Содержание:
-
ЧАСТЬ I - ОСТЕНДЕ 1
-
ЧАСТЬ II - КЁЛЬН 6
-
ЧАСТЬ III - ВЕНА 17
-
ЧАСТЬ IV - СУБОТИЦА 27
-
ЧАСТЬ V - КОНСТАНТИНОПОЛЬ 42
-
Примечания 46
ЧАСТЬ I
ОСТЕНДЕ
Пассажирский помощник капитана отобрал последний посадочный талон и стал наблюдать, как пассажиры пересекают мрачный, мокрый причал, шагая через множество железнодорожных путей и стрелок, огибая брошенные багажные тележки. Люди шли сгорбившись, подняв воротники пальто; на столиках за окнами длинных вагонов горели лампы, они светились сквозь пелену дождя, как нитка голубых бус. Гигантский кран то взметался вверх, то опускался, а стук лебедки на минуту перекрывал все заглушающий шум воды, воды, падающей с затянутого тучами неба, воды, льющейся о бока причала и о борт парома, курсирующего через Ла-Манш. Было половина пятого пополудни.
- Господи, весенний день называется, - вслух произнес пассажирский помощник, стараясь отвлечься от накопившегося за последние несколько часов раздражения из-за морской палубы, пара, и нефти, и запаха прокисшего пива, доносящегося из бара, шуршания черного шелка - это стюардесса сновала туда и сюда с оловянными тазами. Он взглянул вверх на стальные стрелы крана, на площадку и на маленькую фигуру в синем комбинезоне, поворачивающую огромное колесо, и испытал непривычную зависть. Крановщик там, наверху, был отделен тридцатью футами тумана и дождя от помощника, от пассажиров, от длинного, залитого светом экспресса. "Я не могу никуда скрыться от этих проклятых физиономий", - думал пассажирский помощник, вспоминая молодого еврея в тяжелом меховом пальто - он жаловался на то, что ему досталась двухместная каюта, и это всего на каких-то несчастных два часа.
- Не в ту сторону, мисс. Таможенный зал там, - сказал он последней пассажирке второго класса. Настроение у него немного улучшилось при виде приветливого юного личика - она-то ни на что не жаловалась. - Ваш саквояж, мисс. Не желаете ли носильщика?
- Пожалуй, нет. Я не понимаю, что они говорят. Он не тяжелый. - Губы ее сложились в улыбку над поднятым воротником дешевого белого плаща. - А может, вы не против поднести его… капитан? - Ее дерзость восхитила его.
- Ох, был бы я моложе, вам бы не потребовался носильщик. И до чего только люди доходят! - Он кивнул в сторону еврея, который вышел из таможенного зала и пробирался в своих черных замшевых ботинках между рельсами, за ним следовали два нагруженных багажом носильщика. - Далеко едете?
- До самого конца, - ответила она, печально скользя взором по рельсам, по грудам багажа, по зажженным лампам вагона-ресторана к темным, ожидающим пассажиров вагона.
- В спальном едете?
- Нет.
- Надо бы взять спальный, как же так-то ехать всю дорогу? Три ночи в поезде. Не шутка. А зачем вы едете в Константинополь? Замуж выходите?
- Вроде бы нет. - Она засмеялась, несмотря на уныние, связанное с отъездом и страхом перед неизвестностью. - Никогда не знаешь, что будет, правда?
- На работу?
- Танцевать. В варьете.
Она попрощалась с ним и отошла. Плащ подчеркивал стройность ее фигуры. Девушка держалась прямо, даже когда, спотыкаясь, шла по путям мимо спальных вагонов. Семафор сменился с красного на зеленый, затем раздался длинный свисток, вырвалась струя отработанного пара. Ее лицо, некрасивое, но пикантное, ее манера держаться, дерзкая и в то же время исполненная печали, на миг задержалась в его сознании.
- Не забудьте меня! - прокричал он ей вслед. - Мы снова увидимся через пару месяцев.
Но он понимал, что сам-то он забудет о ней: в последующие недели слишком много лиц будут заглядывать к нему за барьер, требуя каюту, желая обменять деньги, получить койку. Не может он запоминать отдельных людей, да в ней и не было ничего примечательного.
