– Да, все до единой. И даже видела фотографии. Вы прикрыли лицо газетой… – Он слушал ее с немым удивлением. Никто с ним так открыто об этом не разговаривал. Ему было больно, но это была та боль, которую чувствуешь, когда льешь йод на открытую рану, такую боль можно стерпеть. – Там, откуда я приехала, я видела много убийств, но ни одно из них не было убийством из жалости. Не мучайте себя. Дайте себе волю.
– По-моему, нам надо решить насчет мистера Траверса…
– Уходите, вот и все.
– А что будете делать вы?
– Я тоже уйду. Я тоже не хочу попадать в беду. Но Роу сказал:
– Если они ваши враги, если они вас обидели, я останусь и поговорю с мистером Траверсом.
– Да нет же, – сказала она. – Это не мои враги. Это ведь не моя родина.
– Кто же они такие? – спросил Роу. – Не понимаю. Они ваши или мои соотечественники?
– Такие, как они, есть повсюду. – Она протянула руку и несмело дотронулась до его руки, словно хотела проверить, какой он на ощупь. – Вы думаете, что вы плохой, но вы просто не могли видеть мучений. А они сколько угодно могут смотреть, как мучаются люди, и им ничего. Им все равно.
Он мог бы слушать ее часами; ему стало жаль, что он должен убить себя, но у него не было выбора. Разве что он предоставит сделать это палачу.
– По-видимому, если я дождусь мистера Траверса, он выдаст меня полиции.
– Я не знаю, что они сделают.
– А этот маленький ловкач, торгующий книгами, видно, тоже в этом замешан. Сколько же их?
– Ужасно много. И с каждым днем все больше.
– Но почему они знали, что я останусь, когда принесу книги? – Он взял ее за руку, за маленькую худую кисть, и грустно спросил: – А вы, неужели вы тоже с ними?
– Нет, – сказала она просто, не вырывая у него руки и констатируя факт. У него создалось впечатление, что она не лжет. У нее, быть может, хватает разных пороков, но не этот, самый вульгарный из всех.
– Я и не думал, что вы с ними, – сказал он, – но тогда… тогда, значит, они хотели, чтобы мы оба очутились здесь… Они хотят зла нам обоим.
– Ох! – воскликнула она, словно он ее ударил.
– Они знали, что мы задержимся, будем разговаривать, объяснять, как очутились здесь… Они хотят зла нам обоим, но вами полиция не интересуется. – Он воскликнул: – Вы сейчас же уйдете отсюда вместе со мной.
– Хорошо.
– Если еще можно уйти. Они, кажется, умеют рассчитать время. – Он пошел в переднюю, тихонько отодвинул засов, приоткрыл дверь, бесшумно закрыл ее снова. – Как легко заблудиться в этой гостинице, в ее бесконечных переходах.
– Да?
– Но мы не заблудимся. Там в конце этого коридора нас кто-то поджидает. Стоит спиной. Лица не видно.
– У них все предусмотрено, – сказала она.
Роу почувствовал, что в нем опять просыпается бодрость. Несколько часов назад он решил, что сегодня умрет, но теперь он знал, что этого не будет, он останется жить, потому что кому-то нужен. Ему уже больше не казалось, что он просто влачит по свету стареющее бесполезное тело.
– Голодом им нас не уморить. А войти сюда они не смогут. Разве что через окно.
– Нет, я смотрела. В окно они не влезут. Под ним двадцать футов гладкой стены.
– Значит, нам остается сидеть и ждать. Мы можем позвонить в ресторан и заказать обед. Уйму разных блюд и вино. Пусть Траверс платит. Начнем с сухого хереса.
– Хорошо, если бы мы были уверены, что обед принесет настоящий официант.
– Вы тоже умеете все предусмотреть, – сказал он. – Это у вас европейская выучка. Что же вы советуете?
