– После воскресенья я посвящу тебя во все детали. А сейчас я волнуюсь. Мое обычное предчувствие, как у девушки, когда у нее… Ты уж меня прости.
– Два троянских коня в резерве. Перестань беспокоиться.
– Этого недостаточно. Мы что-то упустили.
Снова установилась тишина. Их взгляды медленно обратились к груде бумаг на столе. Нед выудил несколько скрепленных вместе листков.
– Вот список тех, кто будет работать на приеме, – сказал он. – Не считая обычной прислуги, у нас будет двенадцать музыкантов, двадцать официантов, десять поваров, десять мойщиков посуды, шесть барменов… – Он остановился. – А кто их нанял? Кто их проверил?
– Фирма, занимающаяся обслуживанием приемов: посольство работает с ней много лет. "Ходгкинс и дочь".
– А кто проверил их всех? Смотри, у нас будет почти шестьдесят человек, в основном мужчины.
Шамун набрал номер телефона.
– Пусть Гарри Ортега нам все объяснит, – шепнул он. – Гарри? Шамун из канцелярии. "Ходгкинс и дочь" список своего персонала передает для проверки?
Нед снял трубку другого аппарата как раз в тот момент, когда Ортега сказал:
– Они все обычно работают с нами, Мо. Знакомые лица. Мы видим их десять или двадцать раз в году.
– Все шестьдесят?
– Время от времени, пожалуй.
– Это и есть процедура проверки?
– Более или менее.
Шамун повесил трубку, когда Ортега говорил: "Если у тебя есть возражения, ты, пожалуйста, не…"
Офицеры уставились друг на друга.
– Ну, не соскучишься, работая на дядю Сэма, – пошутил Нед. – А ведь это чуть не проскочило мимо нас.
– Проверь их, когда появятся. Кстати, это будет хороший экзамен для телевизионной системы наблюдения, соединенной с компьютерными файлами.
– Мо, послушай. Дай мне прокрутить сценарий.
– Свет. Камера.
– Как обычно выглядит приглашенный официант, повар и так далее? Кто он: филиппинец, турок, киприот, или… ты улавливаешь?
– Как и я.
– А араб-террорист?
– Как я, но не такой симпатичный.
– Понимаешь, о чем я толкую?
– Скажи, Нед, а как выглядит добродушный террорист из ИРА, милый дотошный убийца из "Красных бригад" или малец-сосед из "Роте Армес Факцьон"?
Оба умолкли. Нед молча повернулся в кресле. Шамун принялся перекладывать бумаги, наводя на столе порядок; он тоже молчал.
– О'кей, – заявил наконец Нед. – Больше никаких предчувствий. Я на этом просто зациклился.
– Прими пару таблеток аспирина и скажи мне, если появятся проблемы.
– "Ходгкинс и дочь" озвереют, но мы располагаем самым большим агентством по найму, где есть и музыканты, и повара, и бармены, и нейрохирурги, и… кого только нет. И называется оно, солдатик, "армия США".
– И?
– Вот кто предоставит шестьдесят человек для воскресного приема.
* * *
Шотландец, с которым часто разговаривал Паркинс по закрытому телефону, оказался таким же крупным, как и он сам.
Оба давно были на службе у ее величества. Один – в МИ-5, секретной службе, шпионившей на внутреннем фронте, хотя ее существование отрицалось, другой – в Спецотделе – подразделении полиции, действовавшем открыто. Эти службы так интенсивно обменивались информацией, так много сотрудников переходило из одной в другую, что даже средний англичанин, знающий о них, затруднился бы разделить сферы их деятельности.
Что касается взгляда изнутри, то есть с позиций Паркинса и того, кого он называл Джоком, разница между службами была совершенно очевидна и состояла главным образом в том, что Спецотделу приходилось отчитываться в расходовании части своих средств, тогда как МИ-5 была неподотчетна, поскольку вроде бы и не существовала.
Это относилось и к МИ-6, точно так же "несуществующей" и занимавшейся теми же проблемами, но за пределами Великобритании. С МИ-5 ее связывали отношения, подобные тем, что были между американскими ЦРУ и ФБР, с тем же отсутствием взаимной любви, обусловленным финансированием. Налогоплательщики выделяли на тайные операции определенную сумму долларов или фунтов, из-за которых и шла борьба.
