Что же касается места жительства, продолжала она, то жителям Сахары, Аляски, джунглей Амазонки их места обитания столь же привычны и обыденны, как нам с вами наш серый и скучный промышленный центр.
Так что не ищите новизны и своеобразия в экзотической профессии или экзотическом месте. Ищите их в самих себе. Если вы сумеете отыскать в себе нечто особенное, отличающее вас от других - а в юности особенное есть почти в каждом, и в вас больше, чем в других, можете мне поверить, так она нам говорила, - если вы это особенное отыщите и сохраните, если не пожертвуете особенным ради достижения банального жизненного успеха, как это делают миллионы и миллиарды человеческих особей, то вы, возможно, сумеете прожить свою жизнь не так, как все. И тогда в старости, умирая, вы скажете себе: пусть я не стал миллионером или героем или знаменитостью, но я все же прожил свою жизнь, и прожил ее так, как хотел я, а не другие, и я могу честно сказать себе, что не променял бы мою жизнь ни на чью другую.
- Не спрашивайте меня, о чем эта книга, - часто повторяла она чью-то фразу, - спросите лучше себя, о чем ваша жизнь. И не дай вам бог, добавляла она уже от себя, - если в конце концов окажется, что ваша жизнь ни о чем.
- А как это узнать?
- Это будет нетрудно. Если однажды, лет так в тридцать пять-сорок, вы вдруг проснетесь у себя дома и почувствуете, что вам не очень нравятся женщина, с которой вы спите в одной постели, и вы не любите город и страну, в которой живете, что утром вам не очень хочется идти на работу, а вечером - возвращаться домой, значит, ваша жизнь ни о чем. И если вам нравится женщина, с которой вы спите, нравятся ваш город и ваша профессия, и вы с удовольствием идете на работу утром и возвращаетесь вечером домой, и при этом ни другой женщины, ни другой работы, ни другой страны вы для себя не хотите - и тогда вы проживете жизнь ни о чем. Удачнее, чем в первом случае, но все равно ни о чем. А что вы будете чувствовать, если все-таки не станете такими, как все, если узнаете, о чем ваша жизнь, - это вы сами мне расскажете когда-нибудь, если захотите, конечно…
Понятно, что мы воспринимали откровения Натали достаточно по-детски. И совсем по-детски придумали для себя правила соревнования: каждую неделю мы должны были встречаться и рассказывать друг другу о том, что каждому из нас удалось сделать необычного, не такого, как все. Такое деяние мы называли без ложной скромности "подвигом". И тайным голосованием решали, чей "подвиг" круче, кто занял первое место, кто второе и т. д.
Я, помню, однажды обошел всех, когда опубликовал стихи в многотиражке Уральского университета: никто даже не догадывался, что я пишу стихи, а тут публикация, фамилия и даже фото…
Вера нас удивила тем, что тайно окрестилась в церкви…
Андрей… Не помню, чем удивил Андрей, что-то было, наверное, зато страшно поразила всех Нина, когда в девятом классе забеременела от Юрия Михайловича и вышла за него замуж.
Было это в восемьдесят втором году, еще при Брежневе даже, не при Горбачеве. Те еще были времена. А она ведь не сделала из замужества тайну, и всех учителей пригласила на свадьбу, и все ее друзья, кроме меня, были и в загсе, и на банкете в ресторане, и вволю полюбовались на наших педагогов во главе с директором и представителем районо, и на то, как все они старались делать вид, что ничего особенного не происходит.
Не знаю, как это удалось, кажется, папаша у Юрия Михайловича был крупная партийная шишка, но была сверху дана команда шума не поднимать, скандала не устраивать, сделать вид, что ничего не произошло, и дать возможность новобрачной закончить школу и перестать подавать дурной пример остальным учащимся. И, конечно, самое интересное было потом, после свадьбы, когда новобрачная - уже замужняя женщина во взрослом платье, с золотым обручальным кольцом на пальце - как ни в чем не бывало пришла и села за свою парту рядом с Верой. Хотел бы я посмотреть, как весь класс рассматривал, передавая по рядам, Нинины свадебные фотографии и как физичка, тоже беременная, только уже на четвертом месяце, прогуливалась на переменке под руку с Ниной и они сообща обсуждали свое интересное положение…
Но как раз я ничего этого не видел, и не был на свадьбе у Нины, и не голосовал за ее первое место в нашем тайном соревновании. Я слишком занят был тем, что сейчас с некоторой иронией называю своим "подвигом". Зато остальные были единогласны: Нина честно заслужила первое место. Это было куда круче поступка Бори, который незадолго до выпускных экзаменов набил физиономию соседу по даче, получил десять суток и на экзаменах блистал стриженной наголо головой.
