– Саня, дорогой!.. – взмолился Грязнов. – Да неужто я сам об этом не думал? Хотел бы, очень хотел, да только "хотелка" не пускает. У нас самих такая закрутка началась, что не приведи господь. Того и гляди, мои промысловики за карабины схватятся.
– Что, продолжение той же оперы, что и по Ходусу? – насторожился Турецкий.
– Я бы сказал, начало. К тому же наш генеральный лежит в Хабаровске с инфарктом, и я, можно сказать, один остался на хозяйстве.
И Грязнов обреченно вздохнул, давая тем самым понять, что ни о какой поездке в Москву сейчас не может быть и речи.
Он не преувеличивал, когда сказал, что практически задыхается от тех проблем, которые снежной лавиной обрушились на его Пятигорье. К тому же на его плечах продолжало висеть убийство Евдокима Чуянова. А потом еще позвонил и Рябов, рассказав ему об угрозах Тайгишеву. Вячеслав Иванович не сомневался, что все это завязано в единый клубок. Знать бы только, где кончик этого клубка, за который можно было бы ухватиться.
Распрощавшись с Турецким, Вячеслав Иванович прошел на кухню, чтобы заварить очередную порцию настоянного на березовой чаге чая, и тяжело опустился на свой любимый мягкий стул, выложив на стол весьма скромную серую папочку с объективкой на Грачева и выкладками по воровской "семерке", которую с нарочным прислал Юнисов. Надо было как следует подготовиться перед предстоящим разговором с Грачом. Судя по объективке, которую дал на Грачева начальник отряда, это был уже не тот Паша Грач, многоопытный квартирный вор, который по собственной дури вляпался на последнем скачке и только руками развел, когда Грязнов самолично защелкнул на нем браслеты.
"Твоя взяла, Вячеслав Иванович…" – он всегда величал Грязнова по имени-отчеству, и в этом проявлялась какая-то особая, многим непонятная, видимо, чисто человеческая симпатия вора к оперу, который и подлянку не подкинет да и задницу свою рвать не будет, чтобы лишний раз перед высоким начальством выслужиться да лишнюю звездочку поиметь.
Именно на помощь Грача и понадеялся Грязнов, решившись потолковать с ним в открытую. В силу своего довольно высокого авторитета среди воров и блатных тот должен был знать все или практически все, чем жили и дышали в "семерке" зэки. В то же время Грязнов предполагал, что подобный разговор может быть воспринят Грачом и как личное оскорбление. Павлу Грачеву даже в самом страшном сне не могло присниться, что его готовят в "кумовские суки", однако Грязнов вынужден был пойти на этот разговор.
Вор-рецидивист, побег из колонии общего режима. Последняя судимость по статье "Разбой" – сто шестьдесят вторая, часть вторая Уголовного кодекса Российской Федерации.
Это была та "сопроводиловка", с которой Грач прибыл в боровскую "семерку", не считая копии последнего обвинительного заключения и "личного дела" осужденного Грачева, которое стало понемногу распухать уже в "семерке". В основном это были донесения и рапорты по поводу тех или иных проступков Грачева, но более всего Грязнова заинтересовала объективка начальника отряда, которую тот накатал на своего подопечного.
"Дерзок, самостоятелен в решениях и поступках, которые носят ярко выраженный характер непримиримой отрицаловки. Претендует на роль лидера этой части спецконтингента не только в отряде, но и в колонии. Жесток. Обладает прирожденной хитростью и умом. В совершенстве владеет искусством подчинения себе определенной категории осужденных, что особенно распространяется на более слабых как морально, так и физически. Пытается перенести это на категорию спецконтингента, равную ему по рангу, однако это было встречено в штыки, и осужденный Грачев вынужден был отступить. По моему мнению, временно, чтобы набрать дополнительного авторитета в колонии".
И далее как приговор:
"…Исправлению не подлежит. Все поступки Грачева П.П. подчинены единственному, почти маниакальному желанию: как можно скорее быть признанным законниками, показать и уже через влиятельных авторитетов на воле добиться статуса "вора в законе", чтобы стать "смотрящим". Для достижения своей цели готов на любой, самый отрицательный поступок, на любое преступление. Даже самое тяжкое".
