Правда, касается это не всех. Потому что не все способны добыть денег – Чечня обнищала. Не все успевают к поставленному офицером сроку. И тогда следы арестованных теряются. Или посредник объявляет, что теперь речь уже идет о выкупе трупа… А труп уже стоит дороже, чем живой, – так постановлено военными, знающими, что нет для чеченца хуже муки, чем не соблюсти по правилам похоронный обряд для сына, отца, брата.
Так второе блокадное утро подходит к концу.
Единственный пациент
Наступает блокадный день. Особого разнообразия в жизнь грозненцев он не несет. Все продолжают быть запертыми не просто в городе, но и по отдельным его сек-
торам – условия военной мышеловки сохраняются: передвижение из одной части города в другую, в том числе и пешее, запрещено. И ты, как в лабиринте, крутишь-крутишь тайными тропами и руинами, а обнаруживаешь себя все у того же блокпоста, где, греясь на солнышке, веселый солдат, которому тоже порядком все надоело, предлагает рассказать анекдот – в качестве расплаты за нашу, собравшихся у его бетонной конуры людей, несвободу.
И рассказывает. Из известной категории: "Летела стая слонов…" Мы – те, кто по другую сторону колючей проволоки – не смеемся – лишь криво улыбаемся.
–Не смешно? – спрашивает веселый солдат и неожиданно, забыв о приказе, который выполняет, пропускает вперед большинство застрявших рядом с ним людей. Эти счастливые случайности в Чечне – залог выживания.
Мне надо в так называемую детскую городскую больницу № 2 – единственный сегодня детский скоропо-мощной стационар на всю Чечню, где есть детская реанимация.
Улица 8-го Марта пустынна, как Сахара. А здание детской больницы на ней – как полуистребленный оазис: второй этаж зияет пустотами на месте окон, первый ошарашивает безлюдьем и полным отсутствием милых сердцу детских звуков. За столом в убогой комнатенке сидит большой смуглый человек в очках на кончике носа и пытается читать книгу. Это главный врач Руслан Ганаев, он очень нервничает:
–Я как на иголках. Мои врачи повезли тяжелого мальчика домой в Аргун – родители так потребовали. Сказали: умирать, так уж дома, а не в Грозном…
Мальчику месяц, у него круп, задыхается, врачи будут качать ручной дыхательный аппарат до Аргуна, а потом вернутся… А может, не вернутся.
–А где дети? Где ваша охрана? В администрации уверяют, что все больницы под охраной.
–Охраны не было и нет. Наверное, о нас не помнят. Детей тоже нет. Как только началась блокада, родители похватали своих детей и попытались прорваться в села, спасаясь от обстрелов и "зачисток". Забрали даже из реанимации. Вытащили трубки и унесли. Девочка с ДЦП лежала на растяжке – сняли с растяжки. В больнице сейчас остался всего один пациент – трехмесячный Сала-ват Хакимов из Алхан-Калы. Он – тяжелый, и он спит. Рядом с туго спеленутым спящим Салаватом – молоденькие мама и тетя. Они объясняют, почему не ушли вслед за всеми. Мальчику нужна срочная операция, без которой он обречен. У Салавата свищ тазобедренного сустава, образовавшийся на месте укола, сделанного в роддоме. (И в роддом, и в детскую больницу так и не подвели воду, и сегодня это, по сутк, полевые госпитали с соответствующим уровнем дезинфекции, точнее. отсутствием ее. Отсюда и свищ на месте "грязного" укола.) У младенца уже гноится кость, начинается сепсис и очень высокая температура – он может погибнуть в любой момент.
– Почему вы не привезли мальчика на операцию раньше?
Вопрос – естественный, да не для этих абсолютно противоестественных условий. Мальчик родился незадолго до того, как в его родном селе Алхан-Кала началась "зачистка" по ловле одного из полевых командиров, Село, как и сейчас Грозный, полностью заблокировали. Не входить, не выходить. Включая беременных, больных и младенцев на руках у их матерей. Все были приравнены к пособникам террористов. Сначала федералы несколько недель гонялись за бандитом по селу, потом, уничтожив, перешли к многонедельным "зачисткам" населения. Вывезти ребенка в Грозный, в больницу, не представлялось возможным. Салавата трижды оперировал сельский фельдшер. Прямо дома, без всякого наркоза и антисептики… Операции прошли неудачно: в результате чего у него гноится кость, и он очень слабенький. Салават – настоящая жертва этой проклятой "антитеррористической операции", хоть ему всего три месяца от роду и террористом он не может быть хотя бы только поэтому.