– Позвоните портье, мы его знаем в лице. Пожалуйтесь на что-нибудь, потребуйте, чтобы он пришел сюда сам, и тогда мы уйдем вместе с ним.
– Вы правы. Так мы и сделаем.
Он поднял портьеру, и она пошла за ним,
– А что вы ему скажете?
– Не знаю. Придумаю. По вдохновению. – Он поднял трубку и стал слушать. – По-моему, телефон не работает. – Он подождал еще две минуты, но телефон был мертв.
– Мы и правда в осаде, – сказала она. – Интересно, что они задумали. – Оба они не заметили, что держатся за руки, словно их застигла темнота и теперь надо ощупью искать дорогу.
– С оружием у нас небогато, – сказал он. – Теперь дамы не носят шляпных булавок, а единственный нож, который был у меня, наверно, в руках полиции. – Они вернулись, держась за руки, в маленькую гостиную. – Давайте хотя бы не мерзнуть, включим камин. Тут так холодно, что, кажется, вот-вот поднимется вьюга, а за дверью нас стерегут волки.
Она отпустила его руку и присела на корточки у камина.
– Не зажигается, – сказала она.
– Надо опустить монетку в шесть пенсов.
– Я опустила целый шиллинг. – Было холодно, и в комнате быстро темнело. У обоих сразу возникла одна и та же мысль. – Попробуйте включить свет. – Однако рука его уже повернула выключатель. Света не было.
– Нам будет очень холодно и очень темно, – сказал он. – Мистер Траверс не очень-то заботится о наших удобствах.
– Ой, мне страшно, – прошептала мисс Хильфе, по-детски прижав руку ко рту. – Нехорошо так говорить, но мне страшно. Я боюсь темноты.
– Они ничего не могут с нами сделать, – сказал Роу. – Дверь на запоре. Они не посмеют ее взломать. Это приличный отель.
– А вы уверены, что тут нет двери в смежный номер? Может быть, в кухне?
Он что-то вспомнил и открыл дверь в кухню.
– Да, – сказал он. – Вы и тут правы. Черный ход. Прекрасно оборудованные номера.
– Но вы можете закрыть и эту дверь на задвижку. Пожалуйста!
Роу вернулся в гостиную и сказал очень мягко:
– В этой прекрасно оборудованной квартире есть только один недостаток: задвижка на кухонной двери отломана. – Он поспешно взял ее за руки снова: – Ерунда! Мы себя запугиваем. Тут ведь не Вена. Поймите, это Лондон. Нас большинство. В этой гостинице полно людей, которые за нас. – Он повторил: – Они за нас. Все вокруг. Стоит нам только крикнуть.
Мир быстро погружался в ночь; как торпедированный лайнер, который кренится набок, он вот-вот нырнет в темноту. Они стали разговаривать громче, потому что не могли разглядеть друг друга.
– Через полчаса завоют сирены, – сказала мисс Хильфе. – И тогда все спустятся в убежище; останемся только мы… и они. – Рука ее была совсем холодной.
– Вот этим мы и воспользуемся, – сказал он. – Когда начнется тревога, мы пойдем вместе со всеми.
– Но мы в самом конце коридора. Может, никаких людей здесь не будет. Откуда вы знаете, что в этом коридоре есть кто-нибудь еще? Они все продумали. Неужели они не сообразят этого? Наверно, они заняли все комнаты рядом.
– Попробуем. Если бы только у нас было какое-нибудь оружие – хоть палка или камень. – Он отпустил ее руку. – Если там не книги, то, может, кирпичи… – Он пощупал одну из скоб чемодана: – Он не заперт. Сейчас посмотрим.
Но оба смотрели на чемодан с опаской. Мастерство противника обезоруживало. Враг так тщательно все предусмотрел.
– Я бы не стала его трогать.
На них напало безволие: говорят, птица испытывает это под взглядом змеи, ведь змея тоже на все способна.
– Но ведь и они могут допустить ошибку, – сказал он.