М-да, оправдывались худшие предположения Грязнова. "Законник" Павел Грачев уже был не тем Пашей Грачом, каким его знал Грязнов семь лет назад.
И в то же время начальник отряда капитан Попович многое не договаривал, когда катал на Грачева объективку. Видимо, в силу каких-то иных причин.
Перечитывая сопроводиловку, присланную Юнисовым, Вячеслав Иванович видел, в какое дерьмо вляпался Евдоким Чуянов, когда принимал "семерку". Межнациональная резня на зоне – это даже не массовый побег и не захват заложников с требованием выкупа и трапа к борту самолета.
Проблема эта проявилась еще в начале девяностых годов, когда от единого сообщества воров без национальных признаков различия и которые были объединены единым экономическим и политическим пространством, имя которому – СССР, стали откалываться армяне и грузины, азербайджанцы, ингуши и чеченцы, которые тут же стали формировать на пространстве Российской Федерации свои собственные группировки, отделяясь при этом от славянского крыла новой криминальной России. Мало того, "южные воры", и особенно ее молодая поросль, набравшись амбиций и выдвинув свои претензии на самые лакомые и жирные куски России, стали подминать ее под себя, оттесняя и отстреливая тех, кого еще вчера называли "братьями" и кому клялись в верности.
Не обошла эта чума и российские зоны. И в тех СИЗО, где все большее влияние приобретали группировки южан, братья-славяне превращались в "мужиков", которые должны были горбатиться на новоиспеченных паханов, почувствовавших себя едва ли не королями российской зоны. Американская "зелень", подмявшая под себя окончательно обнищавшую Россию, превращала "красные" зоны в "черные", где устанавливались уже свои собственные законы, далекие от десятилетиями сложившегося Закона, которым до этого жила уголовная Россия. И первыми, кто это понял, были криминальные сообщества южан-миллионеров, которые, в отличие от богатеньких, но до предела жадных новорусских, стали активно подпитывать дорогими посылками, деньгами, водкой и наркотой своих собратьев на российской зоне, а те в свою очередь имели возможность прикупить не только какого-нибудь охранника-контролера, но и более весомых прапоров и офицеров из администрации колонии или той же тюрьмы.
В боровской "семерке" довольно сильные позиции держала группировка южных воров, над которой паханил некий Тенгиз. Он же пытался установить свое паханство и над всей зоной, что в общем-то ему почти удалось. Однако когда в "семерку" прибыл новый хозяин, то есть полковник Чуянов, Тенгиз, видимо по совету кого-то из офицеров, возможно, даже того же "кума", решил временно затаиться, чем тут же воспользовался Грач, этапированный незадолго до этого в Боровск.
Тенгизу была объявлена война, которая неизвестно чем могла закончиться, если бы не убийство Чуянова.
Впрочем, попытка не пытка, как говаривал когда-то многоуважаемый Лаврентий Павлович Берия.
Глава 9
Никита Макарович Рогачев уже заканчивал совещание, на котором давал соответствующий "настрой" руководителям хозяйствующих субъектов района, когда кабинет вплыла молоденькая, но вполне сформировавшаяся секретарша, которая не могла не впечатлять своими формами, о чем сама догадывалась, и с капризной ноткой в голосе пропела:
– Никита Макарович, Ихтеев просит принять.
Вскинув на "необъезженную кобылицу" взгляд и невольно вздохнув, Рогачев недовольно поморщился. "Глаза и уши" района, прокурор Макар Иванович Ихтеев доводился ему родным племянником, однако он менее всего вписывался в это совещание.
– Он что… здесь, в приемной?
– Да нет, на проводе.
– Но ведь я же тебя просил… пока совещание не закончится, никаких звонков!
– Говорила. Просила, чтобы перезвонил чуток позже, но он… – И Людмила виновато развела полными руками. Будто каялась в том, что не смогла сдержать родственный натиск районного прокурора.