–Завтра операция, – говорит мама. – Дальше тянуть нельзя. Спасибо врачам, что, несмотря на блокаду, будут оперировать.
Мальчик лежит поперек взрослой кровати – детских тут нет. Мы присели рядом с ним и тут же провалились. Оказывается, все кровати – с дырявыми железными сетками, и если не изловчиться, положив под матрац старую деревянную дверь, принесенную с соседних развалин, то и не ляжешь, и не сядешь.
Странно выглядит и медицинское оборудование, которое используют врачи. Если бы над входной дверью не висела табличка "Городская детская больница № 2", то весь этот инвентарь можно было бы принять за склад списанного оборудования, которое просто не успели вынести на помойку. Но у этой рухляди, которую врачи считают бесценной, – тоже своя военная история. Перед штурмом Грозного в начале войны, зимой 1999– 2000 года, врачи спрятали все, что использовали в работе, в близлежащих подвалах: если бомба угодит в один, то уцелеет другой. Один подвал, где хранили операционное оборудование, при "зачистке" обнаружили федералы, вытащили все и уничтожили, предварительно отрапортовав по телевидению, что нашли "тайную операционную", где возвращали в строй раненых боевиков. То, что чудом сохранилось по другим подвалам, теперь служит детям на улице 8-го Марта, у доктора Ганаева.
– Вы получали какую-нибудь новую аппаратуру от новой власти?
– Нет, конечно, – отвечает главврач.
А в Москве тем временем много разговоров о том, как "налаживается в Грозном мирная жизнь", о составах медоборудования от имени Минздрава, о грузовиках с лекарствами. В городе постоянно меняются мэры. Каждый новый мэр произносит новые громкие слова о "новой Чечне" – и новая бездеятельность. Ныне функционирующего мэра зовут Олег Жидков. Он – полковник ФСБ. Неприятный тип со стеклянными глазами и корпоративной ненавистью к открытости. Он сидит в мэрии, и оттуда его не выудишь. В момент его назначения генералы говорили по телевизору о надежде на возрождение Грозного из пепла. Однако Грозный по-прежнему в пепле, а мэр Жидков так ни разу не побывал у Руслана Ганаева в больнице. Впрочем, как и во всех остальных
грозненских медучреждениях. А в довесок к Жидкову, между прочим, в Чечне исправно получают зарплату из Москвы и некоторые другие ответственные за состояние 2-й больницы господа – "социальный" вице-премьер, министр здравоохранения с приличной свитой чиновников в придачу.
И что? А ничего. Никому из них абсолютно не интересны дети Чечни, которые, заболев, могут сегодня рассчитывать еще на меньшее, чем при Масхадове.
…Главврач снимает очки и обнажает вечные глаза доктора Чехова. Он не желает ввязываться в политдискуссию.
– У нас… долг, – говорит он мягко и тихо. – Что бы ни случилось… Мы не о Жидкове – мы о детях.
И, вдруг увидев чей-то силуэт в сумеречной темноте развороченного больничного коридора, быстро идет навстречу, крепко, как после долгой разлуки, обнимая вошедшего с улицы человека. Это педиатр – тот самый, который, рискуя своей жизнью, вывез младенца с крупом из блокированного Грозного в город Аргун и сумел вот вернуться.
Они стоят, обнявшись, несколько минут, как будто тот вырвался из обреченной разведки боем.
– Пора уходить отсюда. Скоро начнет темнеть. Вас могут засечь, – говорят те, кто рядом.
– Кто может засечь?
– И те, и эти. Очень опасно. От наших отобьемся, от ваших – нет.
Выходим на порог, прощаемся – и опять как в последний раз. Это главная современная грозненская традиция: никто не надеется дожить до утра. И поэтому не экономит на душевном тепле: завтра может и не наступить. Если не для тебя, то для него…
Разговоры на кухне
Опять блокадный вечер и следующая за ним блокадная ночь. Никогда еще, со времен штурма зимы 2000 года, в Грозном не было так неспокойно, как в эту сентябрьскую блокаду. Кажется, что небезопасно все: дышать, ходить, говорить… И даже думать, потому что рождаются мысли, которыми хочется поделиться. А это тоже опасно.
Но опускается блокадный вечер, и хоть он и нервный, опасливый, но тянет поговорить. За столом пять женщин, случайно оказавшихся рядом, – от пенсионерки до молодухи. Всем хочется забыться, потрепаться о хорошем и любви, неспешно расплетая женские истории, свои и чужие, но на кону выходит все то же – о войне, раскинувшейся за окнами и, лишь только мы забудемся, прихватывающей нас за самые больные места.