6
Вернемся, однако, к Прекрасной Даме и к ее желанию танцевать. Юрий Михайлович согласился стать партнером Нины, и мы начали готовить номер на четверых, который, забегая вперед, отмечу, имел бешеный успех и был дважды повторен на бис в Новый год, а потом еще на 8 Марта и почти заслонил собой нашу с Ниной обычную программу.
Тренировались мы вечерами, после занятий, тайно, чтобы был сюрприз - и как раз потому, что тайно, договорились тренироваться не в школе, а у меня дома. У меня и музыка была отменная, и комната специально приспособлена для тренировок: мама моя, как я уже говорил, до старости любила бальные танцы и дома зачастую помогала мне осваивать новые па. И Нина тоже часто забегала, чтобы перед соревнованиями бегло припомнить программу. После занятий мы шли провожать женщин: Юрий Михайлович провожал Нину, с которой, как оказалось, жил по соседству, а я - Натали. Это она так просила, чтобы я провожал - под предлогом, что Юрию Михайловичу удобнее не возвращаться потом к себе через весь город по морозу, на самом же деле мы просто договорились еще немного упражняться вдвоем, когда никто не видит.
- Я как-то стесняюсь при Юрии Михайловиче, - говорила мне Натали. - Да и Ниночка меня смущает, она все же слишком хорошо танцует на фоне меня…
Причина была, конечно, не в одном смущении: у меня ей приходилось тренироваться в обычном учительском костюме, сняв только жакет и оставшись в юбке и белой строгой блузке, дома же она могла надеть то самое платье, в котором ей предстояло выступать. Платье было, конечно, не специально для танцев сшито, как Нинины, скажем, костюмы, но максимально приближено к требованиям: черное, шелковое, блестящее, с голой спиной и большим декольте, с разрезом до бедра сбоку. Под такое платье, разумеется, бюстгальтера не наденешь, и даже дома, со мной, Натали его не надевала, чтобы сразу привыкнуть и не смущаться потом. И когда она склонялась передо мной, в вырезе платья, как на блюде, мерцала маленькая, млечно-белая, с нежным розовым соском, грудь.
Тут надо оговориться. Настоящие бальные танцы - это скорее спорт, чем развлечение, они ничего общего не имеют с теми танцами-обжиманцами под томный саксофон на полутемной, а то и вовсе темной площадке, что специально для того и придуманы, чтобы можно было легально прижать даму к себе покрепче. Бальный танец - это бешеный темп, четкий ритм, это движение двух независимых тел по двум отдельным траекториям, и хотя при движении тела время от времени соприкасаются, им (телам) не до объятий и прижиманий, нервная система танцоров просто не успевает отреагировать на эти мимолетные прикосновения, да и не в состоянии она реагировать: все силы, все физические и психические ресурсы подчинены главной задаче - не сбиться с ритма, не перепутать последовательность движений, не допустить ошибки. Конечно, ради Натальи Васильевны мы с Ниной пошли на определенные послабления. Музыка играла медленнее, чем обычно, количество шагов, которые нам приходилось делать в минуту, было намного меньше привычного для нас. Но все же это был настоящий танец, и двигались мы - я с Натальей Васильевной, Нина с Юрием Михайловичем - точно так же, как двигались мы с Ниной во время наших тренировок и выступлений. Словом, на тренировках нам было не до глупостей. И если доводилось мне прижать к себе несколько раз партнершу и ощутить ошеломляющую близость ее тела, то происходило это случайно: когда, например, при очередной попытке исполнить сложное па партнерша пошатнулась, я поддержал ее - не думая, не успевая подумать, как мне ловчее ее поддержать, - и вдруг она оказалась в моих объятиях, отделенная от меня эфемерной преградой тончайшего шелка…
Случайностью можно объяснить и другую оплошность, допущенную Натали. По крайней мере я это тогда воспринял как случайность и сейчас не хочу думать иначе, хотя взрослое, порядком развращенное воображение, подсказывает, что это было проделано ею с расчетом, а я лишь по молодости лет упустил случай, не воспользовался благоприятной возможностью.
