Уже на первых допросах, которые Буянов провел сразу же после задержания, Калистратов с Сизовым, припертые к стенке неопровержимыми доказательствами, дали первые показания. Следователь в общих чертах нарисовал "картинку" не только происшедшей в доме Морозовых трагедии, но и того, что предшествовало убийству девушки.
В тот трагический для Морозовых день Калистратов с утра пораньше выпотрошил у матери содержимое ее кошелька и, купив в магазине бутылку дешевого сорокаградусного пойла, направился к Сизову, надеясь и у него разжиться чем-нибудь.
Васька был дома, и они вдвоем – своей матери доброе чадо "накатило" всего лишь стопочку для опохмела, – высосали всю бутылку. Показалось мало, и они направили Васькину мать по знакомым самогонщикам, которые ее хорошо знали и давали бутылку-другую в долг. Не прошло и получаса, как она, радостная и возбужденная, выставила на стол бутылку мутного пойла.
Теперь пили втроем, закусывая "чем бог послал". А послал он им в тот день миску квашеной капусты, несколько ломтей черного хлеба да немного жареной картошки, которая осталась после вечерних гостей.
Захмелели довольно быстро, и, когда Васькина мать побрела спать, Калистратов с Сизовым стали мозговать, где бы еще надыбать денег на пару бутылок паленой водки. И тут Калистратов вспомнил про Ирину. Ей он явно нравился и недавно даже в гостях у нее побывал.
Дальнейший диалог был записан со слов Сизова.
"А где она башлят-то забашляет?" – осведомился более трезвый Васька.
"Ты слушай сюда! – осадил его Калистратов. – у Иркиной матери скоро какой-то юбилей намечается, и она к этому делу уже кира пол-ящика заготовила. Эта дура сама рассказала".
"А если не даст?" – засомневался Васька.
"Да куда она на хрен денется!"
Они позвонили ей из ближайшего таксофона, и обрадованная Ира пригласила их в гости.
"Правда, мама скоро вернется", – предупредила она.
"А мы недолго посидим, – отпарировал Калистратов. – Малость согреемся и уйдем".
Насколько понимал Грязнов, вновь и вновь перечитывая протоколы допросов, очных ставок и прочая, прочая, прочая, законченный алкоголик Калистратов находился в тот момент в таком состоянии, что готов был хоть в пекло лезть, лишь бы добавить спиртного. А тут, в общем-то, беззащитная девчонка, которой, к тому же, он нравился.
Вскоре они звонили в квартиру Морозовых, и когда Ира открыла дверь, Калистратов пробормотал:
"Согреться бы…"
"Так я чайку сейчас", – спохватилась Ира.
"Ну, а ежели чего покрепче?"
Вспоминая тот момент, Сизов показал на допросе, что Ира легким движением плеч высвободилась из полупьяных объятий Калистратова и, как бы оправдываясь перед гостями, сказала негромко:
– У нас, конечно, есть, но мама…
– Да брось ты! – урезонил ее Калистратов. – Не будь жмоткой. А завтра… Завтра мы и отдадим. Так что твоя мамзель даже ничего не заметит.
Ира отрицательно качнула головой.
– Нет, Дима, не могу. Ты только пойми меня правильно и не обижайся.
Именно в этот момент у Васьки, по его собственному признанию, "забулькало в горле" и он рванул к туалету. Когда же вышел оттуда, то из-за своего тугодумия поначалу даже ничего не понял и только позже сообразил.
Если до этого момента следственный клубок разматывался как по маслу, то дальше шел такой крутеж, что следователь даже опасаться стал, как бы убийца Морозовой не вышел сухим из воды.
