Защитник. Все это не имеет никакого смысла!.. Защита берется доказать, что подсудимый не может быть виновен по той простой причине, что у него не было никаких причин для убийства!.. Был он или не был любовником жертвы - это ничего не меняет в деле! Он не мог жениться на Жоэлле Лежанвье, поскольку он уже женат. Вообразим на миг, как предположил свидетель, что подсудимый лжет - вопреки собственным интересам, повторяю, ведь в случае необходимой обороны он был бы оправдан - и что жертва на самом деле из ревности угрожала ему своим "Лилипутом"… Неужели он, разоружив ее, стал бы трижды стрелять в нее с намерением убить? Да никогда в жизни! (Это невольно вырвавшееся словцо потом на все лады обыгрывалось в прессе.) Я взываю к присяжным!.. Где это видано - осудить человека, находящегося в здравом уме, за немотивированное убийство!
Председатель суда. Мэтр, слово дня защиты вам будет предоставлено позже.
Ж.-Ж. Жура почесал за ухом своей шариковой ручкой. (Из-за этой привычки шея у него вечно была испачкана зеленой пастой.) Судебную хронику дня "Эпок" он вел без всякого удовольствия. Гораздо охотнее он занимался бы театральной хроникой: уж в вокале-то и хореографии он разбирался.
"ЗАЩИТА ВЫИГРЫВАЕТ ОЧКО
Пока мотив преступления остается неясным, сомнения будут толковаться в пользу подсудимого".
Так решил он озаглавить свой материал, но тут неожиданно наступившее молчание, предвестник бури, заставило его поднять голову и взглянуть на судей.
Все смотрели на мэтра Лежанвье: бледный как смерть, сгорбившийся, он, словно боясь упасть, обеими руками вцепился в свидетельскую трибуну.
"Он не скажет этого! - весь в поту думал Лазарь. - Он не сделает этого! Он не кинется в пропасть ради того, чтобы утащить меня за собой!"
- Без мотива не убивают! - гордый собой, ликующе повторил защитник подсудимого. - Пусть кто угодно попробует доказать, что у моего подзащитного был мотив для убийства!
Стенографический отчет о судебном заседании (выдержки)
О т в е т. У него был мотив: он шантажировал меня! Если вы помните, на предыдущей сессии суда присяжных я защищал его, обвинявшегося в том, что он перерезал горло своей любовнице Габриэлле Конти. Само собой разумеется, я считал его невиновным. Но это оказалось заблуждением, которое он рассеял после своего оправдания, придя ко мне домой с угрозами, если я не выполню его требований, раструбить на весь мир, что я побудил его - я, Лежанвье! - отрицать свою вину!.. Больше всего я боялся потерять уважение жены, ее любовь. Я испугался, отступил перед угрозой скандала - до того дня, как раз накануне убийства, когда Диане случайно открылась правда. Я думал, что потеряю ее, но она сразу же успокоила меня на этот счет. Насколько я тогда ее понял, подсудимый неосторожно признался ей во всем на следующий же день после оправдания, но она считала, что у нее есть чем воздействовать на него, заставить его отказаться от своих безумных требований… Вот почему она попросила меня съездить назавтра в Париж, забрав с собой Жоэллу и оставив ее наедине с ним… Вот почему подсудимый, убедившись, что внезапно лишился своих козырей, преднамеренно убил ее, как перед этим преднамеренно убил несчастную Габриэллу Конти!
(Оцепенение в зале.)
- Да ведь это самоубийство! - ошеломленно пробормотала мэтр Сильвия Лепаж.
Вернер Лежанвье только что сознательно погубил свою карьеру - отныне ему уже не придется никого защищать.
- Нет, это смертный приговор! - возбужденно возразил Меран.
Подсудимый заслужил это - кто же безнаказанно бросает вызов самому Лежанвье!
Однако что-то - чувство, близкое к стыду, - удержало Мерана хотя бы от того, чтобы захлопать.
Защитник. Защита протестует! Мэтр Лежанвье только что ничтоже сумняшеся выдал профессиональную тайну! За такие вещи изгоняют из адвокатского сословия!
