Глава 4
Тишина гудела у нее в ушах, как море, когда Ансельм наконец заснул, перестав выкрикивать площадную ругань в ее адрес. Паршивая сука, чертова блядь. Мона выполоскала отцовскую простыню, глядя, как коричневая вода убегает в слив раковины. Потом засунула простыню, трусы отца и его майку в стиральную машину. Та загудела, завела свою песню, очень громкую, как и у всей прочей техники в доме. Если отец проснется под этот шум, то, может, решит, что звать Мону все равно бесполезно. Теперь - все хорошо продумать! Надо бежать вниз к рыбацкому домику. Мона машинально собрала белье на крыльце, куда Вильхельм его побросал. Подняла его рубашку в красную клетку и тотчас же отбросила, словно обжегшись. Словно в ткани заношеной повседневной одежды все еще жила его душа. Мона через силу подняла рубашку кончиками пальцев и положила в корзину для белья. Его трусы, желтые спереди от мочи, повисли на ступеньке как дохлая курица. Носки задубели от пота. Синие рабочие штаны с засохшей глиной на коленях, казалось, могли стоять сами по себе. Она выгребла из карманов гайки, болты и кривые гвозди. Пару раз она осторожно просила его, чтобы он сам относил свое грязное белье в корзину, но он полностью игнорировал ее просьбы. Несколько раз его одежду метил кот - когда та особенно воняла потом. Если бы она это рассказала, муж бы точно застрелил животное. Она не решалась просить его ни о чем, если видела, что он раздражен. Жизнь научила ее понимать язык его тела, замечать первые признаки надвигающейся грозы: напряженная шея, неожиданно наступившее молчание, интонация, сузившиеся глаза. Уловив их за доли секунды, она успевала обратиться в бегство, спрятаться, уйти глубоко в себя.
Засохшая моча, постыдные пятна… Когда-то в детстве мальчишки схватили ее трусы в раздевалке, когда все девочки были в душе после физкультуры. Она не хотела идти в душ и стояла в зале за большим свернутым матом. Мона была тогда очень худенькая, груди - как прыщики от комариного укуса. Она не хотела, чтобы ее видели голой другие девчонки, чтобы разглядывали, оценивали и сравнивали. У других, у достойных дружбы, были кружевные лифчики. А у Моны только майки. Отец, когда она попросила денег на лифчик, разорался, что это ерунда. Ребра у нее выпирали, а лопатки торчали, как крылья летучей мыши. Она не решалась раздеваться, чтобы загорать, и, когда начался учебный год, оказалась самой бледной в классе. Но самое ужасное - что в неприличном месте стали расти волосы. Этого никто не должен был видеть! Никто! Она хотела просто постоять и остыть после физкультуры, без душа, но учительница без церемоний отправила ее в душевую: "Ни к чему, чтобы от тебя потом пахло". Оттуда Мона вышла последней.
Дверь в раздевалку была почему-то приоткрыта. Она услышала смех и крики и поняла, что туда забрались мальчишки. Полотенце, которым она обмотала тело, казалось слишком маленьким. Запах плесени из душевой еще щекотал ноздри, когда она выглянула в раздевалку, прячась за дверью. Мальчишки кидались чьими-то трусами.
- Фу, черт, ну и гадость! На них пятна от говна!
Она лишь молилась про себя: хоть бы трусы оказались не ее! Их выставили на всеобщее обозрение, их подбрасывали к потолку. Кому-то они упали на голову, кому-то, сумевшему увернуться, - на плечо. "Монины сраные трусы!" Стены закачались у нее перед глазами. Она увидела их лица, полные отвращения и злорадства, и опустила взгляд. И не могла поднять. "Фу, как они воняют!" Страх и позор. Голоса эхом отзывались в голове. "Ты еще и обоссалась? Засранка Мона! От тебя так разит, ты нам весь класс провоняешь, пошла отсюда! В сортир, вонючка!"