Когда он поднялся на борт, палубы уже были вымыты для обратного рейса, и настроение у него улучшилось, как только он увидел, что на судне нет посторонних. Вот так бы всегда: несколько инострашек, которым отдаешь приказы на их языке, и стюардесса - с ней можно выпить стакан пива. Он поворчал на матросов по-французски, те усмехнулись в ответ, распевая неприличную песенку об одном обманутом муже, у которого от зависти немножко сник любовный пыл в семейной жизни.
- Трудный рейс, - сказал он по-английски старшему стюарду. Тот когда-то работал официантом в Лондоне, а пассажирский помощник без надобности никогда не произносил ни единого французского слова. - А этот еврей дал на чай щедро?
- Сколько вы думаете? Шесть франков.
- Его укачало?
- Нет. Вот пожилого типа с усами мутило всю дорогу. И давайте мне десять франков. Я выиграл пари. Он англичанин.
- Будет тебе. С таким-то акцентом! Как ножом ухо режет.
- Я видел его паспорт. Ричард Джон. Школьный учитель.
- Забавно, - сказал пассажирский помощник.
"Да, забавно", - подумал он снова, неохотно отдавая десять франков; перед мысленным взором возник усталый, седой человек в плаще, он отпрянул от пароходных поручней, когда подняли трап и сирены выпустили пар по направлению к разрыву в облаках. Он попросил газету, какую-нибудь вечернюю газету. "Они не выходят в Лондоне так рано", - сказал ему пассажирский помощник, и тот, услышав ответ, постоял в задумчивости, покручивая длинный седой ус. Наливая стюардессе стакан пива, перед тем как начать просматривать счета, помощник снова вспомнил о школьном учителе, и в голове у него промелькнула мысль, что, может быть, мимо него прошел человек, переживший драму, изможденный и загнанный, замешанный в темные дела. Он тоже не предъявлял никаких претензий, поэтому о нем легче было забыть, чем о молодом еврее, о группе туристов агентства Кука, о женщине в лиловом, потерявшей кольцо, - ее все время рвало, - о старике, дважды заплатившем за койку. Про девушку он забыл полчаса назад. Именно это объединило ее с Ричардом Джоном; топот ног, запах нефти, мерцающие огни семафоров, озабоченные лица, звон стаканов, ряды цифр - все это заставило их потонуть в угрюмых мыслях пассажирского помощника.
Ветер стих на несколько секунд, и дым, который порывисто метался взад и вперед по причалу и по торчащим всюду металлическим конструкциям, на миг повис хлопьями между землей и небом. Эти хлопья напоминали пробиравшемуся по грязи Майетту серые шатры кочевников. Он забыл о том, что его замшевые ботинки вконец испорчены, что наглый таможенник придирался к двум его шелковым пижамам. Спасаясь от грубости этого человека, от его презрения, от бормотания "Juif, Juif", он укрылся в тени этих огромных шатров. Здесь он на миг почувствовал себя свободно: сейчас, чтобы воспрянуть духом, ему не нужно было думать о своем меховом пальто, о костюме, сшитом на Сэвил-роуд, о своих деньгах, о положении дел в фирме.
Но когда он добрался до поезда, поднялся ветер, шатры из дыма развеялись, и он снова очутился в центре враждебного мира.
Однако Майетт с благодарностью подумал, что за деньги можно купить многое. За них не всегда можно купить учтивость, но быстроту они ему обеспечили. Он первым прошел через таможню и до прибытия остальных пассажиров постарается договориться с проводником об отдельном купе. Майетт терпеть не мог раздеваться в присутствии других людей, но понимал, что сделка эта обойдется ему дороже из-за того, что он еврей, - тут не ограничишься только просьбой я чаевыми. Он миновал освещенные окна вагона-ресторана; сиреневые тюльпанчики ламп сияли на столиках, покрытых к обеду белыми скатертями. "Остенде-Кёльн-Вена-Белград-Стамбул". Он прошел мимо этих названий, даже не взглянув на них, - путь был ему знаком; названия проплывали мимо на уровне его глаз, воскрешая в памяти минареты, шпили и купола в этих городах, где человеку его национальности нелегко было обосноваться.