Двадцатилетний Калистратов попадал под сто пятую, часть вторая Уголовного кодекса Российской Федерации, которая тянула на максимальный срок, вплоть до пожизненного заключения, а Калистрат хотел не просто жить, но жить все так же сладко и привольно. Оттого и стал сразу же топить своего корешка несовершеннолетнего, видимо, надеясь на и то, что тот, по своей дури, возьмет на себя убийство. И уже на первом допросе показал следующее:
"Когда Сизов зашел в туалет, я еще раз попросил Ирину дать мне в долг бутылку водки и прошел в комнату, где в серванте стояла на виду бутылка коньяка. Однако она почему-то заартачилась и даже стала на меня кричать, назвав меня алкоголиком. Ничего не понимая, я, как бы в шутку, потянулся рукой к бутылке, и тут вдруг она будто с цели сорвалась. Закричала, чтобы я ничего не трогал, и ударила меня по лицу. Я оттолкнул ее от себя, но она бросилась на меня с кулаками, и в этот момент в комнату вошел Сизов. Сначала он бросился было разнимать нас, вернее, оттаскивать от меня разъяренную Ирину, но она словно взбесилась и с силой толкнула Сизова в грудь. И тогда он ударил ее кулаком в лицо. Ирина упала, и он стал бить ее ногами. Я пытался оттащить Сизова, но он словно озверел и продолжал наносить ей удары по голове, по лицу и по животу. Бил ногами. Наконец я все-таки сумел оттащить его от скорчившейся на полу Ирины и сказал, что нам надо срочно уходить. Насколько я понял, Ирина была уже мертва, и я совершенно ничем не мог ей помочь. В те минуты я почти ничего не соображал, находясь в какой-то прострации, и совершенно не понимал, что я делаю. Помню только, как Сизов сказал, что надо сделать так, будто в этой квартире побывали грабители, и стал рыться в шкафу, доставая оттуда наиболее ценные вещи. В одну из сумок он сложил также все бутылки со спиртным, которые нашел в нижнем ящике серванта. После чего протер какой-то тряпкой все ручки, за которые он брался, сунул мне в руки две нагруженные сумки, сам взял еще две, и мы вышли из квартиры. Повторяю, все это время я находился в какой-то прострации и совершенно не понимал, что я делаю…"
Однако те показания, которые дал окончательно протрезвевший Сизов, в корне отличались от показаний своего дружбана задушевного.
"Когда я вышел из туалета и прошел в комнату, откуда слышались женский крик и мат Калистратова, я увидел, что он душит Ирину. Хотел было вмешаться, потому что кричал, что убьет ее, суку, но Калистратов закричал мне, чтобы я не вмешивался, и продолжал душить Ирину. Когда я все-таки подошел к ним, то было уже поздно, Ира была мертва. И тогда я сказал, что нам настала труба. Я думал, что хоть это остановит его, но Калистратов, наоборот, только озверел от этого, бросил ее с дивана на пол и стал изо всех сил месить ее ногами. А потом, когда все уже было кончено, Калистратов сказал, что нам надо уходить. А чтобы сбить ментов со следа, надо забрать с собой все ценные вещи, будто в доме побывали грабители. После того как в сумки было упаковано все, что мы могли с собой унести, Калистратов взял полотенце и стал протирать им ручки. После этого мы поехали на квартиру к Верке-бандарше, которую я хорошо знал. Там мы много пили, и поэтому все, что было потом, помню смутно".
Тогда, а это было зимой прошлого года, перед Буяновым лежали эти два протокола и заключение судебно-медицинской экспертизы, которое ставило точку в причине смерти Иры Морозовой, но не давало ответа на вопрос, который изначально мучил опера: "Кто конкретно из этих двух подонков нанес те смертельные удары ногой, которые и оборвали жизнь Ирины?"
По заключению судмедэксперта, у погибшей, кроме обширных внутренних кровоизлияний, также была разорвана печень.
Требовалась очная ставка, и когда ее стали проводить, Калистратов, уже знавший от своего адвоката о тех показаниях, которые дал Сизов, почти застонал в крике, пожирая своего дружбана глазами:
"Вася!.. Ты же обещал! Помнишь? Там, у Верки, что все возьмешь на себя!"
