Со все еще закрытыми глазами, Хант медленно покачал головой из стороны в сторону и сказал:
- Нет. Может быть, это то, что снаружи, но корни - гораздо глубже. Гнев, потому что с самого начала ничто не делалось так, как он хотел.
- Когда он был ребенком? - спросила я.
- Да.
- Он был травмирован?
- Да, эмоционально.
- Кем?
По-прежнему не открывая глаз, он ответил:
- Его матерью. Убивая Берил, он убивал свою мать.
- Ты изучал книги по судебной психиатрии, Эл? Ты читал о подобных вещах? - спросила я.
Он открыл глаза и уставился на меня так, как будто не слышал, что я сказала, а затем взволнованно продолжил:
- Вы должны принять во внимание, сколько раз он представлял себе этот момент. И в этом смысле его поступок не был импульсивным. Возможно, импульсивным был выбор времени, но то, как он будет это делать, он запланировал заранее до мельчайших подробностей. Он совершенно не мог допустить, чтобы она встревожилась и не позволила ему войти в дом. Она бы позвонила в полицию и дала бы его описание. Тогда, даже если бы его не арестовали, с него была бы сорвана маска, и он больше никогда не смог бы приблизиться к Берил. Он разработал план, который гарантировал от неудачи, что-то, что не должно было возбудить ее подозрений. Когда он в тот вечер появился у ее двери, он внушал доверие. И она впустила его.
В моем воображении рисовался человек в прихожей Берил, но я не могла разглядеть его лица или цвет его волос, только неясный силуэт и отблеск длинного стального лезвия, которым он убьет ее.
- И вот тут все начало происходить не так, - продолжал Хант. - Ее паника, ее ужас неприятны ему. Он плохо продумал эту часть ритуала. Когда она убегала, пыталась увернуться от него, когда он увидел страх в ее глазах, он окончательно осознал, что она отвергает его. Он понял, какое ужасное дело совершает, и его презрение к себе сработало как презрение к ней. Бешенство. Он уже не был властелином, в ее глазах он увидел себя-убийцу, человека низшего сорта, разрушителя. Безумный дикарь, плачущий, и режущий, и причиняющий боль. Ее крики, ее кровь были ужасны. И чем больше он разрушал и обезображивал этот храм, которому так долго поклонялся, тем труднее ему было переносить это зрелище.
Он посмотрел на меня пустым взглядом, его лицо ничего не выражало.
- Вы можете это понять, доктор Скарпетта? - спросил он.
- Я просто слушаю, - сказала я.
- Он во всех нас.
- Он испытывает угрызения совести, Эл?
- Он выше этого. Вряд ли ему хорошо от того, что он сделал, я даже сомневаюсь, понимает ли он вообще, что сделал. Он остался в смятении. В своих мыслях он не позволит ей умереть. Он восхищается ею, снова переживает встречи и представляет, что их взаимоотношения были самыми глубокими и серьезными, потому что она думала о нем перед тем, как испустить свой последней вздох, а это и есть предельная близость между людьми. В своих фантазиях он представляет, что она думает о нем и после своей смерти. Но здравая часть его рассудка не удовлетворена и разочарована. Никто не может полностью принадлежать другому, и он начинает понимать это.
- Что ты имеешь в виду? - спросила я.
- Его поступок в любом случае не мог привести к желаемому результату, - ответил Хант. - И вот он не уверен в близости с Берил так же, как никогда не был уверен в близости со своей матерью. Опять сомнение. А теперь есть еще и другие люди, у которых более законные основания, чем у него, иметь какие-то взаимоотношения с Берил.
- Кто, например?
- Полиция. - Он поднял глаза на меня. - И вы.
- Потому что мы расследуем ее убийство? - спросила я, и мурашки пробежали у меня по спине.
- Да.
- Потому что она стала предметом нашей заботы, и наши взаимоотношения носят более открытый характер?
- Да.
- К чему это приведет?
- Кери Харпер мертв.