Темнота их разделяла. Где-то очень далеко застучали зенитки.
– Они подождут, пока начнется тревога, – сказала она. – Пока все не сойдут вниз, где ничего не слышно.
– Что это? – спросил Роу. Он сам начинал нервничать.
– Где?
– Мне показалось, что кто-то потрогал ручку.
– Они все ближе и ближе, – сказала она.
– Клянусь богом, они так легко нас не возьмут! Помогите мне пододвинуть кушетку. – Они приставили ее углом к двери. Им почти ничего уже не было видно: кругом царила полная тьма.
– Хорошо еще, что плита электрическая, – сказала мисс Хильфе.
– Разве она электрическая? А что?
– Мы от них заперлись. Но они могут пустить газ…
– Ну знаете, вам бы впору самой играть в эту игру! Чего только не придет вам в голову! Ну-ка, помогите мне еще. Мы продвинем эту кушетку в кухню, к черному ходу… – Но они не успели. – Поздно. Кто-то уже там. – Они услышали еле внятный стук закрываемой двери. – Ну, а что будет теперь? – Ему вдруг некстати вспомнился "Маленький герцог": "В старые времена всегда посылали гонца с требованием, чтобы замок сдали".
– Тише, – шепнула она. – Прошу вас, тише. Они все слышат.
– Мне надоело играть в кошки-мышки. Мы ведь даже не знаем, есть ли там кто-нибудь. Они просто запугивают нас скрипом дверей и темнотой. – На него напала легкая истерия. – Входите! Входите! Можно без стука! – Но никто не ответил.
Тогда он рассердился:
– Не на такого напали! Они думают, что могут всего добиться страхом. Но вы наводили обо мне справки… Я же убийца. Вы это знаете. И я не боюсь, я убью. Только дайте чем. Дайте хотя бы кирпич.
Он поглядел на чемодан. Мисс Хильфе сказала:
– Вы правы. Надо что-то делать, даже если это неверный шаг. Нельзя позволить им распоряжаться, как они хотят. Откройте чемодан.
Он нервно сжал ее руку и отпустил. Потом поднял крышку чемодана…
Книга вторая
СЧАСТЛИВЕЦ
Глава первая
БЕСЕДЫ В АРКАДИИ
Те, кто его стерег, с радостью сделали бы вид, что в замке нет такого гостя.
"Маленький герцог"
I
Солнце озарило комнату бледно-зеленым мерцанием, как будто она была под водой. Все дело было в том, что за окном на деревьях налились почки. Светом словно промыло чистые белые стены, кровать с золотистым покрывалом, большое кресло, кушетку и книжный шкаф с самой современней литературой. В вазе, привезенной из Швеции, стояли ранние нарциссы, и слышен был только плеск фонтана из прохладного сада да приглушенный голос серьезного молодого человека в очках без оправы.
– Самое главное, поймите, не волноваться. Вы хлебнули свою порцию войны, мистер Дигби, и пока с вас хватит. Можете со спокойной совестью отдыхать.
Молодой человек любил поговорить о совести – это был его конек. У него лично совесть, как он объяснил уже несколько недель назад, была чиста как стеклышко. Даже если бы он и не был убежденным пацифистом, слабое зрение помешало бы ему активно участвовать в войне: его бедные глаза беспомощно и доверчиво вглядывались сквозь толстые и выпуклые окуляры, похожие на бутылочное стекло, напрашиваясь на душевную беседу.
– Вы не думайте, что мне плохо. Напротив, я лежу здесь с удовольствием. Сами знаете, каком это прекрасный отдых. Только иногда я волей-неволей задумываюсь, кто же я такой.
– Но мы это знаем, мастер Дигби. Ваше удостоверение личности…
– Да, вы говорили, что меня зовут Ричард Дигби, но кто он, этот Ричард Дигби? Как я, по-вашему, жил? Смогу ли я когда-нибудь с вами расплатиться, вот за это?
