На Варшавку я успел тютелька в тютельку. Опоздай я на десяток каких-то минут, и толпа бы - и без того жиденькая - окончательно рассосалась, а объект преступного посягательства просто исчез бы с моих глаз. Когда я, припарковав свой "жигуль" в каком-то дворике, объявился возле дома номер 2, обе изувеченные машины уже грузили на открытые платформы трейлеров аварийной службы. Особенно не повезло "нивке": бомба, очевидно, заложена была под капот, и всю кабину капитально перекорежило. На счастье, автомобиль в момент взрыва был пуст, иначе шофера едва ли бы смогли извлечь из недр смятой жестянки: после взрыва в салоне машины поместилась бы без ущерба для здоровья только кошка средних размеров. И не ангорская или сиамская, а самая что ни на есть простая черная кошка. Та самая, которую никому не рекомендуется искать в темной комнате…
Приблизившись поближе к трейлеру, я осмотрел и вторую пострадавшую машину. ЗАЗ-968 пострадал, видимо, просто за компанию - загорелся после взрыва "нивки". Обгорелый "запорожец" окончательно убедил меня, что на этот раз поработал едва ли Партизан. Понял я это не только потому, что автомашины до сих пор Партизана не интересовали, но и потому, что бомбочка, хоть и являлась самодельной, сляпана была наверняка небрежно, взрывчатки было гораздо меньше обычного и - что самое главное - не было в сегодняшнем взрыве эдакого преступного щегольства. Что бы ни говорил бородатый Филиков, а у моего Партизана был свой неповторимый почерк, и я этот почерк уже научился различать. Как какой-нибудь школьный учитель, который со временем приучается разбирать каракули любого из своих двоечников и притом не путать почерка лоботрясов… Правда, Партизан вовсе не был двоечником. Скорее уж, был он наиприлежнейшим, аккуратнейшим парнем. У него бы "запорожец" не загорелся. У него он либо разлетелся бы на запчасти, либо вовсе не пострадал.
Аварийные платформы, в конце концов, загрузили, кучка любопытствующих разбрелась в разные стороны, и вот уже о взрыве с пожаром напоминали только вмятины в асфальте, едкий черный пепел во вмятинах, да еще следы жирной копоти на кирпичной стене ближайшей к огню кирпичной пятиэтажки. Завтра жильцы дома, раздраженно матерясь, скинутся по три тысячи, сюда заедет какой-нибудь мужичок из РЭУ, которому вечно не хватает, - и к обеду стена будет как новенькая. Через день-другой префектуру допекут телефонными жалобами, районный начальник пришлет к дому яично-желтый дребезжащий каток. Самосвал вывалит прямо на вмятины полцентнера смрадного дымящегося асфальта, каток утрамбует его своими колесами-тумбами… Глядишь - и через пару недель, когда асфальтовый блин подсохнет и по цвету сравняется с остальным городским пейзажем, ничто уже не будет напоминать трудящимся о маленькой диверсии на Варшавке. Спите спокойно, граждане. Если теперь где-то и взорвется - то уже не в вашем районе. По теории вероятности бомба дважды в одну воронку не падает, пусть воронка и заасфальтирована…
Мысль о возможности каким-то образом применить теорию вероятности в деле Партизана не давала мне покоя в общей сложности километров пятнадцать. Я уже успел выехать на Ленинградский проспект, уже чуть не "поцеловался" с какой-то иномаркой, которая нагло, в нарушение всех правил, вынырнула с Балтийской и, обдав меня вагнеровским "Полетом валькирий", понеслась куда-то в сторону улицы Свободы (свобода, брат, свобода, брат, свобода!..). Уже и Волоколамское шоссе зашуршало под скатами моего "жигуленка", и до Курчатовского института - судя опять же по карте - осталось ехать всего ничего, а я все пытался сообразить, как бы с помощью высшей математики и закона больших чисел отловить этого подлого взрывника-умельца. И только когда вдали заблестел стальной рукав Москва-реки, я вынужден был признаться в собственном кретинизме. Непредсказуемость Партизана не вписывалась ни в одну схему. Я бы мог, конечно, флажками отмечать на карте место каждой новой диверсии, но это был бы мартышкин труд: Москва - слишком большой город; даже утыкав всю карту флажками, я не был бы в состоянии предугадать, где он нанесет следующий удар. К тому же у Партизана имеются коллеги, вроде сегодняшних террористов с Варшавки, - и это окончательно запутает всю мою статистику со всеми воронками, в которых, по идее, и следовало бы (для вящей безопасности) селиться москвичам. А значит, мне остается лишь надеяться, что Партизан совершит когда-нибудь просчет, и вот тогда… о-о-о, тогда… Предвкушая будущую процедуру будущего ареста поглупевшего Партизана, я сам не заметил, как вырулил на площадь Курчатова, на которой никогда раньше не был и которую, тем не менее, почти сразу же узнал.
