Да, взять мог любой, но рисковать стал бы не всякий. Вот Исмагилов, тот лихой джигит, вполне способен, однако его, как утверждает Шамардин, привели сюда буквально за минуту до того, как вошел Пепеляев и обнаружилась пропажа. А эти восемь человек провели рядом с черной коробочкой около получаса. Подумав, Мурзин временно снял подозрение с Калмыкова и Фонштейна, известных своей трусостью. Затем присоединил к ним ювелира Константинова, но уже по другой причине - он внушал доверие. Он внушал доверие тем, пожалуй, как старательно пытался скрыть свою бедность; все на нем было почищено, отглажено, и Мурзин далеко не сразу понял, что костюму его - сто лет в обед. Человек богатый и не желающий выдавать свое богатство может прийти в лохмотьях, в дырявых сапогах, как Фонштейн, в драной шубе, как Сыкулев-младший, но Константинов нищету не выставлял напоказ, напротив - хотел скрыть. Чувство собственного достоинства, вот что все отчетливее видел Мурзин в этом лысом странноватом старичке, и подозревать его, видимо, не имело смысла.
Итак, Фонштейн, Калмыков. Чуть в стороне - Константинов. И Грибушин, пожалуй, он до обычной кражи вряд ли опустится. Эта птица другого полета. А Ольга Васильевна? Весной, когда дом Чагиных взят был под наблюдение, она, вероятно, это заметила и сама донесла в ЧК на мужа, чтобы сохранить себе жизнь и свободу. Хитрая баба, от нее всего можно ожидать. Но осторожная. Ради перстня, пускай даже ценой в тридцать три тысячи рублей, рисковать репутацией не станет. Зато, например, могла подбить Каменского, обещав ему за это свою любовь. И теперь нарочно на него не смотрит, любезничает с Грибушиным. А Каменский за ней давно увивается, даже катер назвал ее именем, на что покойный Чагин ответил по-своему: самое дешевое и грубое мыло начал штемпелевать печаткой "каменское". Значит, Каменский. Впрочем, и Грибушин, по всему видать, зол на генерала, вполне может подложить ему свинью, убедив себя, что это не кража вовсе, а нечто иное. Мурзин от Калмыкова и Фонштейна мысленно передвинул Грибушина поближе к Ольге Васильевне и Каменскому. К ним же приставил и Сыкулева-младшего: ему сам бог велел украсть, он в своем праве. И не трус, нет. А Шамардин? Для него это дело самое безопасное, и по физиономии видать, что высокими принципами не отягощен. Разве Пепеляев стал бы его подозревать?
И все-таки вначале Мурзин решил понять другое: не кто взял, а куда дел, если взял. Можно, скажем, незаметно выбросить за окно. В сугроб, чтобы после подобрать. Но сугробы перед губернаторским особняком расчищены, а швырять просто так, на добычу первому же прохожему, рисковать с единственной целью - насолить генералу, на это мог отважиться только один человек - Грибушин.
Мурзин откровенно оглядывал залу, в то же время наблюдая и за купцами, как в игре "горячо - холодно". Кинуть перстень в камин? Но и эта мысль Пепеляева уже осенила: пламя заливали водой, Шамардин лично разгребал головни, но ничего не нашел. Или нашел и спрятал? Ведь его-то не обыскивали…
Положить в люстру, в один из плафонов? Нет, надо для этого поставить стул на стол, вскарабкаться. Куда там!
Оставался еще паркет: могли украдкой сунуть под паркетину. Мурзин медленно прошелся по зале, то и дело останавливаясь и сапогом пробуя пол, но истертые, давным-давно не вощеные дощечки лежали плотно, прочно, ни одна даже едва уловимым раскачиваньем не выдавала под собой тайника.
- Послушайте, капитан, - спросил Мурзин, глазами указывая на Ольгу Васильевну, - а кто обыскивал даму?
Шамардин отвечал, что приглашали из канцелярии ремингтонистку Милонову.
- Я хочу с ней поговорить, - сказал Мурзин, и через пару минут, приведенная юнкером-часовым, появилась эта Милонова, робкая барышня с толстыми плечами.