- Это он убил Харпера?
- Да.
- Почему? - Я нервно зажгла сигарету.
- То, что он сделал с Берил, было актом любви, - ответил Хант. - То, что он сделал с Харпером, было актом ненависти. Сейчас он полон ненавистью. Каждый, кто связан с Берил, - в опасности. И это то, что я хотел сказать лейтенанту Марино, полиции. Но я заранее знал, что это ни к чему хорошему не приведет. Он... Они бы просто подумали, что я не в своем уме.
- Кто он такой? - спросила я. - Кто убил Берил?
Эл Хант, сдвинувшись на край дивана, тер лицо руками, и когда он поднял взгляд, его щеки были покрыты красными пятнами.
- Джим Джим, - прошептал он.
- Джим Джим? - переспросила я в недоумении.
- Не знаю. - Его голос надломился. - Это имя все время звучит у меня в голове, звучит и звучит...
Я сидела очень тихо.
- Очень давно, когда я был в больнице "Вальгалла"...
- В отделении судебно-медицинской экспертизы? - прервала я его. - Этот Джим Джим был пациентом больницы в то время, когда ты был там?
- Я не уверен. - Его глаза отразили надвигавшуюся бурю чувств. - Я слышу его имя и вижу это место. Мои мысли уплывают в те мрачные воспоминания. Как будто меня засасывает в трубу. Это было так давно. Очень многое стерлось. Джим Джим. Джим Джим. Как пыхтение поезда. Непрекращающийся звук. У меня болит голова от этого звука.
- Когда это было? - настойчиво спрашивала я.
- Десять лет назад! - крикнул он.
Хант не мог тогда работать над своей диссертацией, - поняла я. Ему тогда не было еще двадцати лет.
- Эл, - сказала я, - ты не занимался исследованиями в судебном отделении. Ты был там пациентом, да?
Он закрыл лицо руками и заплакал. Когда он наконец кое-как успокоился, то отказался говорить что-нибудь еще. Очевидно, он был глубоко подавлен, я, промямлив, что опаздывает на встречу, почти бегом выскочил за дверь. Мое сердце бешено колотилось и никак не хотело успокаиваться. Я приготовила себе кофе и принялась ходить взад и вперед по кухне, пытаясь сообразить, что же делать дальше.
Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть.
- Кей Скарпетту, пожалуйста.
- Я у телефона.
- Это Джон из компании "Эмтрак". Я наконец получил нужную вам информацию. Давайте посмотрим... Стерлинг Харпер брала билет туда и обратно на поезд "Вирджиния" на двадцать седьмое октября и должна была вернуться тридцать первого. По моим данным, она была в поезде, или, по крайней мере, кто-то по ее билету там был. Вас интересует время?
- Да, пожалуйста, - попросила я и записала то, что он мне продиктовал. - А станции?
- Станция отправления - Фредериксбург, назначения - Балтимор.
* * *
Я позвонила Марино. Его не было на месте. Уже вечером он перезвонил мне со своими собственными новостями.
- Мне нужно приехать? - спросила я, его новость ошеломила меня.
- Не вижу смысла в этом. - Голос Марино заполнял телефонную трубку. - Никаких сомнений нет в том, что он сам это сделал. Он написал записку и приколол ее к трусам. Написал, что ему жаль и что он больше не может это выносить. Вот практически и все. Ничего подозрительного на месте нет. Мы уже собираемся его увозить. К тому же доктор Коулман здесь, - добавил он, имея в виду одного из наших местных медицинских экспертов.
Вскоре после того как Эл Хант ушел от меня, он приехал к себе - в свой кирпичный колониальный дом на Гинтер-Парк, где жил вместе с родителями, взял бумагу и ручку из кабинета своего отца, спустился по лестнице в подвал и снял с себя узкий черный кожаный ремень. Он оставил свои ботинки и брюки на полу. Когда его мать через какое-то время спустилась вниз с охапкой грязного белья, она обнаружила своего единственного сына висящим на трубе в прачечной.