Ошибиться было трудно.
Бывший Институт Атомной Энергии имени Курчатова, после августовской победы демократии отважно переименованный в Российский научный центр "Курчатовский институт", располагался в приземистом трехэтажном особняке, радующем глаз оптимистической желтизной своих стен. Должно быть, в пасмурную погоду колер цвета цыплячьего пуха мог действительно повышать настроение сотрудников этого старейшего в стране атомного "ящика". Однако в солнечный день здание это выглядело просто до неприличия желтым, броским, как леденец, забытый гигантским малышом посреди чахлой зелени. На мой непросвещенный вкус, это веселенькое сочетаньице желтого с зеленым не успокаивало, но, напротив, мозолило всем глаза.
Впрочем, узнать нужное заведение помог мне отнюдь не окрас стен (мало ли в России желтых домов?). Все дело было в бороде - той самой, возле которой мы сговаривались встретиться с человеком-электро-фризером Павлом Валерьевичем Куликовым. Не увидеть огромную мраморную голову с бородой, прикрепленную к мраморному кубику постамента, было невозможно. Собственно, в первый момент я не сообразил, что борода - и есть борода. Несколько секунд мне казалось, что у гигантского размера Головы Профессора Доуэля почему-то сразу две шеи, причем вторая растет прямо из подбородка. Этот анатомический феномен чуть не привел меня в замешательство, пока я не присмотрелся повнимательнее - и тогда все встало на свои места. Неизвестный скульптор, изображая академика Курчатова, явно вдохновлялся сказкой А. С. Пушкина "Руслан и Людмила" - той ее частью, где главный персонаж боролся с Головой. Теперь же мраморный постамент, вознеся Голову на высоту в полтора человеческих роста, избавлял бородатого богатыря от конных или пеших наездов. В новых условиях поединок был уже элементарно невозможен: ни одно копье бы не дотянулось до исполинской ноздри монумента. Правда, и теперешнему Руслану сейчас не до поединков с мраморными колоссами на окраинах Москвы - работа в Верховном Совете отнимает у бедняги все силы…
Я припарковал свой старенький "жигуль" у самого входа в желтый дом - между серебристой "тойотой" и салатного цвета "ниссаном", ухмыльнулся собственной честной автобедности (зато не угонят!) и проследовал в вестибюль в РНЦ (бывш. ИАЭ). Вестибюль знаменитого института, где уже полвека билась атомная мысль Всея Руси, меня разочаровал. Больше всего это было похоже на проходную какого-нибудь третьеразрядного консервного завода, имеющего один секретный цех - жестянки для противогазов или что-то в таком роде. В мутном плексигласовом стакане возле турникета подремывал дряхлый старичок в милицейской форме. Время от времени вертушка турникета проворачивалась, издавая пронзительный скрип. Тогда страж просыпался, сонно щурился и, не глядя в лица проходящим, машинально обменивал пропуск на ключик с биркой. Или обменивал наоборот - если кто-то намеревался не войти, а выйти. О специфике заведения напоминала разве что запыленная фанерная карта бывшего Союза, которую никто так и не удосужился снять со стены или хотя бы нарисовать новые границы. Когда-то давно эта карта была, вероятно, электрифицирована, и любой желающий, отжав соответствующий рубильник внизу, мог лично ознакомиться с расположением всех АЭС Советского Союза. А может, и не АЭС, а, допустим, пусковых установок ядерных ракет - в пыли не разобрать. Заинтересовавшись, я приблизился к фанерной карте и потянул за рукоятку рубильника. Раздался противный скрип - почти такой же, который издавал тутошний турникет. Лампочки, естественно, не зажглись.