В маленьком, отделанном деревянными панелями кабинете Джока окно имело форму арки и выходило на крохотный старый двор в Мэйфере. Сейчас здесь сидели два англичанина, похожие не на соперников, но на вполне дружелюбных коллег. Паркинс был офицером армии в центре подготовки в Каире во время суэцких событий в 1956 году, а Джок работал там же в посольстве. Впервые они встретились в Тегеране, когда западные страны по требованию нефтяных компаний пытались свергнуть режим Мосаддыка и посадить на "Павлиний трон" шаха. Оба тайно контролировали бюрократические структуры ЕЭС в Брюсселе и Страсбурге, оба руководили тайными операциями на Кипре, а чуть раньше – в Греции.
Они не питали друг к другу теплых чувств, подобных дружбе, и не поверяли один другому личных дел, не скрывая лишь того, что Паркинс холост, а у Джока несколько внуков. Но, долго общаясь, они, что называется, притерлись, за их плечами стоял общий опыт, подчас довольно суровый, но главное – они спокойно относились к возникающим то и дело проблемам, и это отличало их от более молодых, напичканных политикой коллег.
– …какой-то смысл втянуть его в эту историю, – говорил Джок. – В конце концов, запись телефонных разговоров Риордана показывает, что он четыре раза звонил Вимсу.
Паркинс что-то нацарапал в маленькой записной книжке.
– Мы этим займемся, Джок, не беспокойтесь. Меня тревожит то, что мы до конца не поняли, как во всем этом участвовал янки и каким образом это связано с посольством. Я думаю, что Френч по-прежнему темнит, но я уж постараюсь, чтоб он пожалел об этом, пусть только завершатся его воскресные проблемы.
– С янки всегда проблема, – ответил Джок задумчиво. Почти всегда у него были румяные щеки; сейчас веснушки, осыпавшие лицо, словно побледнели – настолько сильно он покраснел.
– В их колодах всегда по пятьдесят три карты. Разве мы не фиксируем, когда они появляются в английских компаниях, выискивая социалистов?
– Да ладно. – Паркинс сделал мягкий жест рукой. – Мы к этому сами часто прибегаем, Джок. Особенно тогда, когда при утверждении бюджета надо объяснить толпе парламентариев, на что мы расходуем деньги. То же и у янки. Если бы они регулярно не выковыривали красных из-под своих кроватей, только Бог знает, сколько народу им разрешили бы оставить.
Офицеры помолчали. Маленький офис шотландца, казалось, был переделан из прихожей чьей-то квартиры, но вид из окна на улицу был приятным и располагал к размышлениям.
– Все это проявится, – сказал Джок почти самодовольно. – Не волнуйтесь, мы научимся той игре, которую ведут янки. – Он зевнул, взглянув на улицу.
Мимо окна быстро прошли две хорошенькие женщины; они спешили через булыжный двор к шикарному ресторанчику, расположенному дальше, за офисом МИ-5.
– Вы только посмотрите, – сказал Джок. – Из-за булыжников, что ли, они так раскачивают бедрами?
– Это из-за высоких каблуков, Джок.
– Да, только холостяк в этом разбирается.
Они молча посмотрели вслед женщинам. Потом Паркинс спросил:
– Вам не кажется, что чем старше мы становимся, тем больше привлекают нас женщины этого возраста? Ведь им обеим за сорок, Джок, но будь я проклят, если отказал бы какой-нибудь из них.
Шотландец критически взглянул на Паркинса, словно оценивая его возможности при встрече с дамой средних лет. Взгляд был прямой, немигающий и не выдавал мыслей Джока о пятидесятилетнем холостяке, живущем с матерью. Он важно кивнул.
– Мы здесь закончили, Питер, – сказал он. – Идите, попытайте счастья с ними.
Паркинс смущенно засмеялся.
– Я должен вернуться в посольство и попытаться кое-что выкачать. Там что-то прячут, но я до этого скоро доберусь.
– Доберитесь также и до Вимса, приятель.
* * *
Нэнси Ли Миллер подошла к двери спальни и обратилась к доктору Хаккаду.
– Она как будто отдыхает сейчас. Мне кажется, с ней все будет о'кей. Она хочет с вами поговорить.
Хаккад вскочил, но тут же повернулся к пухлому мужчине.
– Мистер Фаунс, – начал он, произнеся эту новую фамилию, – я мог бы?..
– Конечно, доктор Хаккад.
Фаунс смотрел ему вслед своими выпуклыми глазами, пока тот не скрылся за дверью спальни. Потом подошел к гардеробной и тихо сказал:
– Это я. Открой.
Дверь открылась. За ней стоял молодой парень с пистолетом. В крохотной каморке был также и Хефте – живой и невредимый. Два пулевых отверстия зияли в оштукатуренной стене позади него.
