребятишки читали патриотические стихи, духовой оркестр добровольной пожарной команды сыграл гимн, вечером пускали ракеты, на здании муниципального совета горел транспарант из разноцветных электрических лампочек: "1492-1955".
- В субботу будет неделя, как мы здесь, - сказал Полунин. - Ты хочешь пробыть весь месяц?
- Да нет, пожалуй, - ответила Дуняша. - Месяц будет многовато, и потом, я думаю, что с разводом нужно постараться успеть до конца судебной сессии - иначе все это отложится до осени.
- Ну что, побудем до следующего воскресенья? Это будет двадцать третье, в понедельник ты позвонишь своему адвокату…
- Давай лучше до субботы, тогда я в воскресенье смогу пойти в церковь. Я у обедни не была уже не знаю сколько, совершенно стала язычницей. Недаром говорят - с кем поведешься…
Погода, державшаяся как по заказу все эти две недели, испортилась наконец в день их отъезда. Одетые уже по-городскому, Полунин с Дуняшей стояли под навесом станции, бесшумно моросил дождь, поезд - тот самый, которым они иногда возвращались со своих утренних прогулок, - сегодня опаздывал. Станция была расположена на самом краю поселка, пампа подступила к ней вплотную; Полунин подумал, что трудно найти более типичный для Аргентины вид, чем этот - распахнутая до самого горизонта ширь, линия телеграфных столбов вдоль рельсов, решетчатая мачта ветряка над гальпоном из гофрированного железа…
- Чего ты шмыгаешь носом? - спросил он.
- Так… Ты никогда не замечал, что уезжать - грустно, даже если едешь охотно и с удовольствием? Странно… Впрочем, нет, я глупость сказала, ничего странного. Знаешь, мне так было здесь хорошо…
- Нам будет еще лучше, Евдокия.
- Я понимаю это умом, но…
В Буэнос-Айресе тоже шел дождь, блестели мокрые черные зонты, пахло бензином. После обеда Дуняша занялась уборкой, а Полунин пошел к себе на Талькауано - посмотреть, нет ли писем. Свенсон оказался дома, был против обыкновения трезв и мрачен.
- Сожгли подшипник, желтопузые обезьяны, - объяснил он. - Минимум неделя ремонта! Вшивая страна, вшивые люди, вшивые суда. Я уже десять лет мог бы плавать у Мур-Маккормака и получать жалованье в долларах, а не в этих вонючих песо, которыми скоро можно будет оклеивать стены. Видел сегодняшний курс? Сто песо - пять долларов, вот так-то. И еще, говорят, не сегодня-завтра будет объявлена девальвация…
Храм, который обычно посещала Дуняша, пока не стала язычницей, был расположен в Баррио Пуэйрредон - тихом зеленом пригороде в западной части Буэнос-Айреса. Церковь помещалась в полуподвальном этаже углового дома; огороженного двора, как на Облигадо, здесь не было, и прихожане после окончания обедни толпились в соседнем скверике. Пуэйрредонская церковь, как и другие православные церкви Буэнос-Айреса, была не только храмом, но и своего рода клубом - сюда приезжали повидаться со знакомыми, узнать новости. Хозяин расположенной тут же закусочной давно приспособился к вкусам еженедельной клиентуры, и русские пирожки, которые он в больших количествах выпекал по воскресеньям, были не хуже, чем у Брусиловского.
По обыкновению опоздав на электричку, Дуняша пришла к концу проповеди. В церкви было тесно и душно, она потихоньку пробралась вперед, поставила свечку Михаилу Архангелу и, опустившись на колени, помолилась о том, чтобы с разводом не получилось никаких компликаций и чтобы им поскорее дали визы. Проповедь тем временем кончилась, начали подходить к кресту. Медленно продвигаясь к амвону вместе с очередью, Дуняша поглядывала вокруг, рассеянно кивала знакомым и думала о том, что все они остаются здесь, а она, если не случится задержки, у пасхальной заутрени будет уже в Казанском соборе. Или даже в Исаакиевском. Ей было очень жаль всех окружающих…
Истово крестясь, проковыляла мимо старая княгиня-сплетница, юркнул шалопаистый поручик Яновский, прошествовал длинный как жердь скаутмастер Лукин со своей маленькой щуплой женой. Появилась Мари Тамарцева, - увидев Дуняшу, она сделала большие глаза и стала жестами показывать, что будет ждать ее снаружи. Дуняша кивнула. Подошла ее очередь, она приложилась ко кресту, поцеловала пахнущую ладаном руку батюшки и с чувством исполненного долга направилась к выходу, развязывая под подбородком концы платочка.
На улице солнце ударило ей в глаза, она спрятала платочек в сумку, надела темные очки. Мари Тамарцева тут же налетела как коршун, схватила за плечи, быстро поцеловала - точно клюнула - в щеку и зашептала трагически:
- Боже мой, Доди, где ты пропадала? Я тебя уже второе воскресенье здесь ищу, домой звонила несколько раз…
- Я уезжала отдохнуть, а что?
- Боже мой, как что? Да ведь он приехал!
- Кто приехал?
- Но твой муж, Вольдемар!
Дуняша почувствовала, что у нее холодеют щеки. Потом ей вдруг стало очень жарко.
- Ах вот как, - сказала она звонким от ярости голосом, - мсье соизволил вспомнить о своей супруге? Прекрасно, но только мне уже нет до него никакого дела! Если бы он таскался еще пять лет, я должна была его ждать?
- Но, Доди, ты же ничего не знаешь! Отойдем, я тебе все расскажу…
Тамарцева схватила Дуняшу за руку, потащила через улицу. В сквере они отошли на боковую аллею, подальше от соотечественников. Мари все говорила и говорила, а Дуняше казалось, что все это какая-то фантасмагория, наваждение, что вот сейчас она очнется, придет в себя, и ничего этого не будет…
- … Я его спрашиваю: "Но почему же ты ни разу не написал, ведь можно было сообщить", - продолжала Тамарцева трагическим полушепотом, - а он мне сказал - и, знаешь, я в чем-то его понимаю, - он сказал, что не мог себе позволить, думал, что для тебя лучше, если ты ничего не будешь знать, лучше считать себя просто брошенной, чем женой арестанта…