Профессор хмыкнул про себя. Какое там уважение! Кранах-младший, губошлеп Людвиг, был весьма нерадивым студентом на его факультете. И только папашино вино, отпускаемое в пользу университета, примиряло герра ректора с бесконечными Людвиговыми "неудами". При этом Людвиг не был тупицей, вовсе нет. Просто веселым оболтусом и большим любителем выпить и подраться. Когда же он был трезв и приходил на лекции, то задавал герру профессору вполне дельные вопросы…
- Я приду через полчаса, - сообщила экономка и, крепко сжав сумочку с деньгами, притворила за собой дверь. Через несколько секунд скрип половиц стих.
Отто вернулся к столу, сел, вновь придвинул к себе листок, обмакнул перо в чернильницу и задумался. Клякса-Рамзай подмигнула ему из середины формулы. Это был явный и безнадежный тупик. Недаром Лиза, узнав первой о результате опыта, только сочувственно улыбнулась. "Ты превзошел самого себя, - сказала она, бегло перелистав его рабочие записи. - Ты уже почти ответил на вопрос "как?". Осталось ответить на пустяковый вопрос "почему?"". В самом деле - пустяк. Десяток-другой новых седых волос на его голове, язва, нервный тик - и ты у цели. Наука требует жертв. Цум тойфель! Перо в руке подпрыгнуло, и новая жирная клякса легла в двух сантиметрах от первой. Вторая походила на Резерфордову модель атома… Нет, так и свихнуться недолго. Начнем-ка все заново.
Решительным росчерком пера Отто перечеркнул весь предыдущий абзац вместе с незаконченной формулой и двумя кляксами и начал быстро писать, стараясь не упустить мысль: "Теперь нетрудно предположить, что благодаря разработанному нами методу радиоактивной отдачи…"
В дверь деликатно постучали.
- Я занят, фрау Бюхнер! - раздраженно крикнул Отто. - Если денег не хватает, можете не брать маргарина… и вина… и вообще ничего!
- Простите, герр профессор, - раздался из-за двери виноватый голос экономки. - К вам тут посетитель. Я уже собиралась уходить и сказала ему, что герр Отто работает, но он так просил, так настаивал…
Острие пера споткнулось о какое-то бумажное волоконце, ученый попытался высвободить перо, и в результате лист пересекла рваная царапина. Профессор сосредоточенно сложил лист вчетверо, разорвал, сунул обрывки в тигель и с наслаждением поджег. И только тогда немного успокоился.
- Пусть войдет! - громко произнес герр Отто. - Но предупредите его, что профессор сможет уделить ему только пятнадцать минут. - "Кто бы он ни был, - добавил он про себя. - Хоть сам ректор. Хоть бургомистр… Хоть дьявол".
Через несколько секунд раздался скрип половиц, дверь в комнату распахнулась, и на пороге показался посетитель. Профессор с недовольством оглядел пришельца. Это был не дьявол и даже не бургомистр. Какой-то незнакомый гауптман в мундире рейхсвера. Судя по тому, что мундир был основательно потрепан, а его владелец - еще более основательно небрит, гость уже давно расстался с армией и только донашивает форму. Бывший гауптман бывшей армии опирался на грязноватую трость, в другой руке у него была картонная папка.
- Вы - профессор Отто Ган? - с порога поинтересовался гость. Несмотря на солидную комплекцию, голос пришельца оказался неожиданно тонким и визгливым.
Профессор встал из-за стола и сделал шаг навстречу гостю.
- Да, вы не ошиблись, - холодно произнес он. - Простите, с кем имею удовольствие…
Бывший гауптман коротко представился. Фамилия ученому решительно ничего не говорила. По всей вероятности, бывший вояка надеялся найти работу на факультете и желал получить совет или протекцию.
Вакансия лаборанта - последняя из оставшихся - была заполнена две недели назад. К тому же герр Отто сомневался, что пришелец с тростью согласился бы мыть пробирки и готовить к опытам лабораторный стол.
- Если вы пришли насчет вакансии… начал было ученый.
- Нет, - бесцеремонно перебил его гость. - Я интересуюсь наукой и пришел поговорить с вами о вашем радии. Вы ведь занимаетесь радием, не так ли?