Мурзин взял два стула, отнес их в комнатушку, где отдыхали губернаторы. Затем провел туда Милонову и прикрыл за собой дверь.
Беседовали долго. Вскоре Милонова, разрыдавшись, призналась, что Ольга Васильевна при ней ничего с себя не снимала, только дала осмотреть ридикюль, откуда сама же и вынула серебряный рубль. Пожалев ее, Милонова взяла этот рубль и обманула генерала, сказала ему, будто обыск произвела самый тщательный.
Отпустив Милонову, Мурзин вышел в залу, где Шамардин, подмигнув уже совершенно по-дружески, шепнул:
- Кобылка! На ощупь-то какова?
Он решил, что раз Милонова плачет, значит, ее обыскивали.
- Ольга Васильевна, - сказал Мурзин, - я хотел бы поговорить с вами наедине. Прошу в ту комнату.
Сесть она отказалась, сказав, что ничего, перед таким важным начальником постоит, ноги не отсохнут: перед генералом сидела, а уж перед ним постоит, окажет уважение.
- Мне известно, - перебил Мурзин, - что вы сумели избежать досмотра.
- Мало я ей дала, паршивке, - сказала Ольга Васильевна.
- Зачем вы так? Эта девушка вас пожалела.
- Допустим… И что вам угодно?
- Почему вы не дали себя обыскать?
Она пожала плечами.
- Неужели непонятно? Я женщина. Впрочем, для вас ведь все равны. Все товарищи. Пожалуйста, зовите эту паршивку, - Ольга Васильевна вынула одну руку из муфты и начала стряхивать с плеча шубку.
- Что, прямо при мне? - спросил Мурзин.
- Можете присутствовать, если хотите. - Она смерила его презрительным взглядом. - Вы для меня не мужчина.
- А кто же?
- Покойник, - ответила Ольга Васильевна вдевая в муфту другую руку и сбрасывая шубку на стул.
Мурзин остановил ее:
- Можете не трудиться… Дайте-ка мне вашу муфту.
Сунул руку внутрь, в меховое тепло, нащупал карман, где не было ничего кроме носового платка, довольно грязного. Взглянув на Ольгу Васильевну, не заметил и тени тревоги, зато увидел, что левая рука, с которой он только что сам снял муфту, сведена в кулак. Ну, не то чтобы совсем в кулак, но пальцы напряжены, поджаты как-то ненатурально.
- Что у вас там?
Она молчала.
- Я спрашиваю…
- Он, - прошептала Ольга Васильевна, косясь на дверь. - Перстень… Не говорите никому! Не скажете, я вам после половину отдам.
- Распилим или как? - Мурзин не поверил, потому что глаза ее смотрели хитро, обещали другое.
- Половину цены. Соглашайтесь!
- Зачем покойнику деньги!
- За пятнадцать-то тысяч от двух смертей откупитесь. - Она подняла сжатый кулак и держала его у самого своего лица, слегка поворачивая из стороны в сторону, будто поддразнивая.
Ольга Васильевна подскочила к окну, распахнула фортку.
- Выброшу, и ничего не докажете.
Мурзин схватил ее за руку. Рассмеявшись, она тут же развела пальцы: на ладони лежала не то пружинка, не то проволочка - маленькая, вогнутая, чуть сизая на свету, в радужных переливах, словно побывала в огне.
- Что это? - ошарашенно спросил Мурзин.
- Что-что? Зубочистка, вот что.
- Зубочистка? - усомнился Мурзин, уже понимая: издевается над ним, стерва такая, голову морочит. - Почему вы ее прятали-то?
- А шутила, - сказала Ольга Васильевна. - И потом, сами подумайте, какая женщина захочет афишировать, что у нее зубы дырявые?
- Я же для вас не мужчина.
- Вот я и признаюсь: дырявые, дырявые. - Ольга Васильевна улыбнулась ослепительно.
Отпустив ее, Мурзин пригласил Каменского. Тот с готовностью откликнулся на зов, плотно прикрыл за собой дверь и тут же, не дожидаясь вопросов, начал излагать свои соображения: перстень украл Грибушин, чтобы соблазнить Ольгу Васильевну. Не зря он в Японии полгода прожил, его там всяким штукам научили. А удобный момент представился, когда пришел Исмагилов, стал говорить, что ничего не даст, лучше помирать будет. Все его обступили, один Грибушин остался сидеть за столом, рядом с коробочкой.