Глава 11
После полуночи пошел ледяной дождь, и к утру мир стал стеклянным. В субботу я оставалась дома, в голове у меня проскакивали обрывки разговора с Элом Хантом, вспугивая мои мысли, как подтаявший лед с треском падающий на землю за окном. Я чувствовала себя виноватой. Как любой другой смертный, когда-либо соприкасавшийся с самоубийством, я пребывала в ложной убежденности, что могла каким-то образом остановить его.
Мысленно я добавила его к списку - четыре человека умерли. Хотя две смерти были явно жестокими убийствами, а две нет, эти дела все же как-то связаны между собой. И связаны, возможно, яркой оранжевой нитью. В субботу и воскресенье я работала в своем домашнем кабинете, поскольку мой служебный кабинет только напоминал бы мне, что я пока не у дел, во мне не нуждались. Работа продолжалась без меня. Люди общались со мной, а затем умирали. Уважаемые коллеги - главный прокурор, например, - хотели получить ответы на свои вопросы, а мне нечего было им ответить.
Я вяло сопротивлялась единственным способом, который знала, - сидела за своим домашним компьютером, делая записи, и сосредоточенно изучала справочники. И еще я много звонила по телефону.
Марино я увидела только в понедельник утром, когда мы встретились на станции Эмтрак железной дороги Стейплз-Милл. Вдыхая густой зимний воздух, согреваемый моторами и пахнущий маслом, и пройдя между двумя поездами, ожидавшими отправления, мы нашли наши места в последнем вагоне и продолжили разговор, начатый на улице.
- Психиатр Ханта, доктор Мастерсон, был не слишком разговорчив. - Я осторожно поставила пакет, который держала в руках. - Но я подозреваю, что он помнит Ханта гораздо лучше, чем хочет показать.
Интересно, почему это мне всегда попадаются места со сломанными подставками для ног? Вот у Марино она в идеальном порядке, подумала я, когда он, смачно зевнув, вытянул ее из-под сиденья. Он не предложил поменяться со мною местами. А жаль - я бы не отказалась.
- Итак, Ханту, когда он попал в психушку, должно было быть лет восемнадцать-девятнадцать, - сказал Марино.
- Да. Он лечился от тяжелой депрессии.
- Что-то в этом роде я и предполагал.
- Что ты имеешь в виду?
- Такие типы постоянно в депрессии.
- Какие типы, Марино?
- Достаточно того, что слово "гомик" не раз приходило мне в голову, когда я разговаривал с ним.
Слово "гомик" приходило Марино в голову каждый раз, когда он разговаривал с людьми не такими, как все.
Поезд беззвучно отошел от перрона, как корабль от пирса.
- Жаль, что ты не записала разговор на пленку, - сказал Марино, продолжая зевать.
- С доктором Мастерсоном?
- Нет, с Хантом. Когда он навестил тебя.
- Теперь в этом нет никакого смысла.
- Ну, как сказать. Мне кажется, что псих знал довольно много. Я бы чертовски хотел, чтобы он, так сказать, поболтался на грешной земле несколько подольше.
То, что Хант сказал в моей гостиной, было бы важно, если бы он был все еще жив и не имел алиби. Полиция перевернула вверх дном дом его родителей и не обнаружила ничего, что связало бы Ханта с убийствами Берил Медисон и Кери Харпера. Более того, в день смерти Берил Хант ужинал со своими родителями в их загородном клубе и сидел с ними в опере, когда был убит Харпер. Полиция проверила это - его родители говорили правду.
Наш поезд с тоскливым гудком громыхал на север.
- Эта чепуха с Берил довела его до ручки, - говорил Марино. - Если хочешь знать мое мнение, он был связан с ее убийцей до такой степени, что запаниковал и покончил с собой, пока не раскололся.
- Я думаю, более вероятно, что Берил вскрыла старую рану, - ответила я. - Это напомнило ему о его неумении строить отношения.
