– Да, вы правы. Шагайте, не останавливайтесь и не обращайте на меня внимания. Трусость – удел стариков, а не молодежи.
Дорога теперь идет вниз, и в эту минуту сзади появляется черный "шевроле". Машина едет медленно, словно стараясь не касаться шинами травы на обочине. Подъехав вплотную к Вольтеру и Мюриэл, "шевроле" замедляет ход, но женщина, услышав машину, тут же оборачивается и отступает на траву, пропуская ее. Вольтер по-прежнему держит ее под руку. Но машина, вместо того чтобы проехать, останавливается, и из нее вылезают двое улыбающихся мужчин – по-видимому, хотят что-то спросить. Но Мюриэл не слышит их: ее внимание отвлекает то, с какой силой сжимает теперь Вольтер ее руку, и повернувшись к нему, чтобы спросить, в чем, собственно, дело, она видит перед собой лицо, до дрожи искаженное рвущимися наружу чувствами, и губы, что выдавливают какие-то звуки, не складывающиеся в слова. Силясь понять, что именно хочет сказать старик, женщина чувствует, как четыре руки крепко обхватывают ее сзади и тащат к машине, не давая времени опомниться или возмутиться. Несмотря на свое изумление, она хочет закричать, но кто ее услышит, да и что крикнуть?
– Вольтер!
Кричит она, уже задыхаясь, и видит – крупным планом, как в кино, – что губы старика шевелятся, отчетливо произнося только одну фразу: "Как они решились?" Но лицо его остается бесстрастным, и он не делает ни одного движения, словно он – просто столб, от которого женщину оторвала неведомая сила, что неудержимо затягивает ее в трясину. Когда Мюриэл оказывается внутри, машина резко срывается с места, набирая скорость. Вольтер постепенно обретает способность двигаться, ощупывает себя, словно это к нему применили насилие, потом внимательно оглядывает безлюдный парк. "Она сама на это нарвалась, идиотка. Разгуливает по свету с самоуверенным видом, презирая всех и вся. Я сыграл гениально, и в любом театре мира бы сорвал бурю аплодисментов. Но у нее своя точка зрения, как у туриста, который прочитал что-то об основных достопримечательностях, а полагает, что ему все известно. Какие у нее омерзительные веснушки! Теперь ты запоешь! По мне, хоть бы скорее вся эта история с Галиндесом превратилась в Историю! Всю жизнь я живу или с его тенью за спиной, или преследуя его тень". Выйдя из парка, старик направляется к тому месту, где оставалась машина, в которой они разговаривали, но ее там нет, и он удивленно оглядывается. "Может, они ждут меня возле канала. Белая Дама, мои дорогие, я возвращаюсь домой, к вам, и больше никуда не пойду. Наше будущее теперь обеспечено. Когда-то я смеялся над этим – пока не понял, что будущего у меня осталось совсем немного, и оно совсем непрочно". Теперь Вольтер видит стоящую вдалеке машину и машет ей рукой. Машина трогается к старику, ждущему ее на перекрестке. "Галиндес рисовал кроликов, силуэты басков с типично национальными чертами, силуэты танцоров; чаще всего – танец со шпагами, в конце которого все поднимают убитого воина на руках, чтобы он был ближе к небу". Машина вдруг резко набирает скорость, заполняя собой весь горизонт. Вольтер едва успевает издать предупреждающий крик, но она уже на полной скорости сбила его, и тело старика, взлетев метра на четыре, грохается на землю, распластавшись, как тряпичная кукла. Грохается с громким дребезгом разбивающихся об асфальт костей, раскалывающегося на две половины, как кокосовый орех, черепа. "Этот тип убил меня, – успевает подумать дон Вольтер, не в силах сбросить с глаз леденящую черную пелену. – Кто вас покормит? Когда вы поймете, что заперты и что я никогда не вернусь?"