- А вы, - спросил Мурзин, - где были в это время?
- Где и все. Исмагилова уговаривал, чтобы не упирался.
- А Ольга Васильевна?
- Что вам Ольга Васильевна? - встревожился Каменский. - Она тут ни при чем.
- Но вы считаете, что ее можно соблазнить этим перстнем?
- Нет, - сказал Каменский, - нельзя. Ее не купишь. Это Петр Осипыч так считает.
- И все-таки где находилась Ольга Васильевна в то время, как вы уговаривали Исмагилова?
- Кажется, она стояла у камина. Грела руки.
- У нее же муфта есть.
- Уж я - то знаю лучше других, - весомо проговорил Каменский. - У Ольги Васильевны всегда мерзнут руки. Это от сердца. Она слишком близко все принимает к сердцу… Хотите, дам один совет?
- Ну, - сказал Мурзин.
- Не доверяйте мужчинам с холодными руками и женщинам - с горячими. Я говорю исходя из собственного опыта.
- И почему так?
- Не знаю. Загадка природы. Вот, например, у Грибушина пальцы всегда холодные, словно только что умывался.
- А у Сыкулева?
- Как лед.
- Тогда, может, он украл?
- Может, и он. С него станется.
- Так все же кто, Сыкулев или Грибушин?
- Возможно, они сговорились между собой, - подумав, отвечал Каменский. - И при обыске передавали перстень друг другу. Вот его и не нашли.
Это была толковая мысль, но Мурзин отверг ее еще раньше: ни один из купцов не доверял другому настолько, чтобы взять его в компаньоны.
Каменский ушел, его место занял Сыкулев-младший, который немедленно обвинил в краже своего бывшего конкурента: тот, мол, известный ловкач; в купеческом собрании веселил публику фокусами - с платком, с монеткой, все-то у него пропадало, и сыскать не могли.
Шамардин, добровольно возложивший на себя обязанности мурзинского адъютанта, вводил приглашенных для беседы и выводил их обратно в залу, но присутствовать при разговорах Мурзин ему не разрешал, пользуясь полученной от Пепеляева властью, закрывал дверь у Шамардина перед носом.
Остановив Сыкулева-младшего, который честил Каменского на все лады, припоминая тому и бублик, и еще какие-то грехи десятилетней давности, Мурзин сказал:
- Не найду ваш перстень, меня расстреляют…
Сказал и посмотрел Сыкулеву-младшему в глаза, на чудо не надеясь, не к жалости взывая, не к состраданию, а так, любопытствуя, что почувствует человек, если взял-то сам, какой тяжестью лягут эти слова на его душу. И лягут ли? Но Сыкулев мгновенно потерял к Мурзину всякий интерес, как только понял, что перед ним не представитель власти, а калиф на час, и можно, значит, не церемониться. Встал и пошел.
Шамардин, заглянув, спросил:
- Кто следующий?
- Калмыков, - ответил Мурзин. - Потом Фонштейн.
Каменский и Сыкулев-младший даже не пытались оправдаться, мысль о том, что они тоже могут подпасть под подозрение, казалась им несерьезной, каждый считал себя свидетелем, не более. Но Калмыков и Фонштейн, вызванный следом, сразу же начали клясться и божиться, что не виноваты.
Фонштейн сказал так:
- Тысяча извинений, господин Мурзин, вы ведь знаете: если украдет русский, говорят, что украл вор, а если украдет еврей, говорят, что украл еврей Вы же понимаете, я не могу себе такого позволить. Тем более теперь…
Но едва Мурзин стал спрашивать, кто, по его мнению, мог украсть перстень, Фонштейн указал на Калмыкова, как и Калмыков прежде - на Фонштейна. Даже здесь, в разговоре с глазу на глаз, эти двое боялись бросить тень на Грибушина, Чагину, Каменского или Сыкулева-младшего, людей могущественных и способных отомстить, но остерегались и Мурзина. Вдруг тот заподозрит их в нежелании помочь следствию? В итоге Калмыков с Фонштейном предпочли самый безопасный вариант: обвинили друг друга, хотя никаких доказательств и не привели.
