А вот документ, достойный Салтыкова-Щедрина: "…факты были предметом прокурорской проверки непосредственно в период проведения спецоперации…"
Это значит, сотрудники прокуратуры находились непосредственно на месте совершения циничных и жестоких воинских преступлений. В момент их совершения. Наблюдали за ходом преступлений. Ни во что не вмешиваясь. И назвали все это "прокурорской проверкой непосредственно в период проведения спецоперации".
Я живо представила себя на месте староатагинских жертв. Как стою я, и бьет меня федерал дубинкой по голове, а сзади – прокурор, фиксирует… Мне от этого легче? Не так больно?
Бывает такая правда, которая хуже лжи. "Что творится в Чечне?" – продолжают спрашивать знакомые и журналисты из-за рубежа. Вот то-то и творится: война, замешенная на лжи, где все, кому положено, не договаривают всего, что обязаны, и в результате военной анархии на Северном Кавказе нет ни конца, ни края.
Чеченский 37-й
Хеда и Ислам
Из соседней комнаты вынесли маленькую и красивую девочку Хеду с тем же серьезным и пристальным взглядом, как почти у всех нормальных чеченских детей последнего десятилетия.
– Ей – одиннадцать месяцев, – сказала Хедина тетя, качающая ее на руках. – Она родилась уже после того, как похитили Ислама.
Хеда придирчиво оглядывает столпившихся в комнате сумрачных людей и начинает плакать – как старушка, бесшумно. Но не от того, что почти сирота – она вряд ли это понимает. Просто ей настроение передалось. Тут, вдали от тех мест, куда не забредает нога европейских правозащитников-туристов, – в доме № 22 по улице Гагарина чеченского селения Алхан-Юрт Урус-Мартановского района – мы говорим о сплошной череде трагедий, постигших большую семью Дениевых.
– К гадалкам ходили. К ясновидящим. Говорят, живой он, – произносят Нурсет и Зара, сестры Ислама.
– И вы верите?…
Жмут плечами, бесстрастно смотря в пол, и равнодушно отвечают:
– А куда нам еще ходить? Все остальное давно исхожено.
Перед плачущей Хедой трясут погремушками. Но до того ли ей? Чеченские младенцы, рожденные в войну, редко реагируют на погремушки как универсальное средство утешения детских слез. Слезы у них не детские…
Семья Дениевых – одна из тысяч чеченских семей, попавших в ситуацию, когда "ни мира, ни войны" – "ни тела, ни человека". Хоть кричи, хоть вой, хоть письма
пиши президенту каждый день… Ислама больше нет. Куда ни обращались – ни слова о нем. Ни в одном списке арестованных, задержанных или осужденных не значится. Нет его. Будто и не было. Будто не от него Хеда. Будто инопланетяне забрали.
При этом юридически точно известно и зафиксировано, как выглядели те самые "инопланетяне" для Ислама Дениева. Обычно, по-местному – в "масках", камуфляжах, с "Калашниковыми", и стояли на блокпосту поселка Черноречье (микрорайон Грозного), мимо которого 24 ноября 2000 года, примерно в 11 часов дня, проезжал автомобиль, в котором три друга (Ислам Де-ниев, Хизир Ахмадов и Саид-Ахмет Сааев) ехали на похороны в селение Мартан-Чу.
"Инопланетяне" машину остановили, при свидетелях всех из нее высадили и увезли трех друзей в неизвестном направлении. Тут свидетели расходятся: одни говорят, на БТРе с замазанными номерами. Другие – на таком же "замазанном" УРАЛе.
Дальше, вроде бы, дело следователей. Кто увез? Боевики? Ваххабиты из вотчины Бараева – соседнего с Ал-хан-Юртом селения Алхан-Кала, которым все трое пропавших были лютые многолетние враги? Но куда тогда смотрели охранники Чернореченского блокпоста? Средь бела-то дня?… Значит, федералы? Иначе откуда же БТР и УРАЛ?… Увы. Ответы на вопросы отсутствуют, все подразделения, дислоцированные на территории Чечни, к этому дню подтвердили свою непричастность.