- Похоже, что он и убийца - слеплены из одного теста. Оба - неудачники. Оба - не способны завязывать какие-либо отношения с женщинами.
- Хант не был буйным.
- Может быть, он имел к этому склонность и боялся сам себя, - сказал Марино.
- Мы не знаем, кто убил Берил и Харпера, - напомнила я ему, - мы не знаем, был ли этот кто-то подобен Ханту. Мы совершенно этого не знаем, и у нас по-прежнему нет ни малейшего представления о мотиве. Убийцей запросто может быть кто-то типа Джеба Прайса. Или кто-то по имени Джим Джим.
- Джим Джим - вот кого нам не хватало, - съязвил Марино.
- Мне кажется, что сейчас мы ни от чего не должны отмахиваться.
- Ну, привет. Мы имеем дело с Джим Джимом, выпускником больницы "Вальгаллы" который теперь на полставки подрабатывает террористом, повсюду таская за собой оранжевое акриловое волокно. Обхохочешься.
Устроившись на своем сиденье и закрыв глаза, он пробормотал:
- Мне нужен отдых.
- Мне тоже, - сказала я. - Мне нужен отдых от тебя.
Вчера вечером Уэсли Бентон позвонил, чтобы поговорить о Ханте, и я упомянула, куда я собралась и зачем. Уэсли заявил, что ехать одной глупо, и был в этом непреклонен, перед его глазами плясали призраки террористов, "Узи" и "Глазеров". Он хотел, чтобы Марино поехал со мной. Я, может быть, и не имела бы ничего против, если бы это не превратилось в такое тяжкое испытание. Свободных мест в поезде, отправлявшемся в шесть тридцать пять, уже не было, и Марино заказал нам билеты на четыре сорок восемь утра. Я рискнула заехать в свой служебный кабинет в три утра, чтобы забрать пластиковую коробку, которая лежала в моем пакете. Я чувствовала себя совершенно измотанной физически, дефицит сна превысил пределы разумного. Чтобы отправить меня на тот свет, не нужно было никаких джебов прайсов. Марино, мой ангел-хранитель, избавит их от хлопот.
Другие пассажиры дремали, свет над их головами не горел. Вскоре, медленно и со скрипом, мы уже ползли через центр Ашленда, и я сочувствовала людям, живущим в чопорных белых каркасных домах, стоявших фасадом к дороге. Нас провожали темные окна и голые флагштоки на балконах, застывшие в приветственном салюте. Мы тащились мимо сонной парикмахерской, магазина канцтоваров, банка, а затем увеличили скорость, обогнув территорию городка колледжа Рендолфа Мекона с его георгианскими зданиями и подмерзшим легкоатлетическим стадионом, в столь ранний час перечеркнутым шеренгой разноцветных футбольных доспехов. За городом, на красном глинистом склоне начинался лес. Я откинулась на спинку, завороженная ритмом поезда. Чем дальше мы отъезжали от Ричмонда, тем спокойней я становилась, и, наконец, незаметно для себя задремала.
Я отключилась примерно на час, и когда открыла глаза, за стеклом поднимался голубой рассвет, и мы ехали вдоль Квантико-Крик. Вода, как расплавленное олово, волнистой рябью отражала солнечные лучи, раскачивая черные силуэты лодок. Я думала о Марке. Я думала о нашем вечере в Нью-Йорке и о давно минувших днях. После того загадочного сообщения, записанного на мой автоответчик, я не слышала от него ни слова. Я спрашивала себя, чем он занимается, и боялась узнать ответ.
Марино проснулся и сонно покосился на меня. Пожалуй, самое время позавтракать и покурить, не важно, в каком порядке.
Вагон-ресторан наполовину был заполнен клиентами из тех, что могли бы сидеть на любой автобусной станции Америки и чувствовать себя как дома. Молодой человек дремал под ритм чего-то, что играло в надетых на него наушниках. Усталая женщина держала извивающегося ребенка. Пожилая пара играла в карты. Мы нашли в углу пустой столик, и, пока Марино отправился за едой, я зажгла сигарету. Он вернулся, неся вполне приличный кофе и бутерброд в целлофановой упаковке с ветчиной и яйцом, единственным положительным свойством которого было то, что он горячий.