Есть грязь, которую нельзя отмыть, нечистота, которая ест тебя изнутри, как черви - труп. Она стирала дома свои трусы до дыр, но что делать, если все их уже видели? Что делать, если мама умерла, а отец не считает стирку нужным занятием? Она отмывала и скребла себя до красноты, до крови, но казалось, грязь въелась и вросла в кожу.
В темноте сарая стояли два велосипеда: старомодный велосипед Ансельма, марки "гермес" и ее "монарх". Его купил ей Вильхельм на благотворительной барахолке в Клинте. В самом деле, не так плохо, что кочерга лежит в ящике для инструментов под седлом велосипеда Ансельма. Он уже вряд ли станет его использовать, да и мальчикам он не нужен.
Мона подбежала к своему велосипеду, нащупала руль и, отпихнув ногой подпорку, приподняла за седло другой рукой. Когда она выводила велосипед из сарая, в соседском доме на кухне горел свет. Слышал ли Хенрик, сосед, как кричал Ансельм? Мона, прогнав прочь эту мысль, повесила пакеты с тряпками, жидким мылом и термосом с горячей водой на руль велосипеда. В этих пакетах можно будет потом забрать домой рыбу, если она там есть. Кто знает, кому Вильхельм успел похвастаться уловом? Когда придет полиция и начнет задавать вопросы, все должно выглядеть естественно, хотя чистить рыбу ночью, до восхода солнца, - то еще удовольствие. Усталость отзывалась тяжестью в ногах, даже когда дорога пошла под гору. По небу плыли черные тучи, луна то пряталась, то снова появлялась, мигая, словно посылая тайные световые сигналы: "Небеса знают, что ты наделала! У тебя кровь на пальцах! Виновна! Виновна! Виновна!"
Мона не решилась зажечь керосиновую лампу в рыбацком домике. Она двигалась ощупью. Свернула половик, на котором тогда лежал труп Вильхельма, и отнесла на берег. Теплый бриз дул ей в спину. Тихие волны ластились о мостки с мягким плеском. Она напрягала слух, опасаясь услышать шаги, звук проезжающей машины, голоса. Но ночь плыла беззвучно, как птичье крыло над заливом. Мона свернула половик, набила его камнями и, завязав, опустила с мостков в море. Потом она об этом горько пожалеет. Но задним умом мы все крепки. Когда тобой владеет страх, рассуждать трудно.
В темноте Мона вымыла пол в домике несколько раз. Она мыла и оттирала все, что могло остаться от Вильхельма. Как после его атак на нее в супружеской постели, когда она меняла потом простыню, трусы и ночную рубашку. Только сейчас она ощутила облегчение оттого, что его больше нет. Она и стыдилась, и тихо радовалась. Его больше нет. Она свободна и вправе сама решать, что ей нужно, что хочет ее тело.
Ползком, на ощупь нашла она оцинкованный таз и запустила пальцы в неизвестное содержимое. Холодные рыбины выскальзывали у нее из рук, когда она пыталась засунуть их в полиэтиленовые мешки. Острые плавники окуней резали пальцы. Окуни да штук двадцать салак, вот и вся добыча. И неотвязный запах. К рукам прилипла чешуя, она обтерла их о подол.
Когда она ехала домой, небо уже светлело, хотя тучи сгустились. Дул юго-западный ветер. Природа не выказывала гнева - в теплом воздухе веяло примирение. Вильхельма больше нет в живых. Надо бы скорбеть. Но скорбь, как и любовь, ходит где сама захочет.
Глава 5
Она еще успеет поспать два часа, прежде чем придется встать и ехать на работу в больницу "Мариа-горден". Тогда она еще успеет прибраться в хлеву, а потом усадить Ансельма в инвалидное кресло и дать ему завтрак. Невыразимо хотелось взять больничный, но это, разумеется, было бы глупостью. Мона Якобсон, не болевшая ни единого дня, не считая гриппа четыре года тому назад, вдруг остается дома по болезни в тот же самый день, когда исчезает ее муж! Это точно вызовет подозрения. В голове пульсировала боль, несмотря на обезболивающие таблетки трео и альведона. Снова приложиться к водке Ансельма она не решалась, хотя за руль ей садиться не придется, в город она поедет шестичасовым автобусом. Есть граница, за которой разбавление водки водой становится заметным. Мона уже знала это из опыта, когда налила ему, чтобы снять похмелье, которое сопровождалось у него тошнотой и скачками сахара в крови.