– Отлично сработано, – сказал мужчина своему помощнику. – Отведи Хефте на этаж под нами, так? И убери пушку. Хефте – наш человек.
– В отличие от доктора Хаккада, – пробормотал Хефте. – Он и отца родного продаст ни за понюшку табака.
– Он собирался продать тебя этому Латифу.
– Когда мои люди узнают о предательстве Хаккада, мне будет трудно их удержать. Они захотят его крови.
Мужчина улыбнулся. Несмотря на выпученные глаза, улыбка располагала к нему.
– Оставь Хаккада моим людям, ладно? – сказал он. – У меня есть планы насчет него, даже после воскресенья. Даже главным образом после воскресенья.
– Так нападение все же будет?
– А ты в этом сомневаешься, соколик? – Фаунс, как настоящий итальянец, потрепал его по щеке. – Поговори со своими воинами. А ты, – он обратился к своему светловолосому помощнику, – покажи им схему мечети, так?
Хефте нахмурился.
– Мечети?
– Большой лондонской мечети, так? Она через дорогу от Уинфилд-Хауза. Но зачем я рассказываю тебе все это, когда ты уже тщательно разработал свой план?
Хефте прекрасно знал, что все планы операции подготовил Берт, поэтому счел за лучшее кивнуть.
– А зачем нам схема Большой мечети?
– Именно оттуда, – объяснил Фаунс, – начнется нападение. Символично, да? Чтобы показать миру мощь ислама. Подумай об этом, как о молитве перед битвой, так? Лев рычит перед тем, как броситься на врага. Так?
Хефте молчал, обдумывая сказанное. Потом в глазах его появился какой-то странный блеск, который часто замечал Берт.
– Символ! – воскликнул он с энтузиазмом. – Символ, который увидит весь мир! Да! Рык льва! Ну конечно!
* * *
Лаверн не привыкла психовать. Она считала себя спокойной, уравновешенной женщиной. Можно ли вырастить четырех детей, не обладая спокойствием? Она привыкла к тому, что вокруг нее все идет не так, но, когда это задело ее душу и нарушило привычное равновесие, она почувствовала себя на новой и враждебной территории.
Как гром среди ясного неба, подумала она. Нед проснулся, бросил в меня гранату и удрал.
Откуда она могла знать, что Нед так ненавидит ее отца? Конечно, он подшучивал над Кэмп-Либерти. Но ведь не он один. Мама присылала ей иногда вырезки из американских газет с карикатурами, высмеивающими Кэмп-Либерти и генерала Криковского. Но этого и следовало ожидать. Это было частью кампании, затеянной розово-либеральной прессой в Штатах. Но дни либералов сочтены, так стоит ли брать это в голову? А если один из либералов – твой муж и на него возложена зашита национальной безопасности, тогда как быть? Внутренний враг, подумала Лаверн.
Что сделает настоящая американка в такой ситуации? Сдаст своего мужа? Отца своих детей? Нет. Сначала она разберется с этим как жена, а уж потом как американка. Ни одно из решений не будет легким, особенно когда внутри все бушует.
С ней никогда не было ничего подобного. Впервые она испытала приступ бешенства, когда промахнулась в тире. Она выпустила тогда пять пуль, и ни одна даже не коснулась десятки. И это с ее медалями за снайперскую стрельбу. Но она же зарабатывала их не в таком состоянии!
Это симптомы сумасшествия и одиночества, признак того, что она замужем за человеком, который сбился с пути и готов потянуть ее за собой. Это признак отчаяния и страха, потому что она не знает, как выбраться на правильную дорогу.
Ей так хотелось с кем-то поговорить об этом. Нед издевался над привычкой изливать свои проблемы друзьям, но вся эта чертова гордость от того, что он работает в разведке.
У нее очень редко бывали подруги, которым можно все рассказывать. Неудивительно для жены военного, кочующей с места на место! А уж если появлялась соседка или подруга, которым можно было довериться, обычно тут же приходилось перебираться в другой город.
Трудно быть дочерью генерала Криковского. Ты как бы источаешь непогрешимость. Стойкость. Верность. Ты говоришь себе и миру: вот несгибаемая малышка, которая может выдержать все, что ни обрушит на нее жизнь. Не поверив в это, ошибешься и ты, и мир.
Обычно не Лаверн рассказывала о своих проблемах подругам, а они ей. Нет, думала она. Я никогда не была в таком положении, как сейчас. Хоть бы поделиться с кем-нибудь!