Однако таким "подтверждениям" верить нельзя. Они– только слова, фикция юриспруденции. По типу:
– Ты похитил людей? -Нет.
– Видите? Он не виноват.
Никаких серьезных следственных действий по делам о массовых похищениях людей в Чечне не проводилось. И не ведется. За год с лишним после пропажи Ислама Дениева и двух его товарищей произошло только одно: 28 ноября 2000 года пастух из Наурского района – а это приличное расстояние от Черноречья – нашел сожженной ту самую машину, из которой высадили похищен-
ных. И накануне, 27-го, он же видел, как эта машина шла в общей армейской колонне с номерами 15-го и 21-го регионов (Внутренние войска) и уже была обвешана бронежилетами, как обычно делают военные водители, спасаясь от шальных пуль. В тот момент в машине еще сидели двое – видел пастух. 28-го он же нашел два обезображенных трупа у обгоревшего остова машины. Но трупы так никто и не признал. И где они сейчас – неизвестно.
А вот пропавших Ислама, Хизира и Саид-Ахмета – нет. Десяток их полусирот теперь ходят по земле безотцовщиной, жены-вдовы руками разводят, раскладывая перед собой кипы бумаг-отписок, ничего не значащих и не объясняющих, которыми можно растапливать костры, и хватит надолго. "Ваше обращение о похищении неизвестными лицами… рассмотрено и направлено…"
И под этой галиматьей без единого факта и даже намека на ведущиеся поиски – сплошь подписи очень серьезных господ. Тут – и госсоветники юстиции, и старшие помощники Генерального прокурора России, и заместители министров…
И что? Ничего.
– Сидим с вечера до утра, ждем федералов, что придут и отомстят за то, что мы пишем и ищем… – говорит Альберт Дениев, брат Ислама. – А с утра до вечера трясемся, что это произойдет днем. Вот и вся наша жизнь.
Хеду уже унесли прочь из дома, и теперь плачут мужчины Дениевы. Хотя плакать мужчинам тут совсем уж не положено.
Серженъ -Юртовский старик Хоттабыч
Абдурхман Иблуев – симпатичный дедушка в веселой тюбетейке и с бородой. Представляясь, он шутит: "Абдурахман. Ибн-Хаттабович. Сержень-Юртовский старик Хоттабыч". И сам же добавляет: "Шутка плохая, по нынешним временам может плохо кончиться, потому что Хаттаб…"
Веселый дедушка рассказывает историю подлую. Рано утром 7 ноября его разбудила дочка: "Только что русские забрали Милану и Эсет!" Милана Битиргириева, племянница жены старика, и Эсет Яхъяева, сестра жены старика Хоттабыча – накануне приехали навестить Иб-луевых в село Сержень-Юрт Шалинского района. А в ночь с 6-го на 7-е началась "зачистка". Женщин забрали прямо с постели, полураздетыми, не посмотрев даже в паспорта, и увезли на "чеченском НЛО" – БТРе с замазанными грязью бортовыми номерами.
– Я тут же вскочил в машину, – рассказывает старик. – И в нашу администрацию. Потом в ПОМ – поселковый отдел милиции. Потом – к коменданту, к офицерам. Говорил: "Отдайте наших женщин".
В Чечне давно все выучили главное правило выживания "антитеррористической операции": чем быстрее начнешь искать похищенных, тем больше шансов их вернуть за выкуп.
– Я начал это делать через несколько минут после похищения! – продолжает Хоттабыч. – Их еще не могли никуда увезти! Но все военные мне уже отвечали: "Нет их у нас". Через час я поехал в Шали, в районную комендатуру, разговаривал с комендантом Нахаевым. Привез паспорта родственниц. Он мне сказал: "Подожди, отец, немного, проверим их документы и отпустим". Значит, Нахаев знал, что женщины – в комендатуре?… Долго я ждал, чувствую, что-то не то, и опять – к Наха-еву. А он мне говорит, "честно" смотря в глаза: "Нет у нас ваших женщин".