Свет восходящего солнца пробился в щель между рамой и рулонной шторой, раздражая глаза, и она прищурилась. На втором этаже кашлял Ансельм. Раньше ее будил своим громким кашлем Вильхельм. Ему бы давно следовало показаться врачу.
Послышался шум проезжающего автомобиля. Кто бы это мог быть? Едва Мона погружалась в дремоту, как мысли принимались беспокойно метаться, и она просыпалась от страха, что ее найдут и накажут. Раз за разом приходилось ей успокаивать себя, утешать, гладить себя по плечам, пока окончательно не победил сон и его действительность.
Во сне она брела в тумане через торфяник, увязая в жидкой грязи. Пахло стоячей водой, мокрой землей и багульником. У нее в подоле лежал камень, и он все больше тянул ее вниз, в трясину. Выбросить камень было нельзя. Каждый шаг давался с трудом. Икры ломило от усталости. Камень, что она держала в подоле, был из леса, с кургана у дороги, на который столетиями прохожие клали камень за камнем, чтобы защититься от нечисти. "Проклятие и вечное горе тому, кто возьмет камень с кургана!" - шипела змея, подняв чешуйчатую головку, Мона видела играющий язычок под холодными глазками. Над болотом плыл дух Вильхельма, ища ее в тумане. И некуда бежать, ни единого деревца в поле зрения. Ноздри обоняли запах его ярости, пахло кислым перегаром, все сильнее и сильнее. Мона, спотыкаясь, устремилась к лесу, чтобы спрятаться. Но трясина засасывала ноги по щиколотку, не давая бежать. Мона с трудом выбиралась и пыталась прыгать с кочки на кочку, но всякий раз вместо кочки под ногой оказывалась трясина, которая затягивала все глубже. А лес был далеко, она с трудом различала ветви деревьев, точно черные простертые руки. "Иди к нам! Торопись! Быстрее!"
Гнев Вильхельма настигал ее, накрывал собой. Его обвинения разносились как звук пощечины над трясиной, как пожар по сухой траве. Навстречу ей несся огненный шар, яростно шипя. Она повернулась и побежала, увязла ногой в трясине и упала ничком, лицом в болото. Вильхельм был теперь совсем близко. Теперь он бежал по кочкам, хлюпая сапогами. "Горе тому, кто возьмет камень с кургана! Горе! Горе!" Она попыталась подняться. Ноги ушли по колено в болотную жижу, Мона схватилась руками за траву и вытащила одну ногу, затем другую. "Мона! Мо-она!" Она ползла вперед на руках, опустив голову. Он догнал ее, и пощады ждать было нечего. Холодная рука схватила ее за щиколотку. Она почувствовала пульсирующую боль. "Мона! Мо-она!" Нога разорвалась, и боль заставила проснуться.
В холодном поту, борясь с тошнотой, Мона отбросила одеяло, чтобы осмотреть свою ногу. Синяк величиной с ладонь протянулся от щиколотки до икры. "Мона! Мо-она!" На коже был четко виден отпечаток крепких пальцев, и это были пальцы Вильхельма. Нога распухла и посинела. Змея! "Мона!" Это был голос отца с верхнего этажа. С трудом она поднялась с кровати и, держась за стены, вышла в коридор. Тошнота подкатывала к горлу. "Мона!" Держась за перила, она стала подниматься по лестнице.
- Иду!
- Мне чего, лежать и кровью истекать?
Она зажгла свет и пошатнулась при виде окровавленного лица Ансельма.
- У меня кровь носом пошла. Но тебе плевать! Тут хоть захлебнись собственной кровью, никого не дозовешься!