* * *
Его звали преподобный О'Хиггинс, но он был совсем юным, почти ребенком. "Какое счастье для нашей семьи, Мюриэл, – породниться с преподобным отцом, со священником, как твой отец и твой дед!" А в глазах застыло изумление: неужели так счастливо могла сложиться судьба этой дочери, неверующей, скептической? Когда твой старый отец нанизывал одно на другое эти прилагательные, он прикрывал глаза, словно боясь, что сдаст сердце и случится инфаркт. Преподобный О'Хиггинс не был почти ребенком, он был ребенком, и ему нужен был не секс, а материнские ласки. И ты ласкала его, как маленького, хотя тело твое просило другого – и так день за днем, ночь за ночью. Он объяснял свое частое бессилие бурно проведенной греховной молодостью, которую твое воображение отказывалось себе представить. Когда ты обратилась за помощью к Дороти, она ответила: "Жребий брошен. Ты же не захочешь нанести своему старому отцу смертельный удар?" В тоне ее было что-то насмешливое: в твоей победе над ней было твое поражение. Но вот один преподобный позвал другого преподобного: Оклэр был специалистом по символике мормонов и намеревался посвятить всю жизнь современной трактовке "Книги Мормона". "Мы не можем строить религию, которой нет еще и двухсот лет, на предании, которое напоминает детскую сказку, но не имеет с ним ничего общего". Слова эти были с возмущением отвергнуты как провокация всем Солт-Лейк-Сити, а также мормонами, живущими в других штатах и в Англии, – потомками тех, кто приплыл в Ливерпуль еще в 1837 году; однако они дали надежду на возрождение секты. Очень скоро твой отец и О'Хиггинс стали последователями Оклэра, поскольку он мог привнести дыхание современности в вашу религию, не искажая ее сути. В вашем доме молодоженов шли жаркие споры, а от Оклэра пахло, как от разгоряченного животного, и это животное было одиноко на своей большой кровати. Мысль эта засела у тебя в голове, да и сам О'Хиггинс подталкивал тебя к нему, подталкивал с такой силой, что ты оказалась вместе с Оклэром в его огромной постели и смогла убедиться в его пылкости любовника и горячности пророка. Он был одинаково уверен в своей сексуальной привлекательности и в способности вдохнуть новую жизнь в учение отцов вашей Церкви. Из-за этих разговоров О'Хиггинс начал следить за вами и не успокоился, пока однажды не увидел вас – обнаженных, изнемогших от бурных ласк. Он поспешил со своим отчаянием в дом твоего отца, в дом твоей сестры, которая снова удачно вышла замуж и была не последним человеком в общине. Ты стала позором секты, позором "твоего старого отца", как называли его теперь все, кто говорил о тебе. Но тебе удалось вырваться из этого омута, и ты надеялась, что Оклэр разыщет тебя и вы вместе начнете новую жизнь, но он ограничился телефонным звонком. Он рыдал в телефонную трубку и осыпал тебя проклятиями, потому что из-за тебя для него была закрыта дорога к сану епископа, почетная вершина, к которой стремились все преподобные в Солт-Лейк-Сити. В конечном итоге он стал продавать коттеджи в Калифорнии, разбогател на этом, а ты занялась наукой, особенностями человеческого поведения, соотношением этики и Истории, иными словами – относительностью смысла Истории. Так определил твою тему Норман, и все было решено. Через твою жизнь прошло столько инфантильных мужчин, и вдруг в твоей научной лаборатории возник образ цельного человека, наделенного всеми качествами, необходимыми, чтобы стать темой диссертации. Но как холодно! Какой холод! Почему они спрашивают о твоем вероисповедании? Неужели этот вопрос до сих пор значится в анкетах? Может, они лишь пытаются нащупать слабое место в твоих воспоминаниях, найти истоки твоей вины перед преподобным Колбертом, твоим старым отцом, из-за того, что заставила его страдать? Но этот холод имеет какое-то значение: причина его – бессилие и пустота вокруг тебя; это холод тех лет, когда ты без конца писала Дороти письма, в которых винила во всем себя, пока наконец не избавилась от комплекса Каина.
– Мюриэл, я замерз!
С вершины холма Ларрабеоде на долину Амуррио опускаются сумерки, и Рикардо настаивает, как ребенок, раздраженный тем, что мать не обращает на него внимания.
– Мюриэл! В конце концов!
Но стела притягивает тебя своей незначительностью как единственное, чего достиг в жизни Хесус де Галиндес с того момента, когда понял, что достоин сострадания как сирота и как баск. "Я нашел тебя благодаря твоей сестре из Солт-Лейк-Сити, которая, как все мормоны, очень недоверчива". Кажется, Дороти тоже так говорила.
– Мюриэл, я замерз! Мюриэл, холодно же! Все, я уезжаю.