Затем Шамардин привел Грибушина. Сели.
- Почему, - спросил Мурзин, - вы сказали генералу, что перстня вообще не было? Шутить изволили?
- Ничуть. Возможно, все мы стали жертвами гипноза.
- Это еще что за штука?
- Внушение, - снисходительно пояснил Грибушин. - Вам такое не приходило в голову? И зря. Сыкулев - человек с сильной волей, он вполне мог внушить нам, будто принес то, чего в действительности не существует. Или существует, но в другом месте. А потом появился генерал, тоже человек с сильной волей, и пелена спала с глаз.
- За дурака меня держите?
- Угадали, - кивнул Грибушин. - Но это к делу не относится.
- А себя вы считаете человеком со слабой волей?
- Но я же говорил генералу, что коробочка с самого начала была пуста. И вам повторяю: пуста, пуста. Могу дать честное слово. Или перекреститься. Что предпочитаете?
- Петр Осипыч, - после паузы спросил Мурзин, - а сами вы могли бы украсть это колечко?
- Да, - серьезно ответил Грибушин. - В нынешней ситуации - да, не скрою, потому что я принципиальный противник любого насилия. Терпимость и ясное сознание собственной выгоды, вот на чем зиждется демократия. А мы еще не созрели для нее. Увы! Я мог бы украсть, потому что других возможностей выразить протест у меня нет. Но красть было нечего. - Он улыбнулся. - Но и вы тогда ответьте честно. Если не найдете перстень, вас расстреляют?
- Да. - Как и в разговоре с Сыкулевым-младшим, Мурзин посмотрел Грибушину прямо в глаза, где разгорелись и потухли кошачьи зеленые огонечки.
- Мне жаль вас, - сказал Грибушин. - Я помню, что вы не все отняли у меня при реквизиции. Но нельзя найти то, чего нет. Коробочка была пуста. Вы заметили, Сыкулев нюхает табак? Так вот, когда он доставал из кармана кисет, он нечаянно выронил коробочку. Она упала на пол и раскрылась. И она была пуста…
Грибушин вернулся в залу, Мурзин остался один, велев Шамардину со следующим обождать. Холодок безнадежности уже проник в душу. И лихорадочная мельтешня начиналась в голове - предвестница отчаяния. Каменский указал на Грибушина, Грибушин - на Сыкулева-младшего, Сыкулев - на Каменского; круг замкнулся. Бред наползал, как едучий дым, и не хотелось дышать им в последние, может быть, часы жизни. Подташнивало не то от голода, не то от безнадежности, не то от этого дыма.
Вошел Константинов.
Разговор с ним получился путаный, бестолковый, потому что мурзинские вопросы ювелир большей частью оставлял без ответа, говорил о своем. Прежде всего он сказал, что исчезновение перстня его не очень-то удивляет, с драгоценностями такого ранга всегда случаются самые загадочные истории. У драгоценных камней, говорил Константинов, есть душа, как у живых тварей, и чем прекраснее камень, тем душа в нем тоньше и живее…
Опрятный старичок с розовой лысиной, по-детски важный; Мурзин слушал его, и Константинов казался похожим на китайца Ван-Го - то же одиночество заметно в нем, печаль чужака, вежливая покорность не людям, а судьбе, не от трусости идущая, а от сознания, что некие грозные стихии подхватили тебя и несут, и нет смысла им сопротивляться, нужно лишь не позабыть о том, что ты - человек.
- Я предвидел это, - грустно говорил Константинов. - Русские драгоценности исчезают, должны исчезнуть. Силы, в них заключенные, не желают участвовать в братоубийственной войне. А перстень господина Сыкулева сработан русскими мастерами, в таких вещах я не ошибаюсь. И алмазы в нем российские.
В коридоре между кабинетом и каминной залой Пепеляева остановил поручик Валетко.
- Привел? - спросил Пепеляев.
- Никак нет. Нельзя.
- А что такое?
- Да шлепнули их сегодня ночью.
- Всех четверых?