Случилось это совсем уже незадолго до Нового года. Мы с Натали тогда выпили немного - очень уж замерзли, мороз был сильнее обычного, и она сразу, еще не переодевшись и не сняв сапог, только сбросив легкую шубку мне на руки, налила нам по рюмке коньяка. Мы выпили, стоя, в кухне, она в сапогах, я с ее шубкой на руке, потом она махнула рукой и налила еще понемногу - мне меньше, чем себе, не хочу развращать учеников, пробормотала еще, помнится, еле слышно, и вышла в коридор. Я выпил, вышел вслед за нею, повесил шубку на крючок, а она присела на табуретку и положила ногу на ногу, чтобы снять сапог. Коньяк придал мне смелости и ухарства. Я встал перед Натали на колени, расстегнул молнию, аккуратно снял сапог, затем другой. Потом, словно это входило в мои обязанности, расстегнул пуговицы на теплом вязаном жакете (пальцы немного дрожали, но она делала вид, что не замечает), помог ей снять его и как-то автоматически, не задумываясь, что я делаю, пошел с жакетом в руках за Натали следом в крохотную ее спальню, где она всегда переодевалась, прежде чем выйти ко мне, и где я до сих пор ни разу не был. Она спокойно шла впереди меня, будто так и надо было. Вошла, включила свет - не верхний, яркий, а маленькое бра над кроватью, и при свете - точнее полусвете крохотной розовой лампочки стала спокойно расстегивать молнию на юбке.
Тусклое освещение, думаю, сыграло свою роль: при ярком свете мое присутствие было бы слишком очевидно и неуместно, тут же я как бы прятался, скрывался в тени, она же, слабо освещенная, не чувствовала публичности своей наготы. К тому же - и это, возможно, даже важнее тусклого освещения мы с ней уже довольно много времени были партнерами, мы привыкли, притерлись друг к другу, хотя и не в такой степени, как мы с Ниной, но все-таки и к тому же и Нина и я, мы оба вместе и по отдельности много рассказывали ей о наших совместных выступлениях, о поездках, о ночевках в чужих городах, в убогих гостиницах и общежитиях, где порой приходилось спать вповалку в одном номере десятерым, не разбирая, где мальчик, а где девочка, а иногда было так холодно, что Нина брала свое одеяло и перебиралась ко мне в койку - вдвоем, тесно прижавшись и накрывшись двумя одеялами вместо одного, было куда теплее…
Словом, Натали достаточно привыкла ко мне уже не как к ученику, а как к партнеру, и не особенно стеснялась. Хотя и не демонстрировала нарочно свою наготу. Привычно, как делала из вечера в вечер, возвращаясь из школы, расстегнула молнию, сняла юбку, сложила аккуратно и повесила на стул поверх жакета. По случаю холодов были на ней, конечно, теплые вязаные колготки поверх обычных чулок, и она сняла их, после чего осталась в тонкой белой блузке, доходившей ей до середины бедер. Не снимая блузки, она подошла к трюмо и, по-прежнему стоя ко мне спиной, стала что-то делать перед зеркалом - как я догадался, она расстегивала лифчик, не снимая блузки, и после ряда ухищрений ей это удалось. Лифчик был небрежно брошен на кровать и, по-прежнему стоя ко мне спиной, Натали стала расчесывать щеткой волосы, покачивая бедрами и напевая негромко нашу обычную, "рабочую" мелодию.
Тут же, на комоде стоял магнитофон, которым мы обычно пользовались. Я нажал кнопку - и наша мелодия зазвучала. Натали обернулась с улыбкой и сделала танцевальное движение. Я расценил это как приглашение и подошел.
- Подожди, туфли надену! - прошептала она. Я поддерживал ее под руку, пока она другой рукой доставала и надевала бальные туфли - сперва левую, потом правую. Это я почему-то отчетливо запомнил.
И после этого мы с ней стали репетировать, как обычно. Только вместо платья на ней была эта белая полупрозрачная блузка, едва доходившая до середины бедер и застегнутая лишь на одну пуговицу, трусики и пояс с чулками, поэтому руки мои чаще обычного ощущали лишь гладкую прохладу ее кожи. И все-таки - танец, танец и еще раз танец, и без слов ясно, что, пока продолжается танец, мне многое позволено, но как только я попытаюсь зайти дальше, послушная партнерша вновь превратится в строгую учительницу и другой такой счастливой возможности мне никогда не представится.