Проводник, как он и предполагал, разговаривал грубо. "В поезде битком набито", - заявил он, хотя Майетт знал, что тот лжет. Апрель еще не сезон - слишком рано для переполненных вагонов, и на пароме он заметил всего несколько пассажиров первого класса. Пока Майетт спорил с проводником, по коридору стадом брели туристы: пожилые дамы крепко держали в руках шали, пледы и путеводители; старик священник жаловался, что забыл где-то журнал "Весь мир": "Во время путешествия я всегда читаю "Весь мир"; а замыкал толпу потный, невозмутимый, несмотря на всякие сложности, гид со значком туристской фирмы. "Voila" - сказал проводник, как бы подтверждая жестом, что его поезд тащит необычный, непосильный груз. Но Майетта не проведешь - он прекрасно знал этот маршрут. Группа туристов - он определил по их виду, что это неугомонные поклонники культуры, - направлялась в прицепной вагон, следующий до Афин. Когда он удвоил чаевые, проводник сдался и наклеил на окно купе табличку: "Забронировано". Со вздохом облегчения Майетт понял, что остается один.
Мимо проплывали физиономии, отделенные от него надежной стеклянной перегородкой. Даже меховое пальто не спасало его от холода и сырости, а когда он повернул ручку отопления, пар от его дыхания затуманил стеклянную перегородку; вскоре он стал смутно различать только отдельные черты проходящих: заглядывающий внутрь сердитый глаз, лиловое шелковое платье, воротничок священника. Лишь однажды у него появилось желание нарушить свое растущее одиночество: он протер стекло ладонью и тут увидел стройную девушку в белом плаще, направляющуюся по коридору в сторону второго класса. Один раз дверь отворилась, и в купе заглянул пожилой мужчина. У него были седые усы, очки и поношенная мягкая шляпа. Майетт объяснил ему по-французски, что купе занято.
- Одно место, - сказал мужчина.
- Вы ищете второй класс? - спросил Майетт, но мужчина отрицательно покачал головой и ушел.
Мистер Оупи удобно уселся в своем углу и стал с любопытством, но несколько разочарованно разглядывать маленького бледного мужчину, сидевшего напротив. Наружность мужчины была удивительно заурядной, по цвету лица было видно, что здоровье у него плохое. "Нервы", - подумал мистер Оупи, наблюдая за его подергивающимися пальцами, но другого признака повышенной чувствительности в пальцах не замечалось - они были короткие, тупые и толстые.
- Я всегда думаю: если можно получить место в спальном вагоне, совсем необязательно ехать первым классом, - начал разговор мистер Оупи, стараясь угадать, очень ли ему не повезло со спутником, - эти вагоны второго класса удивительно удобны.
- Да… конечно… да, - с готовностью согласился мужчина, - Но как вы догадались, что я англичанин?
- У меня такая привычка, - ответил, улыбаясь, мистер Оупи, - я всегда думаю о людях только самое хорошее.
- Ну конечно, - сказал бледный мужчина, - вы как священник…
Мальчишки-газетчики призывно кричали снаружи, и мистер Оупи высунулся из окна.
- "Le Temps de Londres". Qu'est que c'est que ca? Rien du tout? "Le Matin" et un "Daily Mail". C'est bon. Merci.
Этот французский напомнил его соседу бесконечные фразы, записанные в ученическом блокнотике, он произносил их со смаком, но неверно.
- Combien est cela? Trois francs. Oh la-la!
- Давайте я буду вам переводить, - предложил он бледному мужчине. - Вы хотите какую-нибудь газету? Не стесняйтесь, если вам хочется "La Vie"…
- Нет, ничего, ничего не нужно, спасибо. У меня есть книжка.
Мистер Оупи взглянул на свои часы:
- Через три минуты тронемся.
Несколько минут девушка опасалась, что заговорит или он, или длинная худая женщина, его жена. Помолчать некоторое время - вот чего она больше всего желала. "Если бы я могла позволить себе спальный вагон, - размышляла она, - была бы я там в купе одна?" В полутемном вагоне зажглись огни, и тучный мужчина заметил:
- Ну, теперь уж осталось недолго.
Воздух в купе был сырой и спертый. Мерцание фонаря за окном на миг напомнило ей что-то знакомое: электрическую рекламу, вспыхивающую и меняющуюся над входом в театр на Хай-стрит в Ноттингеме. Оживленная толпа, пробегающие носильщики и мальчишки-газетчики напомнили ей "гусиную ярмарку", она сосредоточилась на воспоминаниях о рынке, постаралась представить его в своем воображении: построила кирпичные здания, поставила ларьки, и видение стало таким же реальным, как омытый дождем причал и меняющиеся огни семафоров. Но тут мужчина заговорил с ней, и ей пришлось покинуть мир воображения и притвориться веселой и общительной.
- Ну, мисс, нам предстоит долгое путешествие вместе. Давайте познакомимся. Моя фамилия - Питерс, а это моя жена Эйми.