– Ладно, ступай, – махнул рукой Рогачев. – А Ихтееву скажи, что смогу освободиться не раньше пяти. Пускай подходит.
Людмила скрылась за дверью, и Рогачев опустил тяжелую ладонь на полированную поверхность стола, словно невидимую муху прибил.
– Продолжим, товарищи. И… и пора закругляться.
Собравшиеся дружно закивали головами. Районный прокурор просто так, по пустякам, хозяина тревожить не будет…
Ихтеев был явно взволнован.
Поплотнее прикрыв за собой дверь, он кивнул Рогачеву и сразу же оседлал стул, уставившись на хозяина кабинета откровенно встревоженным взглядом.
– Ну, что еще случилось? – недовольно пробурчал Рогачев, в упор рассматривая племянника, который, в отличие от своего дяди, мог запсиховать по самому глупому поводу. – Надеюсь, с матерью все в порядке?
– С матерью-то все в порядке, да вот…
– Так в чем же тогда дело? – Рогачев хмыкнул, и на его широком лице застыла снисходительная ухмылка. – Или, может, очередной переворот в России начался?
В глазах Ихтеева сверкнули неприязненные искорки. С ним разговаривали, как с "шестеркой", и он, уже привыкший к власти в районном масштабе, с трудом выносил этот снисходительно-презрительный тон.
– Переворот в России пока не начался, – с нотками злости в голосе отозвался он. – А вот насчет кипиша в Боровске я поручиться не смогу.
– Даже так? – протянул Рогачев нарочито-удивленным голосом, однако в его глазах уже застыла настороженность. – Ладно, не тяни кота, говори, что случилось.
– Тайгишев был у Рябова.
– Ну и что с того? Они ж ведь, кажется, с детства корешат.
– Оно-то и плохо, что корешат. – Ихтеева раздражал снисходительный тон хозяина, говорившего с прокурором района, как с мальчишкой. – Если бы не корешили, все проще бы было.
– Говори толком! – Рогачев повысил голос.
– Ну, а если толком, – огрызнулся Ихтеев, – то Тайгишев рассказал Рябову о телефонном звонке с угрозами.
– Так в чем криминал-то? – Рогачев пожал плечами. – Решил пожалиться своему дружку, ну и пусть. Чего психовать-то из-за этого?
Голос хозяина кабинета был нарочито-спокойным, даже немного ленивым.
– Криминала, пожалуй, действительно нет, но только до того момента, пока Рябов не начнет землю рыть, чтобы выйти на телефонного "доброжелателя", который пожелал спокойной жизни его дружку, а это уже чревато многими последствиями.
– А если точнее?
– Он завяжет в единый узелок этот телефонный звонок с прошлогодним покушением на Тайгишева…
– Не ведь ты же прикрыл то дело!
– Я-то прикрыл, – согласился с Рогачевым Ихтеев, – но и Рябов не пальцем деланный. Он вправе поднять прошлогоднее уголовное дело в связи с новым фактом угрозы.
– Вот же тварь! – Рогачев хрустнул сжатыми в кулак пальцами, на его скулах заиграли желваки. Поднял на племянника тяжелый взгляд, в котором уже не было и тени недавней презрительной снисходительности. – Значит, ему же будет хуже!
– Кому хуже?
– Менту твоему, Рябову! – голос Рогачева зазвенел металлическими нотками. – А заодно и козлу этому, Тайгишеву!
Замолчал было, уставившись глазами в телефонный аппарат, и только желваки на скулах выдавали его состояние. Наконец поднял глаза на Ихтеева и все так же жестко произнес:
– Надо срочно нейтрализовать его! Причем нейтрализовать серьезно и надолго, лучше всего, конечно, навсегда.
– Это как еще? – вскинулся Ихтеев.
– Успокойся! – громыхнул баском Рогачев, и на его широком лице застыла жесткая усмешка. – Мочить твоего мента никто пока не собирается, надо вывести его из дела, чтобы под ногами не мельтешил… – И снова его тяжелый кулак опустился на полированную поверхность стола. – А сделаешь это ты! Да, и не вздумай затягивать!