Вот тогда-то, судя по всему, Буянов и закусил удила. Он сам и его сыщики по крупицам собирали факты, которые помогли бы следствию выявить истинного убийцу. При дополнительном и более тщательном осмотре убитой на ее теле были обнаружены полоски черного гуталина, за что тут же ухватился следователь. Именно черным гуталином, причем совершенно свежим, были начищены меховые ботинки Калистратова, следы от которых остались на полу в квартире Морозовых. Кстати, в этих же ботинках его и задержали. Калистратов попытался было в очередной раз свалить все на Сизова, заявив следователю, что в день убийства он давал эти ботинки своему дружку, которому якобы нечего было одеть, однако следователь только рассмеялся на эти уловки.
Нагуталиненные ботинки были сорок второго размера, а расплющенная лапа Сизова едва влазила в сорок четвертый. И как бы он ни старался натянуть на свои ноги новенькие ботинки Калистратова, ничего из этого не получилось бы.
Вот тогда-то, под напором следователя, Васька и раскололся окончательно, рассказав попутно и о квартирной краже, в которой также просматривалось истинное лицо его закадычного дружка.
Незадолго до убийства Морозовой Калистратов раздобыл каким-то образом ключи от "упакованной" квартиры друзей его родителей и предложил Сизову "взять ее на пару". Тот, стараясь поддержать свой имидж в глазах "крутого" дружка, естественно, согласился, и Калистратов, открыв ключом дверь, направил в квартиру Ваську, пояснив предварительно, что где лежит.
Сам же он, как показал на допросе Сизов, дожидался его на улице.
Буквально все он старался делать руками недалекого Сизова, оставаясь при этом почти чистеньким. И только на Морозовой прокололся, видимо, разъяренный ее несговорчивостью и в то же время беззащитностью.
* * *
Грязнов стоял у окна, смотрел на утопающую в солнечных лучах лесистую сопку и пытался спроецировать психику убийцы Иры Морозовой, уверенного в своей безнаказанности, на психику зэка, поднявшего нож на начальника колонии. И не мог, как ни старался это сделать. Единственное, к чему он пришел, это к твердому убеждению, что кто-то второй, более жестокий, хитрый и влиятельный на зоне, вложил заточку в руки Калистрата и дал команду "фас!".
Но кто и зачем? Кому конкретно была выгодна смерть нового хозяина зоны?
Теперь уже Грязнов окончательно убедился в том, что гибель Чуянова не была трагической случайностью, как не верил и в то, что Калистрат мог сам решиться на подобный поступок. Во-первых, у него не было и не могло быть причин для столь ярой ненависти к начальнику колонии, а во-вторых…
Нет, не тот это был типаж, не тот. И психологический портрет осужденного Дмитрия Калистратова не вписывался в тот трагизм происшедшего, который произошел на глазах всей "семерки". Это было действительно так, в чем многоопытный опер Грязнов уже не сомневался…
Выходит в "семерке" есть кукловод! Жестокий и хитрый. Которому, в силу каких-то весьма серьезных причин, надо было убрать с дороги хозяина зоны.
Но это уже были тайны "мадридского двора", святая святых зоны, влезать в которые посторонним не положено, тем более ментам. Вячеслав Иванович уж в который раз за эти дни вспомнил своего "крестничка", московского авторитета Алексея Грачева, по кличке Грач, который после очередного этапа осел в боровской "семерке". Грязнов узнал об этом совершенно случайно и теперь, хотел того или нет, все чаще мысленно обращался к Грачу, который, как ему было известно, не держал зла "на своего крестного". Видимо, даже гордился тем, что его брал САМ начальник МУРа.
Грязнова грызли сомнения, стоит ли вводить Грача в расследование и не навредит ли это делу. Однако на карту было поставлено слишком многое и он решился, тщательно "обсосав" все "за" и "против".