Ее и не представилось. То есть мы продолжали репетировать вместе с Юрием Михайловичем и Ниной, я провожал Наталью Васильевну домой, мы репетировали вдвоем - но уже безо всякого коньяка и только в бальном платье.
7
Надо отдать должное Натали: после достопамятного эпизода с блузкой, она и на уроках в школе, и во время репетиций держалась замечательно, не выказывала даже намека на возможность между нами каких-то особенных, интимных отношений, но и не старалась быть со мной нарочито холодной, что могло толкнуть меня, новичка в любовных делах, на какую-нибудь глупость. Она вполне естественно улыбалась мне и говорила добрые слова, каждый раз давая окружающим понять, что я заслужил их прекрасной учебой (в классе) или своим танцевальным мастерством (на тренировках).
Дома же она вела себя просто и чуть более нежно, чем прежде. Понимала, видимо, что, совсем как прежде, быть со мной нельзя, обидеться могу, ведь ребенок еще, нельзя отнимать только что подаренную игрушку. Но все-таки я был не до такой степени ребенок, чтобы надо было как-то специально оговаривать, что мы, мол, не должны распускаться и превращать тренировки в… ну ты сам понимаешь, Сереженька, во что, и все такое. Это я и сам понимал - и старался вести себя так, будто ничего особенного и не было.
Наверное, если бы выступление должно было состояться хотя бы на неделю позже, я бы все-таки не выдержал однажды, рискнул - и вряд ли получил бы резкий отпор.
Теперь-то я понимаю, что женщина, позволившая столько, даже если и не позволит всё, никогда по-настоящему не рассердится на тебя за попытку этого всего добиться. Но тогда я был на двадцать лет моложе и в двадцать раз неопытнее. Поэтому для меня все кончилось, не начавшись, - это стало ясно сразу после нашего выступления, потому что весь оставшийся вечер она танцевала почти исключительно с… да, конечно, вы догадались правильно, исключительно с Андреем, она, видите ли, заранее ему обещала, а нам лучше не демонстрировать ничего, шепнула она когда мы в третий раз выходили на аплодисменты, утешь лучше Верочку, если можешь, для нее это будет большой удар.
Тут Наталья Васильевна (после этого вечера я никогда больше не называл ее Натали, как все, - только Наталья Васильевна) была права. Удар был сильный, оглушительный. Что для Верочки, что для меня. Не знаю, для кого сильнее. Зато мы весь вечер были с Верой вдвоем. И если бы я захотел…
Нет, ерунда, это я уже сочиняю: если бы я даже захотел, если бы смог разом переключиться с Натальи Васильевны, то и тогда ничего бы не вышло, потому что для Веры по-прежнему существовал только он, единственный и незаменимый. Поэтому и танцевали мы с ней просто как хорошие друзья. И хотя во время медленного танца она обнимала меня, и голову печальную клала мне не плечо, и прижималась тесно, почти так же тесно, как некогда Наталья Васильевна, оба мы одинаково хорошо чувствовали и нам незачем было друг другу говорить, что ровным счетом ничего мы при этом не ощущаем и ни к чему не стремимся.
Разумеется, мне пришлось после вечера бедную Веру провожать, и поскольку настроение у нас было хуже некуда, и не было никого у нее дома, кто мог бы нам помочь или помешать, мы решили с горя по-братски по-сестрински, уточнила она, - напиться вдрабадан, и к нашему огромному счастью - которое, конечно, было не настоящим счастьем, а лишь суррогатом оного, но суррогатом огромного, как наше общее горе, размера, - к нашему огромному суррогату счастья, нашлась в серванте у Марьи Андреевны бутылка грузинского коньяка и целый мешок грузинских же зеленовато-оранжевых мандаринов. И почти весь мешок этих мандаринов мы за ночь под коньяк незаметно уговорили - и дошли при этом до такого состояния, что и курили одну сигарету на двоих, и целовали друг друга - строго утешительно целовали, не подумайте чего, и плакали вместе, а когда под утро Вера неожиданно враз опьянела и уснула у меня на плече, я застелил диван пледом, уложил ее, не раздевая, сняв только обувь, и сам лег рядом, под одним одеялом, и так мы и спали, обнявшись нежно, но совершенно невинно, и так же невинно несколько часов спустя проснулись и снова обнялись, не испытывая ни малейшей неловкости или стыда.