- И тебе это не нравится.
- Нет, почему же, в таких условиях мне хорошо и спокойно. Знаешь, что от тебя требуется. Я тоже во всем люблю точность и порядок.
- Но все-таки чего-то не хватает?
- Как тебе сказать! Не столько в отношении самой работы. Здесь так или иначе все идет по заведенному порядку. Но иногда мне приходится сбегать в другой отдел, передать какие-нибудь срочные бумаги, и тогда я замечаю, что у нас, действительно, чего-то не хватает. В других отделах, смотришь, такая теплая обстановка, дружеская, что ли, а у нас все так жестко, официально, всегда только речь о том, что правильно и что неправильно.
- А почему бы тебе не попытаться перейти в другой отдел?
- Я уже думала об этом. Только ничего не получилось. Что ни говори, легче продолжать делать то, к чему ты уже привык... Странно, ты заставляешь меня так много рассуждать и говорить. Обычно я о таких вещах как-то совсем не разговариваю, да и не размышляю даже. А тебе высказываю...
- Расскажи мне еще что-нибудь о Хенрикссоне. Какие у него взгляды? Ну, хотя бы о политике.
- Не имею представления. На такие темы он вообще никогда не говорит.
- А о чем же он говорит?
- Ну, хотя бы о том, что в бюро регистрации была допущена ошибка, одно письмо затерялось, это, дескать, непростительно. Или говорит об охоте; в свободное время он любит охотиться, обычно в свой выходной день он стреляет ворон, а осенью лосей. Говорит о патронах, или о повадках лосей, или о том, как важно уменьшить количество ворон в нашей стране, их развелось слишком много, и это опасно, или еще что-нибудь в таком духе...
- Но никогда о политике.
- Никогда.
- А о людях он что говорит? Какие люди ему нравятся и какие не нравятся?
- Я уже об этом говорила. Ему нравятся такие, у кого все всегда в полном порядке, у кого все ясно и четко, и наперед знаешь, что человек может. А не нравятся те, кто свою работу выполняет небрежно и допускает ошибки.
- Говорил он когда-нибудь, чем занимался в своей жизни раньше? Ну, скажем, лет тридцать назад, во время второй мировой войны?
- Нет, ни разу. Никогда мне не приходилось слышать, чтобы он вообще об этом говорил. Но я уверена, всю свою жизнь он был только бюрократом. Он самый типичный образец государственного чиновника в табели о рангах с разрядом заработной платы по шкале АЕ26:29.
- Прямо скажем, неважное это жалованье для государственного чиновника в его возрасте, не так ли? Почему он не продвинулся по службе? Неужели ему не хотелось сделать карьеру?
- Понятия не имею.
- Он никогда не говорил о том, что его обошли по службе, что не получил такой работы, какую хотел, или что-нибудь в этом роде?
- Подожди, дай мне подумать. Да, действительно, что-то такое он говорил, только вскользь, и всего несколько дней назад, когда мы говорили с ним о начальнике бюро Нильссоне.
- И что же он сказал?
- Он сказал: "Место это нужно было бы, собственно говоря, занимать мне". Вот и все.
- Ты его больше об этом не расспрашивала?
- Нет. Зачем? Он же мой начальник.
- А как он выглядел, сердитым или расстроенным?
- Нет. Ни то, ни другое. Он просто так высказался, коротко и деловито, только констатировал факт и все. Он всегда такой. Никогда не знаешь, что у него внутри.
- Он никогда не говорил о том, что ему не нравится какая-нибудь определенная национальность?
- Какая-нибудь определенная? Что вы имеете в виду... то есть хочу сказать - ты?
- Ну, какая-нибудь группа людей, молодежь, например, или иностранцы, или немцы, или евреи, или еще кто-нибудь?
- Евреи... Да, о них он иногда не прочь высказаться. Только изредка, очень коротко, просто реплики. Не часто, правда, но все-таки несколько раз случалось.
- Ну-ка, расскажи поподробнее. Можешь вспомнить, что он говорил?