- Всех. - Валетко сделал такой жест, будто смахивал крошки со стола, и смотрел вопросительно, поскольку слышал обещание, данное Мурзину.
- Ступай-ка ты к Веретенникову, - сказал Пепеляев, не отвечая на этот взгляд.
Подполковник Веретенников командовал конно-санитарным отрядом и лазаретом.
- Зачем? - насторожился Валетко.
- Полечись. А то без руки ведь останешься, герой. Мне безрукие адъютанты не нужны.
Уже догадываясь, что теперь, видимо, он и при обеих руках не нужен будет генералу, Валетко начал отнекиваться - мол, совсем не болит, заживает. Но отвечено было с отеческой суровостью: это приказ, обсуждению не подлежит, и Валетко повиновался.
Пепеляев двинулся к каминной зале, уже взялся за дверную ручку, когда то ли от напряжения, то ли от медного холода, потекшего по пальцам, внезапно явилась мысль простая и ясная: он понял, куда девалось колечко. Как же раньше-то не сообразил? Отпустил ручку и под удивленными взглядами двоих юнкеров, охранявших дверь каминной залы, отошел в сторону - додумать спокойно. Мысль была такая: купцов обыскивали по одному, заводя в соседнюю комнатушку, и вор, прежде чем туда идти, мог незаметно передать перстень сообщнику. А потом взял обратно, когда того повели. Ах, выжиги! Пепеляев курил уже вторую папиросу, пытаясь угадать, кто были эти двое. Именно двое, не больше. Три человека - это заговор, а где заговор, там и доносчик. Да и к чему им делить добычу на троих?
Снова шагнул к двери и снова остановился, послал одного из юнкеров привести сюда дежурного по комендатуре и ремингтонистку Милонову. План уже был готов. Коли так, обыскать всех разом, голубчиков. Одновременно. Раздеть догола. Мужчин в зале, а Чагину - в соседней комнатушке. Пускай потом жалуются, черт с ними! Зато попомнят генерала Пепеляева! Другого способа он не видел.
И купцов, и Константинова тоже Мурзин просил рассказать, что происходило в зале перед тем, как прибыл Пепеляев и обнаружилась пропажа. Слушал и сравнивал. Рассказывали примерно одинаково: все сидели и стояли вокруг стола, на котором лежала коробочка с перстнем, один Исмагилов пришел в самый последний момент и к столу не приближался. Правда, Каменский утверждал, будто Грибушин, когда все стали уговаривать Исмагилова не упрямиться, остался за столом, а сам Грибушин об этом умолчал; правда, Сыкулев-младший, по его же собственным словам, все время сидел на месте, а Каменский видел, как он расхаживал по зале и даже выходил в соседнюю комнатушку; правда, Сыкулев-младший заметил, что Каменский примерял кольцо себе на палец, а затем - на палец Ольге Васильевне, которой оно оказалось как раз впору, а Каменский про это не упоминал, но, в общем, все говорили приблизительно одно и то же.
Ничего нового не добавил и Шамардин, вошедший с таким видом, словно его не на допрос позвали, а на совет - вместе подумать, обсудить дальнейшие действия.
Купцы, сообщил Шамардин, в половине седьмого утра, когда согласились наконец сделать добровольное пожертвование, под конвоем отпущены были по домам. Отправились, видимо, поесть горяченького, ибо кроме Сыкулева-младшего и Фонштейна, приволокшего вексель, никто ничего не принес. Могли бы и не ходить. Но он, Шамардин, времени даром не терял. Даже чаю хлебнуть не успел, сразу помчался к Константинову на квартиру, вытащил его из постели и доставил в комендатуру. Затем стали поджидать купцов, которые явились почти одновременно, если не считать Калмыкова, прискакавшего раньше всех. Остальные собрались без четверти восемь, а Пепеляев прибыл около половины девятого. Без десяти минут восемь Шамардин принял у Сыкулева-младшего коробочку с перстнем, осмотрел его и вместе с коробочкой передал Константинову. Тот изучал перстень минуты три, после чего коробочку закрыли и поставили в центр стола.
- И никто больше ее не трогал, не раскрывал? - спросил Мурзин.
- Хватали сперва, но я приказал, чтоб не лапали.
- А кто последний брал, не помните?