- Не работает… - вяло пробормотал форменный старичок, просыпаясь от знакомых звуков.
- Давно? - полюбопытствовал я.
- Всегда, - сонно сообщил страж турникета, снова проваливаясь в анабиоз.
Я вернул рубильник на место, отряхнул пальцы от пыли и приблизился к телефонному аппарату, повешенному на противоположной стене, наискосок от неработающей карты. Мне вдруг пришла в голову неприятная мысль, что, возможно, и аппарат этот тоже не функционирует и, значит, придется будить дедушку, махать своим служебным удостоверением, требовать послать гонца к господину Куликову. В общем, баламутить это сонное царство суетой, громкими разговорами и прочими печальными вещами.
Телефон, однако, гудел. Я поздравил себя с первой победой, набрал 1–72 и некоторое время прислушивался к тишине в трубке. Вероятно, здешний телефонный аппарат соединен был с чем-то вроде счетчика Гейгера, а потому треск элементарных частиц в трубке почти заглушал гудок. В конце концов мне ответили.
- Куликов слушает, - задушевно отозвался уже знакомый голос.
- Павел Валерьевич, это Лаптев, - быстро затараторил я, опасаясь, что вот сейчас господин Куликов припомнит ведомство, которое я представляю, и заморозит тут все к чертовой матери. - Я приехал, звоню из проходной. Выходите к бороде, побеседуем, вам удобно так?
- Удобно, - с некоторым, как мне почудилось, оттенком сомнения проговорил Куликов. - Я сейчас выйду. Только вы к памятнику ближе, чем на десять шагов, не подходите.
- А что, может упасть? - удивился я.
- Фонит, - весьма лаконично и не очень понятно ответил Павел Валерьевич и отключился.
Когда господин Куликов - довольно-таки пожилой дядечка в сером костюме в полоску, напоминающем пижаму, - появился вблизи бороды, я предосторожности ради стоял уже не в десяти, а едва ли не в пятидесяти метрах от постамента.
- Нет, вы не бойтесь, фон тут всего раза в два выше нормы, - обрадовал меня этот боец атомного невидимого фронта. - В принципе, не страшно. В центре Москвы возле МЭИ вы гораздо больше можете нахватать, и даже не узнаете об этом.
- А здесь, интересно, что? - осведомился я, тыкая пальцем в постамент Головы Академика Курчатова. - Когда закладывали монумент, положили в основание ампулку со стронцием, да? На счастье?
Павел Валерьевич интеллигентно посмеялся.
- Бог с вами, страсти-то какие, - проговорил он. - Скульпторы тут невиновны… почти. Просто зря они выбрали базальт. Материал красивый, но фон иногда дает… Мы слишком поздно догадались произвести замеры, когда исправить было уже ничего нельзя…
Мысленно я обозвал себя остолопом. Надо же! Спутал базальт и мрамор. Умник. Хорошо еще, что не успел ляпнуть вслух. Господин Куликов наверняка и так низкого мнения о нашем ведомстве, и не надо его еще больше разочаровывать. Скажи еще спасибо, Макс, что он оставил этот ледяной тон. И этим, милый, будь доволен.
- Вы насчет Фролова что-то хотели узнать, - уже серьезным тоном спросил господин Куликов, как бы невзначай глянув на запястье. Я понял, что у моего собеседника наверняка где-то в желтом здании включен какой-нибудь циклотрон, и времени на праздную болтовню с гэбэшником у моего собеседника нет. Смерть бывшего коллеги - это ужасно, но работа превыше всего. Ковка ядерного щита страны и все такое. Как же, припоминаю. Девять дней одного года. Баталов навещает старика отца в деревне, сцена на полатях. "Сынок, а ты бомбу делал? - Делал, батя, делал… - Да на хрена же ты ее, сынок, делал? - Спи, батя, и без тебя тошно…"
- Ужасная история, - проникновенно сказал я, вертя в руках найденный обрывок фотографии, но пока Куликову не показывая.