В Лондоне есть капеллан, наверняка даже несколько капелланов, к которым можно обратиться за помощью. Но об ее проблемах не расскажешь мужчине. К тому же хотелось бы, чтобы капеллан был католиком.
Но где-то в этом вонючем городе должна же быть женщина-капеллан, консультант по семейным проблемам или хоть кто-то в в этом роде. Неужели нет женщины, которая выслушает, даст совет – пусть даже за деньги. В конце концов, совет принимать не обязательно, так что, кроме денег, она ничем не рискует.
Вот только одно – как найти такую женщину?
Кого спросить? – подумала Лаверн. Кто назовет надежные адреса и не раззвонит об этом на всех перекрестках? К северу от Лондона есть группа психологических консультантов для женщин-военнослужащих. Но там только сопли вытрут, а твои секреты через десять секунд выболтают всем.
На улице перед окном кухни маленький черный дрозд с оранжевым клювом залился песней, символизируя вечное торжество музыки. Лаверн помахала ему:
– Хэлло, дроздик.
Она сварила себе чашку кофе, уселась за кухонным столом и принялась листать телефонную книжку. Нет, здесь помощи ждать не от кого. Почти все уже опять в Штатах. У нее, в сущности, не было знакомых за океаном, а тем более здесь, в Лондоне. Черный дрозд пускал переливчатые трели, свистел, чирикал.
Она сидела, уставившись на маленькие горшочки с цветами, которые поливала для Лу Энн. Дрожь внутри стала лихорадочной. Это кофеин действует, сказала себе Лаверн. Она обхватила голову руками и долго беззвучно рыдала.
* * *
Тот, кто называл себя Фаунсом, ощутил, что пока его планы реализуются как надо. Он обдумал предложенное Хаккадом, пока курил огромную сигарету – очень тонкую и длинную – ее делал специально для него один табачный фабрикант в Монте-Карло. Там была его штаб-квартира. Ему нравилось убеждать всех, будто его база в Женеве, хотя там были только его деньги.
Убить Хаккада и женщин. Или стать его партнером.
То, что предложил ему Хаккад, было половиной в Панъевразийском кредитном тресте. Это далеко не мелкая уступка. В одну ночь он стал бы одним из самых богатых людей в Европе или на Ближнем Востоке. За ним окажется надежное и престижное название треста, а также отчасти воображаемые преимущества незапятнанной репутации. В финансовых делах незапятнанность означала только то, что банк или финансовая компания не были пойманы на преступлении или на ошибке, внушающей подозрения. Со временем все изменится. Но пока нужно выдоить до конца корову Хаккада.
Он стряхнул пепел за окно. Еще кое-что понадобится и от американки, и от сестры доктора. Первая – ключ к Хефте, вторая – к Хаккаду. Ладно, пусть все они еще поживут.
Хефте до воскресенья. Сейчас, этажом ниже, он убеждает своих собратьев – а их там почти пятьдесят – в том, что в воскресенье надо действовать во имя новых славных символов. Представьте, говорит он им, целая команда правоверных арабских воинов освящает джихад в Большой мечети перед тем, как с львиным рыком броситься на Уинфилд-Хауз.
От удовлетворенной улыбки тонкая сигарета во рту Фаунса чуть заметно шевельнулась. Дорогой Хефте. Не будь он предателем, что бы стало с этим планом? Что бы стало со всем планом без его предательств? В воскресенье предатель поймет смысл отвлекающего маневра. За несколько минут до того, как его борцы за свободу появятся в Большой мечети, телефонный звонок предупредит об этом полицию.
Улыбка снова заиграла на его губах. В глазах не было жестокости. Когда Хефте задержат и это отвлечет внимание сил безопасности Уинфилда, в дело пойдут настоящие бойцы.
После того, как перестрелка закончится, заложники окажутся в безопасности в подвале Уинфилда, а американцы поймут, что их одурачили, будет уже слишком поздно. Тогда начнутся переговоры, медленные и выматывающие, и традиционные жестокости: обрезанные уши, предсмертные просьбы, расчетливые изнасилования, точно выверенные убийства – короче, все, как обычно.
Потом, когда Хефте сыграет роль приманки, придется отпустить его вместе с американкой. А Хаккад и его сестра останутся под охраной в целях безопасности. Отлично сбалансировано. Потом будет время разобраться с Хаккадом.
Он сделал еще одну глубокую затяжку и внезапно щелчком отбросил сигарету; она описала широкую дугу над лондонской улицей. Это был красивый жест: он словно бросал перчатку всему миру.