Когда тебя завораживало или раздражало что-то красивое или отталкивающее, а она торопилась домой. А там выносил свое суждение отец; тебе он говорил что-нибудь ласковое, а Дороти хвалил. У Дороти была голова на плечах, а ты вечно витала в облаках. "Мюриэл, спустись на землю. Чтобы найти путь к Богу, не надо отрываться от земли". Тебя же больше всего притягивала легенда, лежавшая в основе вашей религии, – она казалась тебе прекраснее легенд, созданных другими религиями. Когда вы стали постарше, ты воспринимала "Книгу Мормона" как прекрасную сказку, а Дороти – как вранье. Иногда, оставшись вдвоем, вы обсуждали некоторые места из священной книги Церкви Иисуса Христа и Святых Последнего Дня, и тогда Дороти не скупилась на жесткие и презрительные оценки не только Джозефа Смита или Бригэма Янга, но и вашего отца и других братьев по вере. Однако при отце от сарказма Дороти не оставалось и следа: она предоставляла тебе одной высказывать все сомнения, разбивавшиеся о вдохновенную веру преподобного Колберта. Сейчас тебе даже приятно представлять Джозефа Смита в тот момент, когда ему явилось откровение свыше о предопределенной роли Америки в Истории. Откровения о том, как в V веке до нашей эры евреи, бежавшие из города Харед, высадились на этом континенте. То были первые евреи, бежавшие на эти земли, осевшие здесь, пустившие корни, рожавшие детей, а потом начавшие вырождаться, что и привело их, в конце концов, к братоубийственной гражданской войне. Но бог Хареда и Америки пекся об их судьбе и около 600 года до нашей эры привел к берегам современного Чили новых поселенцев из Иерусалима, а среди них были наши братья со своими женами, дети двух основных рас Америки: ламитов, потомков темнокожих родителей, и нефитов, потомков красивых светлокожих родителей. И хотя были они одного происхождения, жили в постоянной вражде друг с другом. Мир вокруг них был тих и безмятежен, но ко времени распятия Христа начались повсюду сильные землетрясения, и содрогалась земля на многие мили. И последнее землетрясение породило волну разрушений, концентрическими кругами расходившуюся по всей Америке. И опустилась мгла над Америкой, а с ней пришло забвение своих корней и своей религии. Но Христос не забыл о светлокожих и красивых людях на американской земле и отправился на этот континент, и обратил в христианскую веру нефитов, народ авелей, которые терпели поражение за поражением от темнокожей расы, невежественных и жестоких ламитов. После сокрушительной битвы у горы Куморах, в результате которой нефиты оказались на грани истребления, одному из выживших, Мормону, Господь повелел написать историю его народа, сказав: "И благодаря книге этой будут тебя помнить будущие поколения". Сын Мормона, Морони закопал священную книгу на вершине горы Куморах, где она и пребывала, пока Морони, утомившись от небесных странствий, не явился в 1831 году Джозефу Смиту и не раскрыл ему тайну того, где закопана книга его отца. Рядом с книгой обнаружил Джозеф Смит очки, в которых были не стекла, а драгоценные камни, и только надевшему эти очки раскрывался магический смысл книги. Смит, этот лукавый Смит, книгу потерял. Однако запомнил текст наизусть и смог продиктовать его. Он пропустил мимо ушей все обвинения в том, что книга эта – плагиат романа англиканского пастора Соломона Сполдинга, умершего в 1816 году в таком месте, где сохранение романов зависело только от проходивших мимо караванов и от того, шли с ними грамотные люди или нет. Твой отец говорил, что с того времени, когда Смиту было в 1831 году откровение, согласно которому он должен основать Новый Иерусалим в городе Кёртленд в штате Огайо, рядом с ним всегда был какой-нибудь Колберт. Как и рядом с Янгом, когда он привел гонимых мормонов в Солт-Лейк-Сити в штате Юта, где создал Республику, которая оставалась независимой восемь лет.
– Вероисповедание?
– Неверующая.
– У меня в картотеке стоит: "Принадлежит к Церкви Иисуса Христа Святых Последнего Дня".
– Ваша картотека – это ваша проблема.
Вопросы тебе задает нефит, он здесь главный; нефиты и трое других, хотя в одном, пожалуй, есть примесь латинской или нефитянской крови. Стены комнаты выкрашены в блеклый темно-зеленый цвет, и в ней нет ничего, кроме четырех стульев и лампы под потолком. Сейчас она погашена: комната ярко освещена четырьмя неоновыми светильниками – по одному в каждом углу. Несмотря на то, что тебя еще подташнивает от хлороформа, ты понимаешь, что надо быть начеку, хотя тебя допрашивает нефит, который предлагает тебе сигарету, спрашивает о твоем вероисповедании, семье… "Нет, я не поддерживаю отношений с родными, они даже не знают, где я". Ты стараешься произнести это спокойно, даже равнодушно, чтобы они не разгадали твоих истинных мыслей: ты боишься, как бы случившееся с тобой не повредило Дороти, особенно Дороти, которая так предусмотрительна, что не стоит ее попусту волновать.