- Ужасная и нелепая, - задумчиво произнес Павел Валерьевич, не обращая пока на обрывок должного внимания. - Не понимаю, кому это могло понадобиться? Не ЦРУ ведь, в конце-то концов…
- Как знать, как знать… - протянул я с таинственным видом. - У нас пока недостаточно информации, чтобы делать какие-либо выводы. А почему бы, кстати, и не ЦРУ?
Господин Куликов с большим сомнением покачал головой:
- Едва ли. Последние лет двадцать Фролов не занимался ничем, что могло бы представлять хоть какой-то стратегический интерес для ваших… - Павел Валерьевич сделал короткую ироническую паузу, - …подопечных.
- Постойте-ка, - я изобразил удивление. - Но разве Фролов не принимал участия в атомном проекте?
- Принимал, еще как принимал, - легко согласился господин Куликов. - Только это было почти полвека назад. Теперь это уже история, описанная в учебниках физики. Вы ее наверняка и сами в школе проходили, только забыли за давностью лет.
Я наморщил лоб, делая вид, будто напрягаю память. На самом деле я и не старался - безнадежное дело. По физике у меня была твердая тройка, да и ту добрая физичка Нинель по прозвищу Баба Копра ставила мне за стенгазеты, которые я в ту пору здорово насобачился рисовать.
- Допустим, - проговорил я. - А что если попробовать именно углубиться в историю? Вы случайно не припоминаете, кто тогда работал вместе с Фроловым?
Павел Валерьевич снисходительно улыбнулся. Кажется, я спорол очевидную глупость. Хотя чего, собственно, ждать от серого гэбиста. Так мне, болезному, так!
- Молодой человек, - Куликов наставительно поднял палец, - вы несколько преувеличиваете мой возраст. К вашему сведению, Фролов старше меня лет на пятнадцать. Так что когда он пришел в Проект, я еще пешком под стол ходил… А что, я так старо выгляжу? - внезапно встревожился он.
- Да нет, - дипломатично соврал я. Выглядел Куликов, увы, на все семьдесят с гаком. Сказывалась, вероятно, напряженная работа на циклотроне. А может, ему просто давно не пересаживали костный мозг от здорового донора - как в том же фильме про девять дней.
Чтобы окончательно не погрязнуть во вранье, я счел подготовительный период исчерпанным и сунул своему собеседнику злосчастный огрызок найденной фотографии. Если он так хорошо знает историю, пусть мне даст консультацию. Мне хотя бы несколько фамилий, и там уж я зацеплюсь…
- Знакомая карточка, - сообщил Куликов, поднося фотографию поближе к глазам. - Ну, этих слева я, конечно же, знаю: Иоффе, Зельдович, Синельников, Тагер, сам Фролов… они все умерли. Великие старики.
Как ни странно, я еще вчера догадался, что людей, изображенных на карточке слева от Фролова, скорее всего, нет в живых. Тех, кто разорвал фотографию пополам, наверняка интересовали другие, живые.
- Павел Валерьевич, - осторожно полюбопытствовал я, - а кто может стоять справа от Фролова? Видите, фото оборвано…
- Вижу, кто-то уже постарался, - Куликов бросил проницательный взгляд на меня, потом задумчиво поглядел в небо, прищурился.
Я молчал и ждал. Видно было, что Павел Валерьевич колеблется. С одной стороны, гэбистам доверять нельзя. Но, с другой стороны, убит человек, и помалкивать тоже подло. Куда ни кинь - всюду клин.
- Предположим, я назову несколько фамилий, - медленно сказал он, не без смущения глядя куда-то в сторону. - Тех, кто мог бы там быть. Я, видите ли, когда бывал дома у Георгия Николаевича, особенно не разглядывал этот снимок, могу теперь ошибиться.
- Вы не волнуйтесь, - деликатно проговорил я. - Вы скажите, и я сам разберусь.