Прокурор. Мэтр Лежанвье не заслуживает никакого упрека. Он стал жертвой шантажиста и признался нам в этом только под давлением обстоятельств, в высших интересах правосудия!
Председатель суда. Господа, господа!
Защитник. Где доказательства его искренности?
Прокурор. Что он выигрывает? Ничего. Что он теряет? Все. Защитник. Он мстит.
Прокурор. Другими словами, вы признаёте, что подсудимый отплатил ему черной неблагодарностью, отняв у него жену, и что он не имел бы возможности шантажировать своего адвоката, если бы не ускользнул от заслуженного наказания?
Защитник. Ничего я не признаю! Мы не в Кассационном суде! На настоящем заседании рассматривается дело Лазаря-Лежанвье, а вовсе не дело Лазаря - Конти, давным-давно похороненное!
Прокурор. Лично я поостерегся бы употреблять это слово… Впрочем, обвинение в данном случае присоединяется к защите и напоминает присяжным, что они должны забыть о несправедливом оправдании подсудимого в прошлом убийстве и вынести справедливый вердикт по поводу очередного!
Подсудимый. Протестую! Я не убивал Габи Конти!
Прокурор. Вот как? Интересно.
Подсудимый. Я не убивал Габи! Я нарочно возвел на себя поклеп, чтобы взять старика в оборот.
Прокурор. Силен фрукт! (Крики, свист, топот.)
Председатель суда. Прошу тишины! Все это не имеет никакого отношения к настоящему делу. (К свидетелю.) Вы ничего не хотите добавить, мэтр?
Ответ. Нет. Я лишь высказываю пожелание, чтобы подсудимый был приговорен к смертной казни.
Сдержанное выступление адвоката гражданского истца, безжалостная обвинительная речь прокурора и желчная речь защитника заняли весь следующий день.
К шести часам вечера присяжные после недолгого совещания вынесли вердикт.
Подсудимый не выказал ни малейшего волнения. Под устремленными на него взглядами всех присутствующих он все с той же сардонической усмешкой под тонкими черными усиками, которая не сходила с его губ на протяжении всех пяти дней процесса, едва заметно поклонился прокурору, чем привел в смятение не одно женское сердце.
Часть третья
I
Уже много месяцев Лежанвье и Жоэлла почти не разговаривали, если не считать редких "привет" и "пока".
Большую часть времени Жоэлла проводила у подруг - во всяком случае, так полагал Лежанвье, - лишь изредка разделяя с отцом трапезу; возвращалась она частенько за полночь и тогда, бывало, нетвердо держалась на ногах - во всяком случае, лестницу на второй этаж преодолевала с трудом, напевая при этом прилипчивый мотивчик.
Ни колкостей, ни стычек - лишь растущее взаимное равнодушие…
Поначалу Жоэлла еще предупреждала отца, куда направляется, пресекая всякую попытку отговорить ее. Потом она взяла привычку оставлять где-нибудь на столе мятые бумажки, которые Лежанвье находил всегда поздно, примерно такого содержания: "Я у Жессики… Катаюсь на катке "Молитор"… Ужинать не приду… До вечера, а вообще как получится…" Подпись: "Ж."
Теперь она не утруждала себя и этим. Она просто отсутствовала, а когда случайно бывала дома, то казалась все более далекой, рассеянно листала журнал или отщипывала кусочки от булочки и смотрела всегда куда-то мимо отца, словно он стал прозрачным.
- Он хочет тебя видеть, - сказала она в один из вечеров, вставая после ужина из-за стола.
- Кто? - удивленно спросил адвокат.
- Тони.
- Ты ходила к нему?
Жоэлла промолчала, и Лежанвье пожалел, что задал этот вопрос. Как бы она узнала, если б не ходила?.. Но ведь это означает, что она не примирилась с потерей, продолжает испытывать что-то к Лазарю?
Жоэлла направилась к двери, на пороге обернулась:
- Так ты пойдешь?