– Ну, об этом вам нечего беспокоиться. Доктор считает, что он полностью вознагражден, заполучив такого интересного больного. Вы ведь – поразительно интересный случай, неоценимым объект для его научной работы.
– Он создает роскошные условия для своих подопытных животных.
– Замечательный человек! И ведь он сам создал это учреждение. Очень крупный специалист. Во всей стране нет лучше клиники для контуженых. Что бы люди об этом ни говорили, – добавил он загадочно.
– У вас, верно, есть более тяжелые больные, чем я, буйные больные?
– Да, такие случаи у нас бывают. Вот почему доктор оборудовал для них особое крыло здания, держит особый штат. Не хочет, чтобы обслуживающий персонал в этой части клиники был психически неуравновешенным… Вы же понимаете, как важно, чтобы наши нервы были в порядке.
– Ну вы-то все очень спокойные люди.
– Когда придет время, доктор, надеюсь, проведет с вами курс психоанализа. Но знаете, лучше, чтобы память вернулась сама – постепенно и естественно. Как на пленке в растворе проявителя, – продолжал он, явно копируя чей-то профессиональный жаргон, – изображение будет проступать частями.
– В хорошем проявителе так не бывает, Джонс, – сказал Дигби. Он полулежал в кресле, лениво улыбаясь, худой, бородатый и уже немолодой человек. Малиновый шрам казался на его лбу нелепым, как дуэльный рубец на профессорском лице.
– Давайте засечем, – сказал Джонс. Это было одним из его излюбленных выражений. – Значит, вы занимались фотографией?
– Думаете, я мог быть модным фотографом? – спросил Дигби. – Мне это ничего не говорит, хотя, с другой стороны, тогда понятно, почему у меня борода. Нет, не то. Я вспоминаю детскую комнату на том этаже, где у нас была детская. Видите, я очень ясно помню, что со мной было лет до восемнадцати.
– Рассказывайте об этом времени сколько захотите, – разрешил Джонс. – Можете напасть на нужный след…
– Как раз сегодня в постели я раздумывал: кем же я все-таки стал потом, какую профессию выбрал из всего, о чем мечтал. Помню, я очень любил читать книги по исследованию Африки – Стенли, Бейкера, Ливингстона, Бартона, но сейчас как будто мало подходящее время для географических открытий.
Он размышлял, не испытывая желания поскорей до чего-то додуматься, и словно черпал душевный покой из переполнявшей его усталости. Ему не хотелось себя насиловать. Ему было удобно и так. Может быть, поэтому к нему так медленно возвращалась память. Он сказал больше из чувства долга – ему ведь полагалось делать какие-то усилия:
– Надо будет посмотреть старые списки колониальных чиновников. Может, я выбрал это поприще. И все же странно, что, зная мое имя, вам не удалось найти ни одного моего знакомого… Казалось бы, кто-то должен наводить обо мне справки. Например, если я был женат… Вот что меня беспокоит. А вдруг моя жена меня ищет?
"Если бы этот вопрос выяснился, – подумал он, – я был бы совершенно счастлив",
– Кстати, – начал Джонс и запнулся.
– Неужели вы разыскали мою жену?
– Не совсем, но, по-моему, доктор намерен вам что-то сообщить.
– Что ж, сейчас как раз время предстать пред его высокие очи, – сказал Дигби.
Доктор ежедневно уделял каждому больному по пятнадцать минут у себя в кабинете, кроме тех, кто проходил курс психоанализа, – на них он тратил по часу в день. По дороге к нему надо было пройти через гостиную, где больные читали газеты, играли в шашки или шахматы и вели не всегда мирную беседу контуженых людей. Дигби обычно избегал этого места; его расстраивало, когда он видел, как в углу комнаты, похожей на салон роскошного отеля, тихонько плачет человек. Он чувствовал себя душевно здоровым, если не считать провала памяти на какое-то количество лет и непонятного ощущения счастья, словно его вдруг избавили от какого-то непосильного бремени, – ему было неуютно в обществе людей с явными признаками перенесенной травмы: дрожанием века, визгливой интонацией или меланхолией, которая была так же неотделима, как кожа.