Грязнов принял душ, побрился и попил чаю, часы показывали начало восьмого и он взял со стола мобильник.
Юнисов отозвался тут же, словно ждал этого звонка и, когда Вячеслав Иванович изложил ему свою просьбу, только вздохнул, кажется, довольный услышанным.
– Без проблем! Два-три дня – и мы этапируем твоего Грача в Боровск.
Глава 7
Вместо дельного и конструктивного разговора, на что все еще надеялся Грязнов, пригласив в Пятигорье руководство районной администрации, собрание вылилось в поток претензий со стороны промысловиков, и Вячеслав Иванович, пытаясь направить разговор в нужное русло, предложил высказаться заместителю Рогачева, в ведении которого был весь лесопромышленный комплекс, включая и экологию района.
Послышался язвительный матерок, чей-то смех, несколько разрядивший пропотевшую духоту небольшого клуба. На трибуну поднялся "товарищ" Дзюба. Впрочем, знал бы мужик о той накалившейся обстановке, которая уже сложилась в Пятигорье, где можно было от охотников и в морду схлопотать, он вряд ли согласился бы на этот визит. Однако отступать было поздно, к тому же отказа никогда бы ему не простил хозяин района, и он сразу же взял быка за рога. Видимо, сработала старая партийная закваска, которую он поимел еще при советской власти, работая в райисполкоме.
– Я не очень-то понимаю, к чему весь этот крик и базар, – перекрыл бурлящий ропот его зычный голос. – Не понимаю! И не понимаю оттого, что лучше вас всех знаю истинное состояние кедровых массивов по Боровой, которые намечены под санитарную зачистку. А также тех елово-пихтовых участков, где эта зачистка уже началась.
– Самопроизвольно! – прокомментировал кто-то из охотников, однако многоопытный Дзюба даже не обратил на этот выкрик внимания.
– И должен сказать особо крикливым, – продолжал он, – что оставлять эти массивы в том состоянии, в каком они находятся сейчас, это не только полнейшая бесхозяйственность со стороны руководства зверопромхоза, о чем я также вынужден буду доложить главе администрации района, но и преступление по отношению к нашей с вами тайге!
– Эка завернул, – Грязнов повернулся к Тайгишеву, которого, судя по выражению его лица, уже ничем невозможно было удивить, а из глубины зала уже неслись возмущенные голоса:
– Чего… чего он несет? О каком еще преступлении талдычит?
А районный защитник природы, словно глухарь на весеннем току, не слышал ни этих выкриков, ни людского возмущения, продолжая гнуть свою линию:
– Бесхозяйственность, спрашиваете, какая? И о каком преступлении я здесь говорю? А о том самом, что если эти самые участки по Боровой и елово-пихтовую тайгу оставить в том состоянии, в котором они находятся сейчас, то уже детям вашим…
– Ты толком… толком говори! – вновь послышались возмущенные выкрики. – Чего ты нам здесь хреновину всякую про "преступления" да про "бесхозяйственность" порешь, да резину тягомотную жуешь! Ты, господин хороший, толком изволь говорить, а не хреновину на уши вешать о том, что детям нашим ничего не достанется! Это с вами, козлами, да с вашими узкоглазыми подельниками нашим детям ничего не достанется!
Выкрики вконец взъярили самолюбивого мужика, уже привыкшего к тому, что в районе не было такого предприятия или автозаправочной станции, где бы перед ним не ломали шапку. Бывшего советского чиновника понесло:
– Я о той бесхозяйственности говорю, что массивы по Боровой забиты перестоявшимся кедром преклонных лет! Я о той бесхозяйственности говорю, что эти самые кедрачи, под двадцать метров высотой, засыхают на корню и рушатся, не просто захламляя, но и отравляя тайгу, я о том преступлении говорю, что…
"Господи, да о чем он талдычит здесь? – зажав голову ладонями, с какой-то жгучей тоской и в то же время с нарастающим озлоблением думал Грязнов. – Он что, забыл или, может, не знал никогда, что именно в такой тайге, в тайге с непроходимым чаплыжником превосходно чувствует себя то таежное зверье, которое еще водится в бассейне срединного течения и в верховьях Боровой? А это соболь и норка, медведь, рысь и кабан, белка и сохатый!