- Не знаю, - с трудом выдавил из себя Лежанвье, подыскивая слова. - Не… не думаю.
- Почему? Боишься, что он тебя укусит?
Адвокат пожал плечами. С таким же успехом она могла спросить, не боится ли он зайти в клетку к хищнику.
- Нам нечего сказать друг другу, - ответил он.
- Полагаю, ему есть что сказать… Его прошение о помиловании отклонено. Скоро его казнят.
- Когда?
- На этой неделе.
- Откуда тебе это известно?
- Я навела справки.
- Этого не может быть! - возразил Лежанвье. - Приговоренный к смерти никогда не знает, сколько ему осталось жить, пока за ним не придут…
- А я знаю. Сегодня среда. Казнь назначена на послезавтра, пятницу, на пять утра.
По окнам внезапно забарабанил дождь. С минуту кроме этого стука ничего не было слышно. Но Жоэлла была настойчива:
- Так ты пойдешь?
На этот раз уже Лежанвье, не отвечая, принялся отщипывать от булки кусочки. Сердце его колотилось в самом горле. Жоэлла некоторое время наблюдала за отцом, потом неспешно продолжала:
- Само собой, он тебя ненавидит. Ведь его осудили из-за тебя. Однако, как мне кажется, он все еще уважает тебя. "Просто передай ему, что я хочу его видеть, - сказал он мне. - И больше ничего не говори, он наверняка придет!" - Жоэлла запнулась. - Есть и еще кое-что, Вэ-Эл. Я тоже прошу тебя пойти…
- Но ведь… от этого никакого проку! Зачем?
Лежанвье считал, что его уже ничто не способно удивить. Оказывается, он ошибался.
- Чтобы ты увидел, как он изменился, - ответила Жоэлла. - Он… он стал стариком.
На следующий день после вынесения приговора Лежанвье произнес перед своими сотрудниками краткую речь. Он оставляет адвокатское поприще, закрывает контору, продает дом на авеню Оша и перебирается в "Вязы". Возможно, будет путешествовать или засядет писать мемуары. Он никогда не забудет, чем обязан Сильвии и Анри, но обстоятельства вынуждают его с ними расстаться. Да им и самим нет никакого смысла связывать с ним свою судьбу.
Меран громогласно сокрушался, но, в общем, довольно быстро с этим примирился. При воспоминании о том, как его патрон, стоя за трибуной свидетелей, убеждал присяжных, что его бывший клиент никак не заслуживал оправдания, которого он же сам для него и добился, кровь всякий раз приливала к щекам Мерана. Как раз такое и называется "выдать профессиональную тайну", так что упреки патрону, высказанные защитником на процессе, и возмущение его коллег по сословию были вполне справедливы. Сказать об этом напрямик Мерану не хватило бы духу, но уже одного того, что на последнем процессе великому Лежанвье пришлось променять почетную скамью главы защиты на заурядную свидетельскую трибуну, в его глазах было достаточно, чтобы патрон оказался низринут со своего высокого пьедестала. Экзальтированная натура, Меран готов был сражаться и умирать за исполина духа, но уж никак не за обычного земного человека.
Сильвия Лепаж не сказала ничего - она поспешно вышла из комнаты, чтобы скрыть слезы. Назавтра она как ни в чем не бывало продолжала отстукивать на машинке ответы на письма, отвечать на телефонные звонки. Но и письма, и звонки неизбежно становились все более редкими. "Неверный мой Париж…" - думала она, роняя слезы. Тщетно она пыталась затянуть текущие дела, привлечь внимание последних, самых нерешительных, клиентов к печальной судьбе своего патрона, "который этого не заслужил". Ее пришлось буквально силой выставлять из особняка на авеню Оша, когда он перешел к новым владельцам, но уже на следующий день она настойчиво нажимала кнопку звонка у двери "Вязов" - в туго облегающем ее новом костюме, на высоких шпильках, с портативным "Ремингтоном" в руке и с лицемерным заявлением, что она, дескать, осталась без работы и без сбережений.