Старик запаниковал и завалил коменданта встречными вопросами: что такое это "нет": "нет" – уже убили? Или "нет" – увезли в другое место?… Но снова не получил ответов. Ни в одной из прокуратур, действующих на территории Чечни, ни в комендатурах, ни в милициях. На том и конец этой истории. Сгинули женщины. Были – и нет.
– Я своих ругаю, – досказывает старик. – Почему не заметили, какой номер был у БТРа?
– А что толку, если знаешь? – Это Лариса Асхарова, красивая статная женщина с тем же горем за плечами. То ли жена, то ли вдова – сама не знает, как представляться, – Шарами Асхарова, тоже сержень-юртовца, дальнего родственника Ширвани Басаева, к которому Шир-вани в последний раз приезжал – так говорят односельчане – году в 98-м. Так вот, федералы забрали Шарами 18 мая 2001 года, на рассвете. За родственные связи с Ширвани. Не скрывая, что за это.
– С тех пор – все, – плачет Лариса. – Я везде, где надо, оставила показания о том, что видела сама: мужа увезли на БТРе № 224, следом ехал БТР № 714 и военный УРАЛ № 7646 ВА. Я сама бежала тогда за военной колонной до конца села – дальше блокпоста меня просто не пропустили… Один БТР и УРАЛ уехали в сторону расположения Дивизии особого назначения ДОН-2 (Внутренние войска МВД). Второй БТР – в 70-й артиллерийский полк. Но мои факты никого не интересовали. Не было никаких результатов, расследований… Мне просто сказали, что федералы его не забирали. Мол, утритесь.
Что делать?
Ситуация, в которую попали Иблуевы, Асхаровы и Дениевы, – тривиальная для Чечни. И в ее неисключительности заключен самый больший ее ужас. Какое бы прошлое у тебя ни было – воевал ты бок о бок с Масхадовым или против него, – ты не застрахован от стирания с лица земли. Тысячи (!) семей – в подобном положении. Им не к кому обращаться во властных структурах – их никто не слушает.
Реальный перечень "инстанций" на случай похищения человека в Чечне скуп и неадекватен событиям – вы сейчас это поймете.
Во-первых, ясновидящие. (Не смейтесь – таковы обстоятельства.)
Во-вторых, журналисты.
В-третьих, правозащитники.
В-четвертых, посредники, которых пруд пруди по Чечне и которые чаще всего жулики, берущие с несчастных деньги за крохи ничем не подтвержденной информации о том, где твой брат, муж, сын, и с которыми иметь дело – значит, материально стимулировать рабо-торговый бизнес. Ни одна из вышеперечисленных "инстанций", естественно, не является сколько-нибудь серьезной или эффективной. Каждая – просто случайность, успокоительная "валерьянка". И не более. Мизерный шанс, что журналист проймет генералов, или генералов над генералами, и так начнутся поиски. Или – надежда на чудо. Или – самоудовлетворение, что "раз заплатил, значит, что-то сделал".
Государство и власть, летом 99-го взявшие на себя миссию "освободить Чечню от бандитизма", никак не представлены перед лицом беды под генетически-кодовым названием "37-й". Прежде всего потому, что творят чеченский "37-й" – люди, находящиеся на государственной службе. Несведущему это покажется наветом, но от того, что Путин по телевизору чеканит слова о наведении порядка – порядка в Чечне все меньше, а смертей все больше. Прокуратуры придавлены военными и работают, как положено, редко. Милиция – сама же участница "процесса". Наконец, есть в стране специальная Комиссия по розыску пропавших без вести при администрации президента. Но Комиссия работает только опосредованно, из Москвы – что просто смешно в розыскных делах по Чечне. Сохранив Комиссию для красивой отчетности перед Западом, ее придушили деньгами, чтобы не рыпалась. В 2001-м воюющем году финансирование розыскных командировок было полностью прекращено, а все деньги, ранее выделенные на эти цели, забрало себе Министерство обороны (одно из ведомств, бойцы которого, собственно, и похищают тех, за "поиск" которых им потом платят из госбюджета). В 2002-м, на фоне кричащих фактов и острой необходимости работать, финансовая трагедия Комиссии повторилась.