- Меня зовут Корал Маскер.
- Купи мне бутерброд, - умоляюще сказала женщина. - У меня так пусто в желудке, что я слышу, как там урчит.
- Не спросите ли вы, мисс? Я их тарабарского языка не понимаю.
"А почему вы думаете, что я понимаю? - хотелось ей крикнуть ему в ответ. - Я никогда не выезжала из Англии". Но она так вышколила в себе привычку принимать на себя все обязанности, когда и в какой бы форме они ни сваливались на нее, что не стала протестовать, а открыла дверь, готовая бежать по темному, скользкому железнодорожному полотну в поисках того, чего он хотел, если бы взгляд ее не упал на часы.
- Не успею. Только одна минута до отхода.
Возвращаясь в купе, она обратила внимание на лицо и фигуру человека, стоявшего в конце коридора, - от сильного желания броситься к нему у нее перехватило дух; ей вспомнились последний слой пудры на нос, пожелание доброй ночи швейцару, молодой мужчина, ожидающий в темноте, коробка шоколада, автомобиль за углом, быстрая езда, осторожные, пугающие ее объятия. Но этот был ей незнаком, и мысли ее возвратились к тому ненужному, рискованному приключению в неизведанном мире, которое нельзя было охарактеризовать каким-нибудь искусно подобранным словом: никакая старательно рассчитанная ласка не могла рассеять приближающийся мрак неизвестности. Национальность мужчины, резкие, типичные черты лица и меховое пальто ввели ее в заблуждение.
"Отход задерживается", - подумал Майетт, выйдя в коридор. Он нащупал в кармане коробочку с изюмом, которую всегда держал там. Она состояла из четырех отделении, и его пальцы наугад выбрали одну изюмину, положив ягоду в рот, он на вкус оценил ее. "Низкое качество. Это "Стейн и компания". У них ягоды мелкие и сухие".
В конце коридора какая-то девушка в белом плаще повернулась и внимательно посмотрела на него. "Хорошая фигура, - подумал он. - Моя знакомая?" Выбрав другую ягоду, он, не глядя, положил ее в рот. "Вот это наша. "Майетт, Майетт и Пейдж". Держа ягоду под языком, он на миг почувствовал себя одним из сильных мира сего, вершителем судеб. "Эта - моя, и эта хорошая". По всему поезду захлопали двери. Раздался гудок.
Ричард Джон, подняв воротник плаща до самых ушей, высунулся из окна коридора и увидел, как склады стали отодвигаться назад, к лениво плескавшемуся морю. "Это конец, - подумал он, - но это и начало". Вереница лиц уносилась прочь. Человек с киркой на плече взмахнул красным фонарем. Дым паровоза окутал его и закрыл фонарь. Заскрипели тормоза, облака рассеялись, и лучи заходящего солнца ударили по рельсам, по окну, по глазам. "Если бы я мог уснуть, - подумал он с тоской, - я бы тогда лучше вспомнил все то, что необходимо вспомнить".
Дверца топки отворилась, оттуда на миг вырвалось пламя и пахнуло жаром. Машинист полностью открыл регулятор, и пол под его ногами задрожал от тяжести состава. Теперь машина плавно заработала, машинист вновь закрыл дверцу топки; последние лучи солнца заблестели, когда поезд, выпуская струйки пара, проезжал вдоль морского берега через Брюгге. Закат осветил высокие мокрые стены, лужи на аллеях засверкали в изменчивом свете. Где-то поблизости, словно знаменитая драгоценность в выцветшем футляре, лежал древний город - слишком много он привлекал к себе внимания, вызывал разговоров, слишком много через него проезжало народу. Затем сквозь дым показалась бесконечная череда незастроенных участков, иногда монотонность нарушали высокие безобразные виллы, отделанные цветными плитками, с фасадами на все стороны, - сейчас их поглощала вечерняя мгла. Стали видны искры, летящие от паровоза, - они были похожи на сонмы сверкающих жуков, которых ночь соблазнила вылететь в небо, они падали и гасли около путей, касались листьев, кустиков, кочанов капусты и превращались в сажу. Какая-то девушка, правящая лошадью, запряженной в повозку, подняла лицо и засмеялась; на откосе около путей лежали в обнимку мужчина и женщина. Затем за окнами сгустилась тьма, и пассажиры стали видеть в стекле только смутное отражение собственных лиц.