- Торием, а не радием, - печально поправил Отто Ган хромого гауптмана, интересующегося наукой. Он уже понял, какого сорта будет разговор, и в очередной раз за это утро почувствовал тоску. Гость был, без сомнения, безумцем. Одним из сотен и сотен ветеранов войны, которым четыре года на передовой окончательно свернули мозги набекрень. Все они читали газеты, были очень бедны, очень деятельны и имели в запасе массу гениальных прожектов. "Бьюсь об заклад, - подумал профессор Ган, - что он сейчас предъявит мне газетную вырезку…"
- Торием, радием… Какая разница! - отмахнулся пришелец. Широко шагая, он приблизился к профессорскому столу, небрежно отодвинул в сторону бумагу, чернильницу, лабораторную посуду. После чего развязал тесемки своей папки и высыпал на стол целый ворох газетных вырезок. Здесь были статьи из солидных еженедельников - и одновременно с этим из бульварных газетенок и журнальчиков, чуть ли не из "Люстиге Блеттер". Бумажную пирамиду увенчала та самая глупая заметка из "Берлинер Тагеблатт", которая в свое время так развеселила коллег по физическому факультету. При виде этой вырезки тоска профессора Гана усилилась. Тем более что, как он успел заметить, статья была вся исчеркана красным карандашом.
- Если вы пришли по поводу этой заметки, - поспешно проговорил ученый, - то к измышлениям корреспондента я абсолютно не причастен. Он переврал все, что можно было переврать. То, что он сообщил якобы от моего имени о природе изотопного обмена, - полная бессмыслица.
Гауптман, не слушая хозяина кабинета, приставил свою трость к столу и принялся ворошить свои вырезки. В конце концов он нашел то, что хотел, и деловито сказал:
- В вашей физике я не очень-то разбираюсь.
"Прекрасное начало разговора, - подумал Отто Ган. - Многообещающее".
- Во время войны я был простым летчиком. Бомбил позиции русских и лягушатников, - между тем продолжил визитер. - Совершенно дурацкое занятие, доложу я вам.
"Да он пацифист! - удивился про себя профессор. - А по виду никогда не скажешь…" Следующие слова гостя тут же показали, что герр Отто Ган несколько поторопился с выводами.
- М-да, в высшей степени дурацкое! - повысив голос, повторил гость. - Поражающие качества наших бомб были омерзительными. С таким же успехом можно было метать вниз мешки с овсом. Даже прицельное бомбометание почти не давало эффекта. Дюжина оторванных рук - и это в лучшем случае. В лучшем!
"Маньяк, как я и предполагал, - поставил мысленный диагноз ученый. - Как бы его выпроводить отсюда, пока он не разбушевался и не переколотил своей тростью всю стеклянную посуду?"
- Вы ошиблись адресом, милейший, - проговорил Отто, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно мягче. - Я не химик. Я не занимаюсь взрывчатыми веществами…
- А чем же вы, по-вашему, занимаетесь? - бесцеремонно оборвал его небритый гауптман. - Вот вы сами сказали корреспонденту, - гость ткнул пальцем с обкусанным ногтем в злополучную газетную заметку, - "если удастся высвободить энергию, которую таят в себе радиоактивные элементы, ее тротиловый эквивалент составил бы…"
Отто Ган застонал про себя. Ну почему он сразу не подал на газету в суд? Или, по крайней мере, почему не вызвал редактора на дуэль? В молодости студент-физик Отто, помнится, неплохо фехтовал.
- Ничего подобного я не говорил и сказать не мог, - устало произнес профессор. - Эта безграмотная фраза - целиком на совести репортера "Берлинер Тагеблатт". Тротиловый эквивалент здесь абсолютно ни к чему…
- Но позвольте! - упрямо сказал гауптман, таращась то на Гана, то на свои вырезки. - Я веду учет вашей физике. Вот… В 1903 году фрау Кюри открыла радий… В 1909 году герр Содди открыл распад радиоактивного атома… В том же году вы, профессор, вместе с фройляйн Мейтнер открыли…
Отто Ган издал глубокий вздох.