Лариса Петровна родилась, выросла и прожила всю жизнь в Грозном. Русская. Теперь, с приходом русских, вынуждена находиться в узкоограниченном пространстве одного из грозненских дворов. И так – уже несколько месяцев подряд.
История Ларисы Петровны тяжкая: она была в заложниках у чеченских бандитов в самом начале войны, они требовали отписать квартиру на указанное бандитами имя, но, ничего не добившись, просто отпустили, многомесячно немытую, забитую, с ногтями, закрученными в трубочки.
–Ладно, забыла я все, – наконец обрывает себя Лариса Петровна. – Не хочу вспоминать. Выжила, и все.
Ехать ей из Чечни некуда, и теперь, с ухудшением обстановки, когда многие военные превратились в тех же бандитов или "работают" вместе с ними, – Лариса Петровна, по собственной воле, никуда и никогда не выходит от приютивших ее чеченских бывших коллег. Лариса Петровна – инженер на пенсии.
–Но это тоже не жизнь.
–Да. А куда деваться-то? – То же говорила мне мама крошечного Салавата со свищом. Люди живут сейчас в этом городе не потому, что это – нормальная жизнь или что-то меняется к лучшему, а потому, что "деваться некуда". – Я не понимаю, как все это произошло. Ждали облегчения с приходом войск, надеялись на лучшую жизнь, а теперь – совсем рабы.
Вторая из нас – чеченка Фатима, давно уже вдова. Недавно она выкупала сына из райотдела милиции (так же на рассвете шла к комендатуре в толпе женщин). Фатима рассказывает свою историю очень тихо – громче боится, потому что считает, что всюду "уши" – вся Чечня в стукачах.
Ее сына забрали в пять утра, прямо с постели. Отбили все внутренности, требуя сознаться в связи с ваххабитами. А как ему было сознаться, если он как раз из семьи, многое положившей на алтарь борьбы с длиннобородыми и преследуемой ими?
С шести утра, в толпе других, Фатима уже стояла у милицейского шлагбаума. Вскоре вышел офицер и сказал: "500 долларов, и не позже трех часов дня, иначе сына больше не увидишь".
– Так ты нашла 500 долларов?
– Представь себе. Так быстро я никогда не бегала от дома к дому.
Сын получил свободу и теперь лечится – у него отбиты почки. А тот чеченский милиционер, друг ее семьи, который помог собрать эти проклятые 500 долларов, долгие годы проработавший милиционером – до Дудаева и всех нынешних войн – и вернувшийся в милицию в прошлом году, человек при высоком чине, должности и сердцем болевший за все то, чему теперь стал свидетелем, – так вот, тем же вечером, когда Фатима выкупила сына, он умер от инфаркта. И перед тем, как скончаться на руках у близких, все повторял: "Как же это могло случиться?" И каждый понимал, его "это" было не только о сыне Фатимы.
Женщины за столом не плачут, хотя и хочется. В Грозном редко услышишь плач – слезы давно выплаканы, и по тому, плачет женщина или нет, определяют, давно ли она вернулась в Грозный из беженских лагерей.
А за окнами – тьма и тишина, даже собаки давно не лают. Нет и птиц – их тоже "зачистили". Не поют, и все тут. Где-то далеко – зарево спорадических бомбометаний без звука: немного похоже на грозовые всполохи, но вид слишком искусственный и угрюмый.
Говорим о том, что чувствуем, видя зарево: можно ли радоваться жизни, если понимаешь, что если не ты сейчас попал под эти бомбы, то обязательно другой – это закон новой чеченской жизни. После полуночи опять приходит время скрежета бронемашин. Все пригнулись и съежились, уменьшившись в размерах: куда они ползут? Не к тебе ли?
Пять минут, и отлегло – не к тебе. "Броня" прошамкала мимо.
– Вот до чего мы дошли: радуемся, что к другому, -
подводит черту Фатима.
До нового блокадного рассвета – часов пять, и надо их вытерпеть, а это дело абсолютно интимное. Ужас выживания в том, что выживают, как и рождаются, поодиночке. Значит, надо расходиться, чтобы лечь, закрыть глаза и остаться один на один с миром, который не хочет тебя.
Грозненские молодожены Виктория и Александр
–Босяк ты, Сашка! Ну, босяк… – мило воркует-приговаривает Вика, пытаясь куда-то дотянуться своей выкрученной рукой. Сзади – темный проем, напоминающий открытый холодильник.
Наконец нащупала то, что хотела, и тянется к Сашке-босяку:
–Вот тебе расческа. Все-таки мы должны как люди… Пригладь локоны.