Можно долго перебирать пепел на голове и философски ронять, что, мол, во всем виновато отсутствие средств, и были бы деньги – мы были бы чуткими и добрыми, и относились бы к каждому человеку, как к единственной ценности, и не было бы у нас бесследно сгинувших… Увы, это снова "валерьянка" и ложь. Дело в том, что мы думаем плохо. В массе своей, мы совсем не страдаем от того, что творится в стране, что у нас на потоке бессудные казни, и уже тысячи жертв "нового 37-го". Мы успокаиваем себя тем, что это пока только чеченский 37-й год, и до нас не доберутся…
Напрасно и легкомысленно: история доказывала это неоднократно. В стране царит идеология ненависти к ближнему. Вот в чем наша настоящая беда. И именно поэтому каждый день в каждом из чеченских сел – обязательная программа: похороны. И почти все те, кого хоронят, – убитые, замученные, взорванные, растерзанные люди. Однако и это тут считается "не самой большой бедой".
Самая большая – когда от человека вообще ничего не остается.
Тривиальное послесловие
…В комнату входит старуха. Плачет, зовет: "Только что пришли трое в масках и убили Ахмада Эжиева". Старика, который на пенсии уже больше 20 лет…
– Зачем убили?
– Не знаю. Что у пенсионера возьмешь?
– Кто они были?
– Никто не знает. И те, и эти приходят к нам в камуфляже и в масках… Думаем, эти были все-таки федералы. По-русски переговаривались.
Я знаю брата Ахмада – тоже немолодого уже Имрана Эжиева, одного из самых активных беженских лидеров, правозащитника и борца. Семья у Имрана в Ингушетии, в лагере Яндырка – плохо, нище, но не убивают. Имран все время звал Ахмада к себе из неспокойного Сержень-Юрта с полком внутренних войск под боком – это мне рассказывал сам Имран. Но Ахмад всегда отвечал: "Не пойду. Кому нужен старик?"
Значит, и старик понадобился. В 2002 году, на третьем году войны. Для отчетности по "унитожению боевиков". И где тот генерал, хотя бы один, с которого содрали погоны за такую "антитеррористическую операцию"?
Сегодня в Чечне все прощаются, как навсегда. Так принято: выходя за порог, надо попрощаться навсегда, пожелав друг другу удачи. Не здоровья и счастья. Не любви и дружбы. Эти мирные пожелания – безделица. Главное – удачи.
– Я хочу понимать, чей я, – говорит Ибрагим Умпа-шев, сельский староста соседнего с Сержень-Юртом селения Автуры. – Я хочу знать правила игры, а для этого мне их кто-то должен объяснить. С кем нам надо договариваться, чтобы сохранить наши жизни? С боевиками? С федералами? В 2000 году мы хотя бы жили… Конец 2001 года стал самым страшным за все время войны. Где правительство Ильясова? Где администрация Кадырова? Никто не приехал и не объяснил нам, что же творится… Не сказал хотя бы: "Мы с вами, мы разделяем вашу трагедию". Я понимаю это так: к нам ни у кого нет интереса, власть нас бросила на съедение военным и боевикам. А эти две силы объединились между собой и считают нас третьесортным быдлом, подлежащим уничтожению. 17 120 автуринцев, подлежащих уничтожению… Вот и вся нынешняя война…
День Победы
На подстреленной раздрызганной табуретке, с трудом удерживая в равновесии непослушное тело, сидит старик. Истощенный, бледный до серости, почти слепой, с "тряпичной" кожей, выдающей хроническое недоедание. Его ноги "согревают" истлевшие до просветов пижамные брюки в невнятную казенную полоску. Толстые линзы – в нелепо розовой женской оправе, подвязанные к ушам веревками и скрепленные на переносице тесьмой. Крупные дамские пуговицы на нелепо розовой и тоже женской куртке довершают картину личного краха человека, пытающегося усидеть на табуретке.