- Драгоценный мой гауптман, - чуть ли не простонал он. - Я ценю вашу самоотверженность. Но все, о чем вы толкуете, не имеет ни малейшего отношения к бомбардировкам русских или французских позиций. И к бывшим, и к будущим. Проблема энергии атомного ядра представляет сугубо теоретический интерес. И притом, извините, только для узких специалистов вроде меня или Лизы Мейтнер. Я ведь не берусь толковать с вами о бипланах и "цеппелинах", верно?
Гость пристально посмотрел в глаза профессору.
- Тогда почему же, - недоверчиво проговорил он, - во время битвы на Марне ваша фрау Кюри, я читал, перевезла свой запас радия из Парижа в Бордо, подальше от линии фронта? Чего она боялась?
Отто Ган постарался взять себя в руки. Если он сейчас же не выпроводит гостя, этот бессмысленный разговор может продлиться бог знает сколько времени.
- Одна десятая грамма чистой соли радия стоит сегодня пятнадцать тысяч долларов, - медленно, с нажимом произнес он. - Использование в военном деле такого дорогого элемента - даже если бы его и можно было как-то использовать в бомбах! - разорило бы даже богатую страну вроде Североамериканских Соединенных Штатов. Прошу вас, выкиньте из головы мысль о радиевой бомбе. Это чушь, бред, выдумка безграмотных газетчиков… Вы меня понимаете?
К счастью, внушительная сумма в долларах произвела на гауптмана впечатление.
- Пятнадцать тысяч, - забормотал он. - Это, если перевести в марки по сегодняшнему курсу…
- Именно, - подтвердил профессор Ган, радуясь своей сообразительности. - Дешевле делать бомбы из золота.
С этим словами он быстро собрал гауптмановы вырезки обратно в папку, сунул ее в руку гостю, подал ему трость и осторожно начал подталкивать к двери. Теперь гауптман не сопротивлялся, больше не спорил и позволил физику дать выпроводить себя на улицу.
Когда фрау Бюхнер, нагруженная свертками, вернулась с базара, она застала герра профессора в бодром расположении духа. Лист бумаги, лежащий на столе перед ним, был исписан почти до конца. Раздражение, вызванное нелепым спором с хромоногим гауптманом, неожиданно принесло свои плоды: формулировка, которая так долго не давалась в руки, теперь возникла в голове будто бы сама собой. "Явление ядерной изомерии" - вот как это будет называться. Да, именно так. "Лизе наверняка понравится, - подумал Отто Ган. - Она обожает четкость формулировок".
- Ваш посетитель уже ушел? - поинтересовалась фрау Бюхнер.
- Да, мне довольно быстро удалось его выставить, - не без гордости ответил ученый. - Псих, разумеется. Помешался на бомбах. Некто Гейринк… или Геринг. Точно, Геринг. Если еще когда-нибудь придет, скажите ему, что меня нет дома.
Глава третья
Минус один, минус два, минус три…
Машу Бурмистрову убили еще вчера вечером, в половине одиннадцатого. Зарезали в подъезде ее дома на Рублевке, между вторым и третьим этажами. Маша жила на третьем, а потому никогда не пользовалась лифтом: чего там - пробежать несколько лестничных пролетов вверх. К тому же лифт был дряхлым, дребезжащим, вечно застревал, и молодые обитатели особняка вообще предпочитали обходиться без помощи этого дедушки отечественного Лифтостроя. Сам же особняк, неопрятный серо-коричневый дом, выстроенный в позднесталинском стиле, раньше был общежитием-"малосемейкой" Текстильного института. Пару лет назад институт обеднел, сократил прием, текстильщицы, успевшие получить образование и не пожелавшие возвращаться в свой город невест под общим названием Женек, как-то неуловимо рассредоточились по Москве и окрестностям. Освободилось десятка три комнат, полдюжины из которых сумел выбить в свое пользование "Московский листок" - для перспективных кадров, по разным причинам жилплощади в Москве не имеющих, а денег для покупки квартиры - тем более. Маша была одним из тех самых кадров. Родилась она в городе Можайске и, вместо того чтобы после школы продолжить семейную династию, поступить на швейную фабрику, выйти замуж за положительного парня из депо и нарожать детишек, - рванула прямо на журфак МГУ и взяла его с боем с первого же раза. Далее была учеба, практика в "Московском листке", откуда Стас Боровицкий ее уже никуда не отпустил…
- Она была хорошей журналисткой? - осторожно спросил я Боровицкого. Чувствовал я себя при этом прескверно: такой абсолютно бессердечной гэбэшной дубиной, посыпающей грубой солью свежие раны. Ходить и задавать вопросы именно тогда, когда надлежит молчать в тряпочку и не расплескивать чужое горе, - вот самая поганая особенность нашей профессии. Пока я мотался по местам "партизанских" взрывов и, когда удавалось, тихо допекал пострадавших своими вопросиками, я успел наслушаться о себе самого разного. Я уже знал, что я гэбэшная гнида, дармоед, стервятник, что лучше бы мне землю пахать или торговать в ларьке, чем лезть с разговорами к людям, которым и без меня, гниды, тошно.