Марино зубами разорвал упаковку и кинул взгляд на пакет, который я поставила рядом с собой на сиденье. В нем находилась пластиковая коробка, где в сухой лед были упакованы образцы печени Стерлинг Харпер, пробирки с ее кровью и содержимое ее желудка.
- Как скоро это растает? - спросил он.
- У нас достаточно времени, если нигде не задерживаться, - ответила я.
- Кстати, о достаточном количестве времени - это именно то, что у нас как раз и есть. Ты не могла бы повторить еще раз ту дребедень, что рассказывала у Бентона - про сироп от кашля? Я почти спал, когда ты тараторила об этом прошлой ночью.
- Да, ты был полусонным, так же как и сейчас.
- Ты никогда не устаешь?
- Я так устала, Марино, что не знаю, выживу ли.
- Нет уж, ты лучше живи. Я, черт побери, не уверен, что доставлю этот ливер по назначению без тебя. - Он протянул руку за кофе.
С неспешной обстоятельностью лекции, записанной на пленку, я объяснила:
- Препарат для подавления кашля, который мы нашли в ванной комнате мисс Харпер, содержит в качестве активного компонента декстрометорфан - аналог кодеина. Если принимать его в ограниченных количествах, он безвреден. Это D-изомер некоего соединения, название которого тебе ничего не скажет...
- Ах, вот как? Почему ты думаешь, что мне это ничего не скажет?
- Триметокси-N-метилморфинан.
- Ты права. Мне это действительно ровным счетом ничего не говорит.
Я продолжила:
- Существует другое лекарство, которое является L-изомером того же самого соединения - левометорфан, эффективное наркотическое средство, примерно в пять раз более сильное, чем морфин. Единственную разницу между двумя лекарствами можно определить только с помощью оптического прибора поляриметра. Она заключается в том, что декстрометорфан вращает плоскость поляризации света вправо, а левометорфан - влево.
- Другими словами, без этого хитроумного изобретения ты не сможешь определить разницу между двумя лекарствами, - заключил Марино.
- Во всяком случае, не с помощью обычного токсикологического теста, - ответила я, - в котором левометорфан не отличается от декстрометорфана, потому что соединение одно и то же. Единственное различие в том, что они отклоняют свет в противоположных направлениях, так же как D-сахароза и L-сахароза, хотя по структуре это один и тот же дисахарид. D-сахароза - это обычный сахар. L-сахароза не имеет пищевой ценности для людей.
- Я не уверен, что все понял, - сказал Марино, протирая глаза. - Как могут соединения быть одинаковыми и в то же время разными?
- Представь себе, что декстрометорфан и левометорфан - близнецы, - сказала я. - Они не идентичны, а только выглядят одинаково. При этом один - правша, другой - левша. Один не опасен, другой - достаточно силен, чтобы убить. Так понятней?
- Да, более или менее. И сколько этого левометорфана надо было принять мисс Харпер, чтобы убить себя?
- Скорее всего, хватило бы тридцати миллиграмм. Другими словами, пятнадцать таблеток по два миллиграмма, - ответила я.
- И что потом, если, скажем, она его приняла?
- Она очень быстро впадет в глубокий наркотический сон и умрет.
- Ты думаешь, она знала об этой ерунде с изомерами?
- Могла знать, - ответила я. - Мы знаем, что у нее был рак, и, кроме того, мы подозреваем, что она хотела скрыть свое самоубийство. Это могло бы объяснить расплавленный пластик в камине и пепел записей, которые она сожгла перед смертью. Возможно, она нарочно оставила на виду бутылочку с сиропом от кашля, чтобы сбить нас со следа. Зная про этот пузырек, я не была удивлена, когда декстрометорфан всплыл в ее токсикологическом анализе.