– Мы с вами могли бы избежать многих неприятностей, если бы вы согласились сотрудничать с нами. Расскажите о своих контактах с Норманом Рэдклиффом, о полученных от него инструкциях. Расскажите, когда вы получили указание заняться делом Рохаса, НЙ-5075 и от кого. Ваши встречи в Испании, Соединенных Штатах, на юге Франции и в Доминиканской Республике, безусловно, проводились в соответствии с заранее разработанным планом и с намерением поставить под угрозу безопасность Соединенных Штатов, а также нашего союзника и друга, Доминиканской Республики.
– Я – историк и занимаюсь особенностями человеческого поведения; работа моя связана с этикой. План моей работы был подготовлен точно так же, как подготавливают планы работы тысячи других историков. Было бы странно обвинять человека, занимающегося обстоятельствами убийства Линкольна или Кеннеди, в организации заговора против Соединенных Штатов.
Но нефит упрямо твердит свое, и, глядя на тебя немигающими глазами, снова и снова зачитывает тебе то, что кто-то написал ему на листе бумаги. Хотя он зачитывает этот текст несколько раз, каждый раз он слегка запинается: возможно, понимает, что это лишь предлог, необходимый, чтобы хоть как-то логически обосновать эту ситуацию.
– Где я?
– Мы ответим на ваши вопросы, после того как вы ответите на наши.
Открытой жестокости в их поведении нет. Но когда ты говоришь, что хочешь пить, воды тебе не приносят. Когда ты говоришь, что тебя тошнит, никто и бровью не ведет. Ты бы предпочла, чтобы их вопросы были более осмысленными, тогда ты бы чувствовала себя увереннее: пока они задают вопросы, на которые ты не можешь ответить, ты чувствуешь нависшую над тобой опасность, – так здоровенный верзила объясняет слабаку, на каких основаниях он его избивает, словно тот виноват в их наличии. Ты хотела бы, чтоб у твоих исследований была некая политическая подоплека, но ее нет – тебе нечего им сказать, и они это прекрасно знают. Но раз они это знают, к чему тогда весь этот фарс? И если у них кет ответа на этот вопрос, значит, ты обречена. Приговорена к смерти. Ты пытаешься ухватиться за что-то, но не за что: семейство Куэльо даже не знает, что ты отправилась в Санто-Доминго, Вольтер, этот гротескный старик, был их сообщником, у официанта не осталось данных твоей кредитной карты. В Майами тебя не существует. Где же ты?
– Я в Майами?
– Может, мы оставим вам анкету, и вы спокойно ответите на все ее вопросы в одиночестве? Мы не хотим оказывать на вас давления. Не осложняйте нашу задачу.
Они допрашивают тебя осторожно, как хирурги. Тебе кажется, что, если подойти поближе, от них будет пахнуть, как от врачей в операционной, и запах этот перебьет ту вонь хлороформа, которой пропитано еще все твое существо. Наверное, пора обедать: пришло время гамбургера и кока-колы. То, что тебе кажется уловкой, – всего лишь обычная привычка, без которой не может обойтись ни один палач: надо поесть.
– Я хочу пить, очень.
– Потом.
Они выходят из комнаты, и, когда дверь за ними закрывается, кажется, что их тут никогда не было. Как будто ушли четыре привидения. Вдруг дверь снова открывается, и один – тот, в ком заметна негритянская кровь, смуглее остальных, – протягивает ей стакан, до краев полный воды. Он протягивает его тебе и улыбается.
– Я добрее. Особенно с женщинами. Но должен сказать, что мой приятель еле сдерживается, и я не знаю, насколько его хватит. Так что послушай моего совета: давай закончим это дело побыстрее. Если мужики еле выдерживают, то представь, каково будет женщине. Не заставляй нас передавать тебя в другие руки: сейчас ты среди своих, но потом придут другие, и тогда ты почувствуешь разницу.
Ты перестаешь пить и с неподдельным изумлением спрашиваешь, кто они такие, эти другие. Но ответа нет – только пустой взгляд.
– Мне вам нечего сказать. Мне задают совершенно бессмысленные вопросы. Все мои встречи связаны с моей научной работой: это профессора, люди, знавшие Галиндеса, – с ними любой может связаться, и вы в том числе.
Мужчина разочарованно качает головой:
– Жаль. Я хотел дать тебе шанс.