Мы виделись накануне вечером. За прошедшую ночь в их окошке – еще два пулевых "ранения". Впрочем, оба не обращают никакого внимания на эти предательские дырки: место действия – Грозный. Это значит, люди тут живут ко всему привычные.
– Стреляли… – говорят равнодушно, стилизуясь под старое известное кино. – Помните "Белое солнце пустыни"?
– Помню, конечно. Его по телевизору часто повторяют.
– Это у вас. У нас люди телевизор не смотрят, и часто спрашиваешь: "Помнишь такой-то фильм?" А человек отвечает: "Не помню".
"Стреляли…" И тут же смеются, и ласкаются – настоящие молодожены: одухотворенные недавней ночью и полностью свободные от любого "вчера", каким бы оно ни было. Наука жить сиюминутным счастьем освоена этой парой виртуозно. И действительно, ведь это еще не скоро, часа через три, наступит грозненский день, и тогда навалятся проблемы: что поесть, где достать воду, – и придет злость, и обида, и осознание клетки, в которую загнан судьбой, и, в конце концов, ближе часам к трем даст о себе знать хроническое отсутствие обеда…
Но пока – завтрак. Грозненский завтрак военного времени. Жидкий чай – вода, хоть и перекипяченная несколько раз, но чем-то пахнет.
–Лучше делать вид, что у нас все, как у остальных по стране, – говорит Вика, потягивая горячую жидкость, гордо именуемую "утренним чаем". – Иначе сойдешь с ума.
–И не вспоминать, что, кроме чая, в доме ничего? – полуспрашивает-полуутверждает Саша.
–Ты на что намекаешь? – кокетливо косит глазом Вика. – Что я плохая хозяйка? А?
Вика и Саша – грозненские молодожены. Из городка Иванова – так называется один из грозненских микрорайонов, где нет улиц, а лишь номера домов.
Официально они – Александр Георгиевич и Виктория Александровна Джура. Вступили в законный брак 6 апреля 2001 года – несколько месяцев назад.
–Вика, все, хватит ерунды! Читай же! – приказывает причесавшийся "босяк", выпив чая.
Минуты две Вика кокетничает, "строит глазки" мужу, напустившему на себя суровость. На третьей минуте игры, как только Саша реагирует на "глазки", Вика опять куда-то в сторону запускает руку и достает тетрадь, прошедшую с ней всю войну.
…Понять – поймешь.
Почувствовать – не сможешь:
Чужая боль – горька, но не болит.
До самоистязания, до дрожи
Сознание того, что инвалид…
Вот и сидишь, подкошенный кузнечик.
Пройдешь пять метров – и опять садись…
И только ветер обнимает плечи,
Но все равно душа стремится ввысь.
Как больно насмехается природа,
Какое испытание в судьбе, -
Когда идешь походкою урода,
И взоры все прикованы к тебе.
–Ну, вот, заголосила… – прерывает Вику Саша. – А что-нибудь веселенькое есть?
Однако видно, что мужу именно это стихотворение очень нравится. Он просто не хочет казаться слабым при гостях.
Саша и Вика – инвалиды первой группы. С детства. В десять лет Вику сбил мотоцикл, и все, что с ней сейчас, – последствия тяжелейшей черепно-мозговой травмы. А Саша просто родился таким. Их опорно-двигательные аппараты на пару бастуют. Бывают, конечно, светлые дни – особенно у Вики, которая еще кое-как передвигается. Но большую часть долгих месяцев оба проводят на площади в два с половиной квадратных метра, на кухоньке в уцелевшем первом этаже их "пятиэтажки" (наверху – сгоревшие и разбомбленные квартиры), сидя за столом, стоящим у окна, через которое пролетают пули.
А во след слова:
– Бедная, несчастная. –
Кругом голова,
Но я – безучастная.
А во след – смешки:
– Посмотри, как ходит!…
– Говорят, стишки
Сочиняет вроде…
И опять – босиком по лезвию.
Не озлобиться.
Не отчаяться –
И в невзгодах жизнь продолжается.
Год за годом – как речка быстрая.
Плакать – просто. Труднее – выстоять.
Вика Джура – поэтесса. Это ее главное занятие в жизни. Теперь помимо Сашки, конечно. Она пишет стихи в старых школьных тетрадках – своих и чужих, много работает над словом, часто переписывает. И поэтому очень плохо спит по ночам.
–Как и полагается поэту, – добавляет Саша.
–Представьте, – подхватывает Вика, – когда вчера стреляли нам в окно, то я как раз крепко заснула. Потому что вечером получилась одна строчка. Вот и не проснулась, хотя трусиха – ужасная.