Такой вариант, чувствуется, не очень нравился Куликову. Идиотское опасение "сдать" хороших людей гэбисту и сделаться доносчиком надежней всякого кляпа не давало ему говорить.
- Вы их будете вызывать к себе на Лубянку? - исподлобья поинтересовался он. - Допрашивать?
"Допрашивать с пристрастием, - произнес я про себя. - Подвешивать на дыбу. Бить плетьми и загонять иголки под ногти. Любимое мое гэбэшное занятие…".
Вслух же я сказал:
- Никого я никуда вызывать не буду. Мне от них ничего не надо.
Я нарочно сделал особое ударение на слове "мне", и Куликов это заметил, потому заметно встревожился.
- А кому надо? - спросил он, посмотрев, наконец-то, мне прямо в глаза. Он все еще колебался, удерживаемый треклятым интеллигентским кодексом чести.
- Павел Валерьевич, - твердо проговорил я. - Этот обрывок фотографии мы обнаружили на месте преступления. Полагаю, что тот, кто оторвал половину снимка, имел к убийству Фролова самое непосредственное отношение. Я не знаю, зачем понадобилось уродовать фотографию. Но, уверяю вас, сделано это было не ради шутки.
- Хорошо, - севшим голосом произнес Куликов. - Можете записывать. Сокольский, Бредихин, Григоренко. Кто-то из них или, может быть, все трое…
Я тщательно переписал в блокнот фамилии, уточнил инициалы и примерный возраст. Все трое оказались стариками - немного помоложе Фролова, немного постарше моего собеседника.
- Больше там никого не могло быть? - на всякий случай уточнил я, закрывая блокнот. Как тут же выяснилось, вопрос был далеко не лишним.
- Мог быть еще один, - подумав, сообщил мне Куликов. Лицо у него сделалось виноватым, как у отличника, вдруг забывшего закон Архимеда. - Он тогда, знаете, еще совсем пацаном был, чуть ли не студентом… В 70-е вроде работал в МИФИ… или в ИТЭФе… нет, не припомню…
- А фамилия, фамилия? - предпринял я атаку на куликовский склероз. - Вспомните, пожалуйста, это крайне важно!
Павел Валерьевич напрягся и стал похож на штангиста перед взятием веса. Костяшки его пальцев побелели, настолько крепко он сжал кулаки.
"Ну же, ну!" - мысленно подбодрил его я.
Победил, однако, склероз.
- Не по-о-омню, - стыдливо прошептал Куликов. - Звали его как будто Валентином… Фролов еще в разговорах называл его Валей… А фамилия… такая простая русская фамилия…
- Иванов, Петров, Сидоров… - начал было перечислять я, но Павел Валерьевич сделал упреждающий жест рукой.
- Нет-нет, - со смущением проговорил он. - Какая-то другая. Что-то связанное с фауной.
- Волков?.. Зайцев?.. Медведев?.. Лисин?.. - при каждом моем слове Куликов смущенно мотал головой.
Если бы не страдальческое выражение лица Куликова, я бы решил, что он надо мной издевается: настолько наши разговоры напоминали известный рассказ классика про лошадиную фамилию.
- Конев?.. Коровин?.. Баранов?..
Павел Валерьевич все отчаяннее мотал головой, как болванчик, и в итоге я вынужден был сдаться.
- Ладно, все, - я пошарил в наружном кармане, достал визитку и вручил ее физику. - Может быть, вдруг вспомните, тогда позвоните - домой или на службу, все равно.
- Непременно, - пообещал Куликов. Он так досадовал на свою отказавшую вдруг память, что махнул рукой и на работающий циклотрон, и на Правила Разговора Интеллигента с Гэбистом. Мне стало жалко старика, я с удовольствием отпустил бы его обратно в его желтый дом - двигать науку. Но у меня остался еще один вопрос, который я обязан был задать.
- Скажите, Павел Валерьевич, - как бы между прочим поинтересовался я, уже неторопливо продвигаясь вместе с Куликовым в сторону проходной, - а вот после того как Фролов ушел на пенсию, вы часто с ним общались?
Куликов, потупившись, признал, что редко. В основном они перезванивались на праздники. Поздравляю - желаю, вот и все общение.