Стас Боровицкий поглядел на меня сквозь свои линзы, вдетые в ажурную японскую оправу. Глаза его за очками тоже казались абсолютно стеклянными.
- Она была хорошей, - тоскливо проговорил он, уставившись куда-то мимо меня, в какое-то запредельное пространство. - Она была очень хорошей… Она была самой лучшей из нас… Понимаешь ты, Лубянка, черт тебя возьми…
Если судить по количеству пустых водочных бутылок, в беспорядке расставленных слева от тумбы редакторского стола, главный редактор "Московского листка" Станислав Леонидович Боровицкий пил с самого утра. Пил и все никак не мог по-настоящему напиться - чтобы отключиться, вырубиться, забыться хоть на пару часов. Чтобы отделаться от мысли про черную ленточку, торопливо повязанную на уголок портрета в редакционном коридоре. Маша Бурмистрова не была красавицей, однако было в ее лице нечто неуловимо притягательное. То ли детская челочка, то ли вздернутый носик, то ли пухлые губы… Теперь все это осталось только на фото.
- Станислав Леонидович, - начал я, стараясь говорить как можно мягче. Хотя, конечно, сейчас любая моя мягкость показалась бы скрежетанием железа о стекло. - Скажите мне, были ли у нее враги? Как вы думаете?
Вопрос мой так поразил Боровицкого, что он смог, наконец, сфокусировать на мне свой взгляд.
- Враги? - с ужасом пробормотал он. - Что ты такое несешь, Лубянка? Какие у нее могли быть враги?! Да не было у нас в редакции ни одного человека, кто бы Машеньку не любил. Я ей всегда говорю… вернее, говорил… о, черт!
Редактор отодвинул стакан так, что он чуть совсем не улетел со стола, и мне лишь с трудом удалось его подхватить и вернуть на место.
- И все-таки, - сказал я. - Может, кто-нибудь за пределами редакции. Кто-нибудь из тех, о ком она писала…
Боровицкий поглядел на меня, как на сумасшедшего. Как на такого надоедливого психа, что мотается по присутственным местам, метет коридоры тесемками от кальсон и бормочет всякий вздор.
- Шел бы ты, Лубянка, отсюда, - просящим тоном произнес он. - Ну какие, к дьяволу, еще враги за пределами? Она ведь не Женька Кулебякин, она ведь наукой у нас ведала, а не жульем… - Боровицкий снова коснулся рукой стакана. Чувствовалось, что пить он уже больше не может. И не пить - не может. Самое лучшее, самое порядочное, самое правильное, что я просто обязан был бы сейчас сделать, - это на цыпочках выйти из редакторского кабинета и раньше завтрашнего дня здесь вовсе не показываться…
Но я остался.
Потому что я не верил в совпадения. И я не мог удовлетвориться версией об обычном, рядовом ограблении, которую уже успели выдвинуть коллеги майора Окуня, эти умники из МУРа..