"Та-ак живе-е-ет семья-я российского геро-о-оя…" – В голове возникает стааря советская песня, совершенно никчемная в нынешнем Грозном. "…Геро-о-я-я, – мелодия дребезжит, но все же упорствует, – гру-удью защит-и-ившего стра-а-ну-у-у…"
Это пытается напевать старик в розовых очках – ветеран Великой Отечественной и капитан погранвойск в отставке Батуринцев Петр Григорьевич. Тут, в грозненских развалинах по улице Угольной, 142, в Старопромы-словском районе, он пережил обе чеченские войны и ныне, на табуретке, вынесенной поближе к распускающейся природе, Петр Григорьевич встречает 86-ю весну своей жизни и 57-ю после той Победы, которую долгое время все считали окончательной победой мира над фашизмом.
9 Мая нас все больше тянет умиляться – при виде отглаженных старичков-ветеранов, чокающихся на столичных улицах и тут же смешно хмелеющих. Однако есть и другая ветеранская жизнь. Есть и другой День Победы в нашей стране. Он – в Грозном. Здесь, по законам военного времени, выносят приговоры, в том числе и бывшим фронтовикам.
– Как живете, Петр Григорьевич? – Глупый, конечно, для нынешней Чечни вопрос, но уж вылетел…
Старик с трудом отрывает голову от упертой в землю палки и начинает плакать.
– У дяди Пети почти ничего своего. Все с развалин. И очки. И куртка. – Это кто-то сзади произносит, пока старик пытается справиться со спазмами немых рыданий. – От погибших, думаю…
– Я не живу… Я жил… Когда-то… – наконец выдавливает старик.
Петр Батуринцев провоевал три года, с 42-го по 45-й, в составе Северной группы Закавказского округа, освобождавшей в том числе и Грозный. Послевоенная жизнь Петра Григорьевича была ясна и проста: он вернулся в город, вскоре женился и стал работать на заводе "Электроприбор" – до самой пенсии. Встречался с пионерами, по праздникам надевал награды.
– Я жил… Я жил… – продолжает твердить старик. Он трясется всем телом и пытается вытереть слезы, попадая рукой не по той части лица, где они текут.
Шумно подходит женщина в мужских сандалиях и драной синей кофте, с подозрением оглядывая незнакомых людей сумасшедшим, но не злым взглядом.
– Я – его жена. Меня зовут Надежда Ильинична. Я на десять лет моложе. Мне только 76. Поэтому, видите, еще хожу. – Женщина приглашает в их со стариком жилище. – Мы две войны тут пересидели, никуда не выходили, кроме подвалов, и только это дало нам возможность сохранить квартиру. Между прочим, она приватизированная!
Надежда Ильинична выглядит очень гордой, показывая городские развалины с правом собственности на них. Накануне был долгий ливень, и "квартира" выглядит изрядно промокшей. В потолке – большая дыра, закамуфлированная тепличной пленкой.
– Иногда думаю, мы как в раю. – Но голос у нее "невпопад" с "раем". Она понимает, что в аду.
– Мы хорошо живем. У многих и стен не осталось, – продолжает Надежда Ильинична, и становится ясно, откуда этот голос ее металлический и упорный: она изовсех сил старается не выйти за пределы однажды выбранной ею установки: довольствоваться малым во что бы то ни стало.
– Старикам везде у нас почет… – тихо тянет молодой сосед-чеченец. Он – единственный, кто сегодня ухаживает за ветераном "дядей Петей". Водит его в туалет, моет, откуда-то издалека носит воду, не позволяет Батуринцевым умереть с голоду.
– А из военных сюда кто-нибудь приходит? Из военкомата, например?