- Да, один раз он начал чего-то о социальной помощи и о людях, получающих пособие. Говорил что-то о людях, которые перестают работать, только, мол, и ждут, чтобы сесть на шею обществу. А потом и сказал что-то вроде "они, как евреи, все норовят жить за счет других".
- А ты его не спросила, что, мол, это значит? Ведь евреи работают совершенно так же, как и все другие.
- Зачем мне было об этом спрашивать?
- Ты что, ему веришь?
- Ну, в таких делах я не очень-то разбираюсь.
- Но все-таки, есть же у тебя какое-то собственное мнение?
- Все, наверно, живут за счет других. Не думаю, чтобы евреи были хуже, чем все остальные. Все люди скорее всего одинаковые. И евреи, и христиане, и шведы, и австралийские негры.
- Он еще как-нибудь высказывался в таком же роде?
- Может, когда и высказывался, да я точно не помню.
- Сколько раз за все три года ты слышала, что он говорил подобные вещи?
- Ну, может быть, раза два-три в год.
- Присутствовал при этом кто-нибудь еще?
- Начальники, во всяком случае, никогда. Чаще всего он говорил так, когда мы были вдвоем, иногда был кто-нибудь еще из его подчиненных. Первый год, когда он сюда пришел, он никогда ничего такого не говорил. Потом только, когда мы уже как следует присмотрелись друг к другу.
- А в последние недели ты ничего не заметила особенного, не изменился твой Хенрикссон как-нибудь?
- Нет. А что?
- Да так, я только подумал, знаешь, в связи со всеми этими планами реорганизации...
- Нет.
- Может быть, о чем-нибудь другом он говорил более охотно? Ну, о том, что его интересует?
- Нет.
- А о чем писали газеты, он тоже не пускался в рассуждения?
- Говорил что-то об этом взрывальщике, что устраивает взрывы по субботам. Так о нем все люди болтают.
- Что же он говорил об этом субботнем взрывальщике?
- Говорил... необходим, мол, человек, который бы занялся расчисткой...
- И, как обычно, не объяснил никак, что он имеет в виду?
- Нет.
- Ужасно все-таки любезно с твоей стороны, что ты мне все это рассказала. Я в самом деле надеюсь, что мы с тобой еще встретимся. Ты очень милая.
- Ты правда так думаешь?
- Да. И можно попросить тебя об одной вещи?
- Пожалуйста.
- Не рассказывай пока ничего Хенрикссону.
- Хорошо. Только ты тоже должен оказать мне одну услугу.
- Что именно?
- Поцелуй меня в щеку!
- Как!
- Ты же сказал: тебе кажется, что я милая. Не так часто мне приходится слышать такое. Я была бы так счастлива.
Сюндман бережно, по-дружески поцеловал ее в щеку, и они расстались. Официантка к ним так и не подошла, так что на этот раз кондитерская предоставила им свое помещение бесплатно.
Сюндману подумалось, что он получил достаточное количество фактов о директоре бюро Хенрикссоне, чтобы доложить о нем на утреннем совещании. Было уже полшестого, и он чувствовал, что поработал на славу. И заслужил право провести хоть один вечер в семье.
15
Утром в пятницу Гординг провел совещание.
- Навалился на меня Польссон,- сказал он.- До субботы, мол, остался всего один день. Я сказал ему, что мы напали на верный след, но что обещать определенно пока не могу. Мне показалось, что у него здорово отлегло от сердца.
- Так какие у нас все-таки планы на субботу? - спросил Бенгтссон.
- Мы строим наши планы из такого расчета, что взрывальщик нам как бы совершенно неизвестен,- ответил Гординг.- На эту операцию мы выделим столько же полицейских, сколько в прошлую субботу.
- Теперь нам надо обговорить как следует того заведующего бюро, которого вчера отыскал Петер,- сказал Бенгтссон.
Петер Сюндман рассказал о том, как он продавал сыр на вилле в Соллентуне, как с задней стороны виллы нашел мешок с удобрениями, о секретарше директора бюро и, наконец, о взглядах начальника секретарши.