- Черт бы побрал… - застонал Боровицкий. Он опять смотрел мимо меня, куда-то в угол кабинета. - Черт бы побрал эти проклятые сережки… Но ей их так хотелось, так хотелось…
Я сразу сообразил, о чем это он. Убийца снял с Машиного пальца золотое колечко и вырвал из Машиных ушей действительно очень дорогие сережки с изумрудами - коллективный подарок редакции по случаю двадцатипятилетия. Кроме того, с места происшествия исчезла еще и Машина кожаная сумочка, в которой - кроме губной помады, зеркальца и ручки с блокнотом - было всего тысяч пятьдесят денег. Наших "деревянных" тысяч и никаких иных…
Дзы-н-н-нь!
Я вздрогнул. Главный редактор "Московского листка" все же смахнул со стола стакан, и тот со звоном разбился о паркет. Боровицкий медленно выполз из-за стола, присел на корточки и машинально стал сгребать осколки ладонью, тут же порезавшись в кровь. Последние несколько глотков водки наконец-то оказали на него желаемое воздействие. Хотя и все равно недостаточное: взгляд его хотя и затуманился слегка, но выключиться Станиславу Леонидовичу по-прежнему никак не удавалось. Я осторожно освободил ладонь Боровицкого от стеклянных осколков, выбросил их в ведерко, после чего обильно полил глубокий порез водкой и залепил подвернувшимся скотчем.
Тут только Боровицкий вновь обратил на меня внимание.
- Ты еще не ушел, Лубянка? - спросил он тихо-тихо. - Тебе интересно, что ли? Ну уйди, пожалуйста… Я бы тебе дал в морду… - Он попробовал поднять руку, но та бессильно упала. Тогда он попробовал встать - с тем же результатом. Я бережно приподнял его и усадил в редакторское кресло; Станислав Леонидович оказался легким и к тому же не стал сопротивляться. Или уже не мог. Только мучительно кривил губы и смотрел на меня из-под очков, как жертва на палача. В такие минуты ощущаешь себя такой непроходимой сволочью, что так и тянет себе надавать оплеух.
- Я сейчас уйду, Станислав Леонидович, - твердо пообещал я. - Только помогите мне. Вспомните последние несколько дней перед этим… Маше, может быть, кто-то угрожал? Может быть, ее что-то беспокоило?
Видимо, Боровицкому очень хотелось, чтобы я поскорее ушел. Поэтому он не стал больше спорить и объяснять, насколько глупы мои вопросы.
- Нет, - произнес он почти трезвым голосом. - Никто… и ничего…
Я понимал, кем меня считает главный редактор "Московского листка". Тупым, безжалостным тихарем, да что там тупым - просто непроходимым кретином. Обычный грабеж в подъезде не предполагает никаких прелюдий: он может и должен быть внезапным. Шла по лестнице Маша Бурмистрова - зарезали и ограбили Машу, был бы на ее месте кто-то другой в колечке и в сережках - было бы то же самое. Станислава Леонидовича, похоже, МУРовская версия убедила. Но вот меня - нет. Потому что даже самый недотепистый грабитель едва ли станет убивать девчонку из-за пары сережек: он их просто отнимет - и дело с концом. Такая публика носит ножи не для того, чтобы ими пользоваться, а только для того, чтобы пугать. "Мокрое" - совсем иная статья, которая охотнику за сережками, колечками и сумочками совершенно без надобности. И еще. Только уж самый неопытный грабитель-любитель станет высматривать себе добычу в этом доме на Рублевке. Поскольку в особнячке том, как всем известно, проживают граждане не слишком большого, мягко говоря, достатка. То есть взять с них особенно нечего. Но как раз версия с убийцей-дилетантом никакой критики не выдерживает: перед тем, как отправиться в редакцию "Листка", я успел созвониться с Сережей Некрасовым. Тот уже знал про это дело и уверен был в одном: любителем здесь и не пахнет.
Убивал знаток своего дела, мясник с хорошо поставленным ударом…
Так что, вполне вероятно, ограбление - просто умелая маскировка. А это значит… Я вспомнил Газетку с последним Машиным анонсом, которая лежала в моем "бардачке". Как там она называлась? Ну да: "Русский атом". И вот теперь автора нет в живых, и одного из героев - тоже. И судьба тех, что на фотографии, - абсолютно не ясна… Веселенькие дела.