- Ладно! - сдался Лежанвье. - Устраивайтесь в голубой комнате. Будете помогать мне писать книгу.
Ту самую, которую он отнюдь не рассчитывал когда-нибудь написать, но подготовка материалов для которой, как он заявил журналистам, займет два-три года; предлог, который позволял ему достойно уйти со сцены.
Так, как пожелала бы Диана.
После разговора с дочерью Лежанвье решил подняться в голубую комнату и посоветоваться с Сильвией.
Слово "посоветоваться" не совсем точно отражало характер их беседы. Он высказывался, она одобряла. И только по тому, насколько горячим бывало в том или ином случае ее одобрение, он определял, когда она говорит искренне, а когда кривит душой.
- Жоэлла просит, чтобы я навестил в тюрьме Лазаря, - хмуро сообщил он. - Его скоро казнят. Если верить Жоэлле - в пятницу, в пять часов утра. Я не пойду. А вы бы пошли, Сильвия?
Сильвия ответила не сразу:
- Нет, я… Не думаю, что мне хватило бы мужества…
Что ж, тоже способ побудить патрона проявить это самое мужество.
II
После того, что сказала Жоэлла, Лежанвье был готов увидеть Лазаря изменившимся, но все же не до такой степени.
Виски его поседели, отяжелевший подбородок покрывала пегая щетина, под запавшими глазами набрякли темные мешки, потухший взгляд скользил поверх людей и предметов, ни на чем не останавливаясь. Навстречу адвокату неуверенным шагом двинулся самый настоящий старик. Он грузно уселся напротив Лежанвье за разделявшей их решеткой, положил на стол локти.
- Хелло, папаша! (Голос его тоже изменился, стал хриплым и надтреснутым.) Ну как, здорово я сдал тут, дожидаясь встречи с вечностью, вы не находите? Впрочем, вы тоже не помолодели, обрюзгли, но это все из-за холестерина. Соблюдай вы тот же режим, что и я, режим Сайте, вы бы тотчас почувствовали себя лучше… Что привело вас сюда, папаша? Отроческая любовь или угрызения совести?
Лежанвье попытался было ответить, но не нашел слов, до того поразило его столь резкое изменение в облике Лазаря. Тщетно адвокат призывал на помощь прописные истины, твердя себе, что перед ним - закоренелый преступник, который получил отсрочку лишь благодаря тому, что сумел одурачить правосудие; гнусный шантажист, который взял за горло собственного защитника, нацелился на его дочку, похитил у него жену, наконец, обвинил его в убийстве… Лежанвье промолчал.
Превозмогая ноющую боль в боку, он полез в карман, достал оттуда сигареты, но отчего-то заколебался.
- Валяйте, папаша, не стесняйтесь! - глумливо проскрипел Лазарь. - Закуривайте свою вонючую "Житан"! Эта вонь напомнит мне доброе старое время, когда вы еще помогали мне, сами не подозревая, что вскоре воткнете мне нож в спину. Заметьте, я вас ни в чем не упрекаю… Я сам кругом виноват, так что мой родитель был прав… "Ты кончишь эшафотом!" - пророчествовал он, когда мне не было и пяти лет. Но вот беда: пятилетний пацан не очень-то верит оракулам. А двенадцатилетний - после доброй тысячи взбучек - уже не верит в справедливость… А какой папаша был у вас, мэтр? Любящий или такой же пророк?
Лежанвье закурил свою "Житан" и, уже не церемонясь, разогнал перед собой дым. Ему приходилось встречаться накануне казни с осужденными, которые и впрямь заслуживали снисхождения и сострадания. Они не кривлялись, не пытались подобно Лазарю выжать у посетителя слезу. Адвокат запоздало подивился тому, что хватило одной фразы, произнесенной почти тоном приказа ("Скажи ему, что я хочу его видеть!"), чтобы он пришел сюда. "Приговоренному к смерти не отказывают в последнем свидании, - подумал он, - как не отказывают в последнем стаканчике рома". Жоэлла сообщила ему день и час казни… Пятница, пять утра. День и час, которые от Лазаря милосердно скрыты, о которых он узнает лишь в пятницу на рассвете. Если только…
- Может, все-таки ответите, папаша?.. Я задал вам вопрос: что побудило вас к этому визиту? Отеческая любовь или угрызения совести?.. Не просунете мне окурок? Вот тут, если нагнетесь, найдете дырку… За неимением английских - и звонкой монеты, чтобы их купить, - сойдет и вонючая "Житан": все лучше, чем ничего!