- Все. Он у нас в руках,- сказал Гординг.- Не сомневаюсь, это он.
- Весьма возможно,- сказал Бенгтссон.- Но, как я сказал вчера Петеру, если мы обследуем достаточно много людей, так по одной только чистой случайности можем в конце концов напасть на человека, у которого есть определенного сорта сыр, и определенного сорта удобрения, и определенного сорта политические убеждения. Надо все десять раз проверить.
- А что сказал Зарубин? - поинтересовался Гординг.
- Я звонил ему сегодня утром,- ответил Бенгтссон.- Говорит, что удобрение одно и то же. Но сорт удобрения самый обычный, как он говорит. Так что доказательство еще не бесспорное.
- Что мы выяснили с вами еще? - решил подвести итог Гординг.
- Петер велел мне вчера держать под наблюдением заведующего бюро,- сказал Фаландер.
- И ты, конечно, так и сделал.
- Да. Он ушел с работы без четверти пять. Рабочий день у них кончился без двадцати пять.
- Ну до чего любит точность! До чего педант! - сказал Сюндман.
- И не говори. Потом направился к Дроттиинггатан и сделал несколько покупок.
- Что за покупки?
- Пакет с персиками. И несколько коробок с патронами.
- С патронами?
- Это я могу объяснить,- вступил Сюндман.- У директора бюро есть свое хобби, по субботам и воскресным дням он отстреливает ворон.
- Затем засунул персики и патроны в свой коричневый кожаный портфель. Пошел к Центральному вокзалу и сел на поезд до Соллентуны. Домой он прибыл примерно в половине седьмого.
- И больше в этот вечер никуда не выходил?
- Я оставался там на несколько часов. Около восьми часов мимо меня прошел мальчик лет пятнадцати, он заходил за сыном заведующего бюро, но сам заведующий бюро больше на улицу не выходил. Около половины десятого я почувствовал, что устал, все надоело, и я пошел домой. Потому что свет в первом этаже потушили, а на втором зажгли, видно было, что там собрались ложиться спать.
- Вот примерно и все, что мы имеем на сегодняшний день,- заключил Бенгтссон.
- А сейчас кто-нибудь за ним следит? - спросил Гординг.
- Да, сегодня с пяти утра два человека на посту,- ответил Бенгтссон.- С одним из них я только что говорил по телефону. Заведующий бюро поехал сегодня утром прямо на работу, как он доложил. Не занимался ничем особенным или подозрительным.
- У нас есть две возможности,- сказал Гординг и поднял указательный палец.- Или мы раскроем карты и сделаем у него дома обыск. Если находим динамит и бикфордов шнур - все в порядке, можно сказать, дело ясное. Не найдем ничего - останемся ни с чем. Или другая альтернатива,- продолжал Гординг и поднял указательный палец на второй руке,- с обыском подождать, самим продолжать розыск дальше, а Хенрикссона тем временем постоянно держать под наблюдением. Может быть, завтра нам удастся застать его на месте преступления, когда он попытается учинить свой пятый взрыв.
Они порассуждали еще некоторое время, но так и не пришли ни к какому решению. Это было неприятно, нужно было спешить: во что бы то ни стало надо было положить конец затянувшейся серии взрывов.
Был вызван прокурор, полицейские помоложе ринулись на розыск, каждый со своим заданием, еще один сидел в архиве полиции и пытался докопаться, нет ли какой "компры" на директора бюро Хенрикссона.
Прошло уже время второго завтрака, а они все еще не могли прийти к какому-нибудь заключению. Зато начали поступать новые, свежие данные. На виллу Соллентуна отправился теперь Фаландер с плетеной сумкой, похожей на ту, в которой находился динамит во время взрыва в универсальном магазине. Ему нужно было эту сумку попытаться продать. Полиция начала превращаться в центр по торговле вразнос, полицейские стали настоящими коробейниками...