Она с растущим отчаянием смотрела на его пальцы - в крови до самых костяшек. Он опять ковырялся в носу от вынужденной скуки, и хуже всего ему бывало на рассвете. Не в первый раз он расковыривает нос до крови. Вроде постоянной рвоты ее близнецов. В поликлинике это называли "привычной рвотой", это были регулярные отрыжки от тоски и переедания. Понятие "привычные носовые кровотечения" ей пока не встречалось, но оно наверняка существует. Мона глубоко вздохнула и зажала рукой его красный распухший нос.
- Ты приготовила кофе?
- Нет.
- А пора уже! Я не слыхал, как Вильхельм уехал. Думал, он поднимется ко мне с кофе, но ему небось некогда. Видать, эти хреновы соревнования на материке такие важные, что у него прямо шило в заднице!
- Тихо, как только кровь перестанет течь, приготовлю тебе кофе.
- Вильхельм забрал газету из ящика?
- Потом посмотрю, погоди.
- А еще неси бутылку, куда поссать, не доводи до греха. И подыми штору, чтобы было видно, что проснулся человек. Да включи ты радио, черт побери! Надо послушать прогноз погоды на море. И носки мне надень.
Хорошо тому, кто может унять утреннюю муку теплым кофе и монотонным прогнозом погоды. Ансельм успокаивался, слушая раз за разом одно и то же. Все как обычно, ничего не случилось.
Но если бы все было как обычно, то Вильхельм бы позавтракал и прочитал газету перед тем, как уехать. По старой привычке Мона налила кофе в его старую фаянсовую чашку с зеленым узором и поставила на его место у окна. И вздрогнув, осознала, что делает. Включила радио погромче. Скоро прогноз погоды. Будь Вильхельм дома, он бы его слушал. И помилуй боже того, кому в этот момент не хватило бы ума молчать. Почти благоговейно слушала она слова, доносившиеся, словно из стереоколонок, с верхнего этажа и из транзисторного приемника на кухне: "К северу от острова Анхольт и до острова Готска-Сандён - бриз от умеренного до сильного, усиление западного ветра. В течение первой половины дня преимущественно без осадков, ближе к вечеру возможны кратковременные ливни. Завтра ожидается переменная облачность". Лучшей речи в память о Вильхельме ей бы и не придумать. Сказано лучше, чем он заслуживает. Слова "мель Альмагрюндет и северная оконечность острова Эланд" звучали как старинная месса. Когда та отзвучала, Мона вылила кофе из его чашки в мойку. Вильхельм обычно ставил чашку на окно справа, чтобы выпить еще одну в десять утра. Теперь бы он поднялся, стряхнул крошки с брюк и клеенки в коричневую клетку на пол и глянул на часы. И пришел бы к самому отходу парома. Требование приходить за сорок пять минут до отхода судна касалось, по его мнению, только туристов. Честным труженикам не пристало тратить свое драгоценное время на стояние в очереди. Об этом и многом другом он мог рассуждать часами, требуя ее полного внимания. Больше ей никогда не придется замирать с пакетом молока в руке на полпути к холодильнику и слушать его бубнящий голос. "Смотри на меня, когда с тобой говорят!" Отвечать не требовалось, только кивать или качать головой. И не дай бог ошибиться. Это было как в игре: "делай этак, делай так" и требовало полной концентрации. Если она говорила "да" не там, где надо, то его лекция растягивалась вдвое. Возвращаешься на первую клетку, как в "классиках".
Серый полосатый кот жеманно терся о ее голые ноги, когда тишину в кухне прорезал телефонный звонок. Она как раз хотела поставить на пол плошку с молоком и пролила его себе на ноги. Это полиция? Нет, еще нет. Но если… если его уже нашли под камнями? У нее зашлось сердце, в ушах застучало. В голове шумело все громче и громче, так что телефонного звонка в конце концов стало не слышно. Она бессильно подняла телефонную трубку:
- Мона Якобсон у телефона.
- Спрячь кожаную куртку, - сказал он, и разговор прервался.