– Но ведь… – попытался было восстать против подобного произвола Ихтеев, однако Рогачев тут же посадил его на место:
– Слушай, Макар, не заводи меня. Отрабатывать хлебушек надо, отрабатывать! Не зря в прокурорском кресле сидишь.
Ихтеев хотел было сказать что-то в ответ, может быть даже возмутиться, но Рогачев нажал кнопку на пульте, и в дверном проеме выросла статная фигура восемнадцатилетней "белорыбицы", в глазах которой плескалась томная нега.
– Людочка, дорогая, сообрази-ка нам бутылочку коньячка да закусить что-нибудь. И все! Меня здесь нет.
Когда секретарша вышла, плотно прикрыв за собой дверь, Рогачев произнес тоном, не допускающим возражений:
– И еще вот что, Макар. Посади-ка на прослушку дружка нашего Чуянова. Есть слушок, будто он начинает копать убийство в "семерке". Не нравится мне все это…
Когда Ихтеев ушел, Рогачев потянулся рукой к телефону, набрал рабочий номер Полуниной. Услышав голос Раисы, проворковал в трубку:
– Свободна, надеюсь? Еду.
* * *
Проводив тоскующим взглядом растворившийся в наступающей темноте черный джип Рогачева, Раиса Борисовна покосилась на темные провалы окон и со вздохом обреченного человека открыла калитку. Света не было, а это значило, что Полунин – она уже забыла, когда в своих мыслях называла мужа Олегом – "добрел" все-таки до дома и теперь спал, завалившись прямо в одежде на диванчике.
Впрочем, ее сейчас мало волновало состояние мужа, и она даже вздохнула облегченно, подумав о том, что не надо будет врать в очередной раз, вешая лапшу на уши о проблемах с двойной бухгалтерией, которые она не могла да и права не имела перепоручить кому-либо из "девочек". Несмотря на клятвенное обещание "не пить" или хотя бы "не пить в рабочее время", Полунин с трудом выдерживал "щадящий", то есть второй, вариант, да и то наполовину. Опохмелившись утром, он прятал в кейс оставшуюся водку местного розлива и уже в своем кабинете, в офисе компании, добирал ее до победного конца, растягивая по граммам до пяти вечера. По пути к дому покупал вторую бутылку и "начинал" ее, не доезжая до дома. Он не стеснялся своего водителя. Утром следующего дня все повторялось по новой, и Раиса Борисовна, давно уставшая бороться с пьянством мужа, молча смотрела, как он дрожащей рукой наполняет стакан. "Похмельную" бутылку он также покупал по пути домой.
Перед тем как подняться на крыльцо, Раиса Борисовна постояла на нижней ступеньке и, положив руку на резное перильце, вдыхала настоянный волнующими летними запахами воздух и не могла надышаться. Будто боялась того, что как только она переступит порог этого добротно сложенного дома, который был куплен за бесценок у отъехавшей из Боровска семьи для нужд "Алтынлеса", то тут же исчезнет волшебное очарование этого вечера. А вместе с ним отойдут в прошлое и жадные ласки Рогачева, обжигающий жар его губ, прильнувших к ее обнаженному животу, к ее возбужденным соскам, изнывающим от проснувшегося в ней желания и сладостного томления, которое она испытывала только с этим сильным человеком, который был намного старше ее. Впрочем, как и ее муж. Но один из них сумел сохранить свою мужскую силу и мог сделать счастливой любую женщину, а другой не мог, потому что много пил водки.
Правда, она и сама давно была не девочкой, но еще горела страстным желанием, слишком поздно в ней проснувшимся, и хотела быть не только желанной, но и счастливой.
Последний раз набрав полную грудь воздуха, Раиса Борисовна поднялась на крыльцо и тронула наружную дверь. Она была не заперта: верный признак того, что Полунин давно уже в отрубе и спит сейчас непробудным сном.
Понимая, что в один из запоев он может и не проснуться, Полунин никогда не закрывал на ключ или щеколду входную дверь.