Джонс повел его к доктору. Он с безукоризненным тактом выполнял роль ассистента, секретаря и санитара. У него не было диплома, но доктор иногда допускал его к лечению простейших психозов. К доктору Джонс испытывал огромное благоговение, и Дигби понял из его намеков, что какой-то несчастный случай, кажется, самоубийство больного – хотя Джонс упорно не желал этого уточнять, – позволял ему смотреть на себя как на заступника великого человека, не понятого современниками.
Он заливался краской, возмущенно разглагольствуя о том, что он звал "голгофой, на которую взошел доктор". Было назначено следствие; лечебные методы доктора далеко опередили его время; встал вопрос о том, чтобы лишить доктора права практиковать. "Они его распяли", – сказал как-то Джонс. Но нет худа без добра (при этом подразумевалось, что добро – это он, Джонс): возмущенный столичными нравами, доктор удалился в деревню и открыл частную клинику, куда он отказывался принимать пациентов без их личного письменного прошения – даже буйные больные и те достаточно в своем уме, чтобы охотно предать себя в целительные руки доктора.
– А как же было со мною? – спросил Дигби.
– Ну, вы особый случай, – таинственно пробормотал Джонс. – Придет время, доктор вам расскажет. В ту ночь вы чудом обрели спасение. Но и вы ведь подписали…
Дигби не мог привыкнуть к мысли, что не помнит, как он сюда попал. Проснулся в удобной комнате, под плеск фонтана, с привкусом лекарства во рту и все. Он часами лежал погруженный в невнятные сны… Казалось, он вот-вот что-то вспомнит, но у него не было сил поймать едва уловимую ниточку, закрепить в памяти внезапно возникавшие картины, связать их между собой. Он безропотно пил лекарство и погружался в глубокий сон, который только изредка прерывался странными кошмарами, в которых всегда появлялась женщина… Прошло много времени, прежде чем ему рассказали, что идет война, и для этого потребовалось много исторических пояснений. Ему казалось странным совсем не то, что удивляло других. Например, то, что мы воевали с Италией, потрясло его, как необъяснимое стихийное бедствие.
– Италия! – воскликнул он.
Бог мой, но в Италию каждый год ездили писать с натуры его две незамужние тетки. Тогда Джонс терпеливо разъяснил ему, кто такой Муссолини.
II
Доктор сидел за простым некрашеным столом, на котором стояла ваза с цветами, и жестом пригласил Дигби войти. В его немолодом лице под шапкой белых как снег волос было что-то ястребиное, благородное и немножко актерское, как в портретах деятелей викторианской эпохи. Джонс вышел бочком, пятясь до самой двери, и споткнулся о край ковра.
– Ну, как мы себя чувствуем? – осведомился доктор. – Судя по вашему виду, вы с каждым днем все больше приходите в себя.
– Вы думаете? Но кто знает, так ли это? Я не знаю, и вы не знаете, доктор Форестер. Может, я все меньше и меньше похож на себя.
– В этой связи я должен сообщить вам важную новость, – сказал доктор Форестер. – Я нашел человека, который может об этом судить. Некую персону, знавшую вас в прежние времена.
Сердце у Дигби отчаянно забилось:
– Кто он?
– Не скажу. Я хочу, чтобы вы вспомнили сами.
– Вот глупо, – сказал Дигби. – У меня немножко закружилась голова.
– Что ж, естественно. Вы еще не совсем окрепли. – Доктор отпер шкаф и достал оттуда бокал и бутылку хереса. – Это вас подкрепит.
– "Тио Пепе", – произнес Дигби, осушая бокал.
– Видите, память возвращается. Еще стаканчик?
– Нет, это святотатство – пить такое вино как лекарство.