Тут уж Лежанвье не выдержал. Он выплюнул сигарету, раздавил ее каблуком. И так слишком много пришлось делить с этим Лазарем. Начиная с Дианы, чье благоволение Лазарь, видимо, выклянчивал, как выклянчивает сейчас окурок, - требовательно, как будто ему должны.
- О’кей, мэтр! - вздохнул Лазарь. - Болтливым вас не назовешь… - Упершись кулаками в стол, он поднялся. - Вы увидели меня, я увидел вас, и баста! Я еще не знаю, когда моя голова слетит с плеч, но ждать осталось недолго… Можете на меня рассчитывать: я вас приглашу. В конце концов, кому, как не мне, раздавать приглашения?
Лежанвье бессильно поднял руку. Не готовый к тому, что встреча так повернется, он с опозданием понял, что Лазарь с неожиданным великодушием отпускает его.
- Минуточку! - поспешно сказал он. - Если верить Жоэлле, вы хотели сообщить мне что-то важное. Что именно?
- Привет-пока, доброго здоровья! - отозвался Лазарь. - Может, мне просто хотелось унести с собой в могилу образ Человека, Воплощающего Собой Правосудие… Бенуа, - он подал знак присутствовавшему на свидании надзирателю, - прошу вас, отведите меня в мои апартаменты.
Удивленный, Бенуа неспешно приблизился и вопросительно взглянул на адвоката:
- Вы имеете право еще на несколько минут…
- На несколько минут чего? - сорвался на крик Лазарь. - Дружеской беседы? Взаимного доверия? Сердечного обмена любезностями?..
Нервы его сдали. Грубо оттолкнув надзирателя локтем, он уронил голову на стол и зарыдал. Время от времени он кричал, как не кричал даже на процессе:
- Это не я!.. Клянусь вам, это не я! - Его, видимо, осенила какая-то мысль, и он поднял лицо, залитое слезами и застывшее в гримасе, как маска японского театра кабуки. - А может быть, против всякой очевидности, это и не вы, папаша! Но если это так, то вам одному это известно, как одному мне известно, что это не я! Предположим, я поверю вам, а вы мне… Если это не вы и не я, то кто-то третий, иначе просто быть не может! Вы следите за моими рассуждениями?
Лежанвье в свою очередь подал знак Бенуа, и тот скромно ретировался, взглянув напоследок на свои карманные часы в форме луковицы.
- А кто же, по-вашему?
- У меня не спрашивайте, папаша! Я уже много месяцев задаю себе этот вопрос. По двадцать четыре часа в сутки. Все это время, пока шагаю от окна к двери, пока дрыхну… Знаете, что я вам скажу? Все пошло наперекосяк с самого начала! Потому что я, увидев вас в охотничьем домике, решил, что это вы. Потому что вы, памятуя о моем темном прошлом, решили, что это я… А вдруг нас обоих обвели вокруг пальца, заманили в двойную ловушку?..
- Прошу прощения, - вмешался Бенуа, - но сейчас и впрямь пора.
- Да-да, - машинально согласился Лежанвье.
Словно налетев лбом на стену, он на время перестал видеть что-либо перед собой.
Двойная ловушка…
Он даже не услышал, как Лазарь, которого уводил Бенуа, на прощание крикнул: "Чао!"
Лазарь по-прежнему не знал, что его казнят в пятницу на рассвете и он хорохорится в последний раз.
"А вдруг нас обоих обвели вокруг пальца…"
К выходу Лежанвье добирался долго: ему не хватало дыхания.