Больше всего ее испугал холод в его голосе. Когда она заметила это в первый раз? Она не знала. Эту свою полную неспособность к сочувствию он обычно не афишировал, но когда та проглядывала, то всякий раз приводила Мону в содрогание. В таком состоянии его ничто не могло пронять. И все равно она его любила. Сможет ли он хоть когда-нибудь понять ее отчаяние? Может ли он любить кого-то, хотя бы самого себя?
Будь Вильхельм сейчас дома, он бы снял кожаную куртку с крючка в коридоре и надел ее. Не важно, что жарко, - человек ведь едет с острова на материк, значит, нужна куртка, а то несолидно. Моне казалось, что и куртка ее обвиняет. Кошелек с билетом был у него в кармане брюк. Что делать с курткой? Она вытерлась на локтях. Он говорил, надо бы купить новую. Он, наверно, собирался купить себе новую куртку на материке? Могла она это сказать? Нет, ей никто не поверит, ведь у местного продавца он бы мог получить скидку. В этом смысле он был лояльным покупателем, Вильхельм. Что же делать с курткой? Где ее спрятать так, чтобы никто не нашел, пока она, Мона, жива? Может, закопать? Нет, сейчас уже совсем светло, но нельзя, чтобы куртка продолжала висеть в коридоре. Он прав. Может прийти полиция или кто-нибудь из соседей. Она вспомнила про навозную кучу. У них был и цементный поддон для навоза, но пользоваться им было нельзя, так как дяденьки в Евросоюзе в очередной раз закрутили гайки и пришло предписание купить новый. Откуда у Вильхельма взялись деньги на новый поддон, непонятно. Навозная куча имела свои преимущества. Пролежав в ней всего два месяца, куртка бы истлела, превратилась бы в прах. Так случилось с котом, который упал в эту кучу. Они нашли его через три месяца. От него остался лишь скелет.
Мона пошла в кухню за ножницами. Сначала она отрезала от куртки воротник, затем рукава. Самое важное - отпороть синтетическую подкладку и пластмассовые пуговицы. Их можно выбросить с обычным мусором. Забрать на работу и выбросить там в мусорный мешок, минимальный риск.
Она с наслаждением вонзила ножницы в изношенную кожу. Видел бы ее сейчас Вильхельм! А может, и правда видит? Кто знает? Как знать, не следят ли за тобой с того света? Может быть, он сейчас сидит на кухне на стуле, в то время как его тело лежит в кургане, заваленное камнями? Он, может быть, кричит во всю мочь, пока Мона режет куртку, но ей не слышно. Наверно, оттого, что частота слишком высокая, так что только кошки и собаки могут его слышать.
Она с содроганием бросила изрезанную куртку в пластмассовое ведро, положила сверху немного морковной ботвы и вышла на улицу. Обошла серый трактор на заднем дворе. Весной она осторожно намекнула Вильхельму, что им бы следовало купить новый трактор, но он упрямо не желал расстаться со стареньким "фергюсоном". "Нечего за модой гоняться! Что было хорошо для отца Якобсона, хорошо и для сына!" По ту сторону забора закричал новый соседский петух. Вчера у Хенрика в курятнике были шум и квохтанье: новый петух изнасиловал всех своих жен, показав, кто в доме хозяин.
Сейчас бы Вильхельм уже шел к машине, не оглядываясь, мыслями уже в поездке. Мог ли кто-нибудь заметить, что "опеля" ночью не было на месте? Вряд ли, но Мона продолжала об этом думать и беспокоиться.
Глава 6
На работе, в психогериатрическом отделении, пахло характерно - хлоркой, мочой и свежим кофе.
- Мона! Мо-она! Где ты?
Она съежилась в туалете, обхватив колени руками и наклонив голову. Мышцы рук болели после непривычной нагрузки прошлой ночи, когда она тащила тяжелое тело к машине. Ноги сводило от усталости. А ведь она проработала в больнице двадцать лет и привыкла носить тяжести. Эластичный компрессионный чулок под белыми нейлоновыми брюками впивался в распухшую ногу. Та неприятно пульсировала, но Мона не решалась снять чулок и осмотреть место укуса. Потому что точно бы не натянула его снова.
- Мо-она! - Голос был теперь громче, требовательней, раздраженнее.