Дверь открыла жена Хенрикссона, и Фаландер вошел.
- Вот удачно,- сказала она.- Мы как раз на днях потеряли такую же плетеную сумочку. С удовольствием куплю у вас эту. Сколько она стоит?
- Сумка что надо,- сказал Фаландер.- Жалко, быстро портятся такие сумки, вот тут, у самого замка. Наверно, и с вашей сумкой случилось то же самое.
- Да, действительно,- сказала она.- Но мой муж починил ее кусочком провода, такого белого, вот здесь, у самого замка.
Когда Фаландер позвонил на работу и рассказал о том, как он продал сумку, начальник полиции Польссон, полицейские комиссары Гординг и Бенгтссон, а также Эмиль Юханнесон из прокуратуры сидели и совещались. Они все еще не пришли ни к какому решению. Поджидали любого результата розыска, положительного или отрицательного. Сообщение Фаландера о продаже плетеной сумки послужило для них сигналом. Ведь плетеная сумка, найденная после взрыва, было починена, по рассказу госпожи Хенрикссон, в точности так... Едва ли здесь случайность.
Начальник предварительного расследования и прокурор Эмиль Юханнесон был приземистым, крепким человеком с жестким лицом и выступающим вперед подбородком. В своих выступлениях перед судом он был резок, точен и почти по-военному краток. Такая у него была манера излагать дело. В частной жизни он был более разговорчив и тут уж не упускал случая вставить в фразу какое-нибудь ругательство.
- Это, черт меня задери, решает дело,- сказал он.- Действительно, не можем же мы сидеть тут целый день и болтать всякую ерунду. Я готов дать разрешение на обыск дома и на задержание. Сдается мне, у нас хватит данных и для ареста. Черт возьми, еще чуть-чуть - и будет достаточно материала и для вынесения приговора, скажу я вам. Если только нам удастся выследить, где у него динамит, дело в шляпе. Не можем же мы до бесконечности топтаться, как кошка вокруг горячей каши. Будь он десять раз директор бюро, или генеральный директор, или хоть сам дьявол! Мне кажется, надо принимать меры.
- Я тоже склонен так думать,- сказал Польссон.- Не может быть просто случайностью, что у нас на руках имеется пять различных косвенных улик, говорящих, что взрывы делал именно он.- И перечислил по пальцам все косвенные улики:- Во-первых, во время войны он служил в бюро по работе с иностранцами при управлении социального обеспечения, непосредственно у него находились дела людей, проживающих как раз в тех домах. Во-вторых, он антисемит. В-третьих - сыр. В-четвертых - сумка, починенная у замка белым электрическим проводом, и, наконец, в-пятых - катышек удобрения с подошвы, мы нашли его на месте одного из взрывов.
- Трудно все-таки поверить: старый человек, директор бюро, пунктуальный, педантичный, бегает по городу и устраивает взрывы на лестницах,- сказал Бенгтссон.- Но я согласен, я вас поддерживаю.
- А я немедленно оформляю ордер на задержание,- сказал прокурор.
- Хорошо,- сказал Польссон.- Тогда все в порядке. Я ухожу, но вы немедленно сообщите мне, если случится непредвиденное.
Ровно в семнадцать часов, когда заведующий бюро стоял на Центральном вокзале и ждал поезда, к нему подошли двое.
- Мы из уголовной полиции. Мое имя инспектор Сюндман, а это мой помощник Линдгрен. Не могли бы вы пройти с нами в полицию? Нужно выяснить некоторые вопросы.
- В чем дело? Что вы от меня хотите?
- Нам нужно уточнить с вами некоторые факты.
- Я должен позвонить жене и сказать, что я задерживаюсь.
- Можете не беспокоиться. Мы уже ей сообщили.
Это была истинная правда, потому что Бенгтссон, Фаландер и еще пять криминалистов ровно в девятнадцать часов позвонили у виллы в Соллентуне. Им предстояло допросить всех обитателей дома, а в самой вилле произвести тщательный обыск.