– Ну и ладненько, – буркнула Раиса Борисовна, входя в просторные сени и включая свет.
Сбросив с ног туфли и помассировав икры, она надела тапочки и, уже загодя закипая злобой к мужу, потянула на себя скрипнувшую дверь. В нос шибануло тошнотным запахом устоявшегося перегара, от которого ее едва не замутило, и она, зажав пальцами нос, шагнула к окну и настежь распахнула створки.
В дом ворвался свежий вечерний воздух, и дышать стало легче. Как она и предполагала, Полунин спал, ничком распластавшись на диване, подле которого стоял круглый обеденный стол, и даже тапочки с ног не удосужился сбросить. Видимо, как засосал последние полстакана водки, остатки которой просвечивались на донышке бутылки, так и завалился на диван.
"Сон алкоголика крепок, но краток" – услышала как-то понравившийся ей афоризм Раиса Борисовна, однако "ее Полунин" спал обычно и крепко, и долго.
Включив люстру в три рожка и задвинув на окнах старенькие шторы, также доставшиеся от прежних хозяев дома, она вернулась к столу, с брезгливостью бросила в мусорное ведро почти пустую бутылку, туда же полетели надкусанный кусок зачерствевшего хлеба, огрызки колбасы. Брезгливо протерла влажной тряпкой клеенчатую скатерку на столе и потянула тапочки с ног Полунина.
Да видимо, неудачно, разбудила.
– Пришла? – шевельнул он вдруг губами, уставившись на нее еще не протрезвевшими, мутными глазами.
Раиса Борисовна бросила на пол тапочки, покосилась на мужа. В такие минуты она испытывала к нему совершенно непонятные ей чувства. И жалость здесь была, и злость, нанизанная на ненависть, и откровенное презрение, и какие-то останки чисто женского сострадания к человеку, которого она, может быть, даже любила когда-то как отца своих детей.
Практически оставшись не у дел после развала Советского Союза и уничтожения Ельциным коммунистической партии, на которую Олег Полунин работал, будучи рядовым инструктором крайкома, он с каждым годом падал все ниже и ниже, находя отдушину лишь в стакане с водкой. Непыльная и хорошо оплачиваемая должность генерального директора "Алтынлеса", которую предложил ему Рогачев, должна была, казалось, вернуть его к жизни. Это только по телевизору в рекламных роликах какие-то неузнаваемые актеры вещают с бодрецой в голосе о том, что вот, мол, попил месячишко такого-то дерьма в таблетках и вылечился от застарелого алкоголизма, жена не нарадуется.
Сейчас их уже ничего практически не связывало, кроме как печати загса, трехкомнатной квартиры в Хабаровске и сына с дочерью, которые живут своей собственной жизнью.
– Прилетела, – устало отозвалась Раиса Борисовна, покосившись на мужа.
– А чего так долго?
"Он еще спрашивает… козел!" – начала было закипать она, однако все-таки сумела взять себя в руки.
– Было бы еще дольше, если бы Рогачев не подвез. Он как раз попросил кое-какие бумаги для наших компаньонов подготовить, вот и пришлось задержаться.
Полунин буркнул что-то нечленораздельное, поворачиваясь лицом к спинке дивана, а она вдруг почувствовала острую, почти обжигающую ненависть к этому человеку, который уже давным-давно перестал быть для нее мужем, но перед которым она все еще должна была оправдываться за каждый свой шаг. Чтобы не сорваться и не наорать на него, она повернулась было к двери, однако, уже не в состоянии остановиться, полоснула по его спине испепеляющим взглядом и почти процедила сквозь зубы:
– Ты того… директор хренов, когда машину берешь, то обратно ее присылай. Рогачев не каждый день подвозить будет.
– Ладно, извини, – буркнул Полунин, ворочаясь на диване. – Больше такого не повторится.
Его взлохмаченная голова приподнялась над диваном, и он, видимо с великим трудом, заставил себя принять почти вертикальное положение.
– А у тебя… случаем…