Или он забыл о том, что подо мхом на склонах, откуда берут свое начало малые речушки, скрыт ископаемый лед и мерзлота? И как только этой сплошной порубкой, которую хотят прикрыть красивым словом "санзачистка", изведут мощные лесные массивы, ледок этот начнет тут же таять. В одночасье обмелеют ручейки и речушки, питающие Боровую, а следом за ними погибнет и она? Он что, эколог хренов, – распалялся Грязнов, – не знает этого?! Или знает, очень хорошо знает, однако что-то более сильное и греющее кошелек мозги застилает, а вместе с ними и совесть?!"
Он покосился из-под ладони на Тайгишева, который, казалось, уже не слушал главного "защитника природы" и, понимая, что тот несет полнейшую ахинею, неизвестно на кого рассчитанную, видимо, сожалел, что сорвался из Боровска и приехал на собрание, которое превращалось в откровенный фарс.
И еще Грязнов подумал о том, что именно он должен сказать собранию, чтобы хоть мало-мальски успокоить людей. Еще утром ему прозвонился Ходус и сказал, что общероссийский канал на телевидении готовит в прямой эфир "Круглый стол", на котором будет поставлен вопрос не только о том, что районная власть, естественно, не без помощи Хабаровска, творит в Боровском районе, но и о том, что творится сейчас по всей России.
Рогачевский посланец между тем закончил бросать в духоту клуба слова, которые можно было расценить как прямое обвинение руководства зверопромхоза и всех людей, собравшихся в этом клубе, в преступном местничестве и столь же преступной бесхозяйственности по отношению к России и к Хабаровскому краю в частности. Мол, краевой бюджет трещит по швам, практически нечем платить врачам и учителям, а эти сидят на мешках с золотом и вместо того, чтобы пополнить районный бюджет…
– А зачем, спрашивается, нам валюта такая нужна?! – истеричным криком взвился чей-то голос. – Зачем нужна, если уж завтра нашим же детям жрать нечего будет?!
– Во-во! – подлили маслица в костерок с задних рядов. – Кое-кто особо умный эту самую валюту к себе в карман положит…
Теперь, как показалось Грязнову, собравшихся в клубе мужиков нельзя было уже остановить. Каждый кричал свое, наболевшее, но через все эти крики пробивалась одна красная нить.
Оставшиеся нетронутыми даже в годы войны массивы кедра и елово-пихтовые участки тайги – это жизнь, это довольно внушительный кусок государственного бюджета. И выруби это богатство за сиюминутную валюту, которая еще неизвестно в чьем кармане осядет, и все – пиши пропало. Не будет тайги по Боровой – не будет и пушнины, которая вышла на мировой рынок.
Мужики кричали что-то еще и еще, но точку поставил Василий Крылов. Вроде бы никудышный с виду мужичонка, с жиденькой бороденкой, он поднялся со своего места и негромко, но довольно внятно произнес:
– Ты вот чего, господин хороший… Охотники наши тут много чего разного болтали, но я тебе хочу сказать одно.
Он замолчал, теребя бороденку и, видимо, подыскивая наиболее доходчивые слова, которые могли бы подействовать на представителя районной администрации.
– Короче, дело обстоит так. Тайгу нашу по Боровой, а тем более кедровники, отдавать на порубку мы не собираемся. И ежели потребуется, то мы и с ружьецом встанем. Ну, а как мы стреляем, говорить не надо. Белку в глаз ложим. Так что скажи своим друзьям-товарищам из "Алтынлеса", что мы… Короче, ты меня понял, надеюсь. И обещание свое мы умеем держать твердо.