Третья группа криминалистов работала в управлении социального обеспечения. В служебном кабинете Хенрикссона стоял сейф, и ключи к нему имелись только у самого Хенрикссона. Может быть, там он и хранил свой динамит?
В четверть шестого к дому полиции подъехала полицейская машина. Из нее вышли Сюндман и Линдгрен, между ними вышагивал Хенрикссон.
- Что это значит? - спросил Хенрикссон.- Вы обращаетесь со мной как с преступником!
- В конце концов все равно, могу сообщить и сейчас,- сказал Сюндман.- У нас есть веские причины подозревать вас в субботних взрывах.
- Меня - во взрывах? Вы что, с ума сошли?!
- Несколько дней назад, разговаривая о субботних взрывах, вы сказали своему секретарю, что "хорошо бы кто-нибудь занялся расчисткой". Разве не так?
- Вы, оказывается, уже ходите за мной и за моей спиной беседуете с фрекен Брюниельссон!
- Сознайтесь, вы так именно и сказали?
- Вы искажаете мои слова и не понимаете, что я имел в виду.
- Вы знаете о том, что два взрыва и одна попытка к взрыву имели место у входа в те дома, которые принадлежат акционерному обществу "Недвижимая собственность Линнеус"?
- Нет, да, конечно, вы имеете в виду дома Амелии Петерсен? Да, об этом я знал.
- Вам приходилось иметь с ней дело раньше, не так ли?
- Она преследовала меня, как чума, когда я служил в бюро по делам иностранцев. Вечные скандалы, обвинительные статьи в газетах, совершенно невозможно было работать. А потом она еще пыталась саботировать наши решения по поводу методов нелегальной работы. В конце концов я не выдержал, и когда наше бюро реорганизовали и превратили в комиссию по делам иностранцев, я ушел с той работы. Да, хлебнул я с ней горя! Но все это было давным-давно. Думаю, что теперь она уже умерла. Кажется, я даже видел что-то такое в газетах.
- Вы ее ненавидели?
- Друзьями, прямо скажу, мы с ней не были. Но все это происходило так давно!
- Она была еврейка?
- Наполовину. Мамаша у нее была еврейка. А папаша - датский помещик.
- Вы не любите евреев, не так ли?
- Как я отношусь к евреям - это мое личное дело, вас это, во всяком случае, не касается.
- А когда вы сидели в своем бюро по работе с иностранцами и рассматривали прошения о разрешении поселиться в нашей стране?
- Тогда я был совершенно объективен. Я руководствовался законами, изданными риксдагом. Я всегда только следовал инструкциям. Было время, когда я находился под следствием, но в конце концов меня оправдали.
- Но с тех пор вы все-таки питали ненависть к фрекен Петерсен и ко всем ее домам?
- Вы что, полиция нравов? Оставьте мои мысли в покое! Я не совершал ничего противозаконного и не занимался никакими взрывами.
- Тогда почему, говоря о взрывах, вы заявили, что "хорошо бы кто-нибудь занялся расчисткой"?
- Я... Неужели вы не понимаете, что иногда необходим человек, имеющий волю, человек, который может приказать, убежденно, решительно, кто берет на себя смелость отстаивать то, чего хочет?
- А вы берете на себя смелость отвечать за то, что хотите? Но не желаете сознаться, что устраивали взрывы.
- Я не виновен, потому и не сознаюсь.
- Вы знаете о том, что на месте одного из взрывов было найдено удобрение из вашего сада?
- Удобрение из моего сада! Вы не в своем уме! Никак не могу понять, к чему вы клоните.
Нет, этот человек ни с чем не желал соглашаться и не шел ни на какие уступки. В конце концов Сюндман сдался и оставил его под присмотром полицейского.
Группе Бенгтссона в Соллентуне повезло не больше, чем Сюндману. Обыскали весь дом, но никакого динамита не нашли, не нашли и бикфордова шнура. Допросили жену Хенрикссона, Пию Хенрикссон и их шестнадцатилетнего сына Леннарта.