– Подпиши! И дату поставь, 27 июля. И вот тут тоже, – Барков перевернул исписанный лист, – документ все же, в архивах останется…Напиши: "Написано мною собственноручно тогда-то!" И подпись! Готово? Ну вот! – он вплотную подошел к бандиту, навис над ним огромной глыбой и ловко защелкнул на его руках наручники. Этот негромкий щелчок в секунду что-то поменял в облике полковника. Равнодушно-спокойную мину, которую он с трудом удерживал на лице, сменило нескрываемое бешенство. Глядя прямо в глаза бандиту, он тихо заговорил:
– Мы тут времени не теряли: с твоими друзьями общались. Там, внизу, их человек двадцать. С троими уже побеседовали. И, заметь, каждому кое-что рассказали про его личную жизнь… Про родственников, про близких, как жену зовут… Доходит, нет?…Тогда слушай! – Барков снова навис над щуплым собеседником. – Вызывали-то тех, на кого подробнейшие ориентировки есть. Они, конечно, рты пораскрывали, откуда, мол, мы все это про них знаем?! А мы им свою осведомленность объяснили: мол, сидит у нас один писатель и за жизнь свою поганую всех вас сдает! А иначе откуда бы у нас такие подробности? И отвечаем на их вопрос: да от него, от Хартаева!…
Барков пресек попытку собеседника приподняться, то есть попросту швырнул его назад, на стул, при первом же движении.
– Смерти ты не боишься! – тихо произнес он. – Национальным героем хочешь стать! Видишь, какую бумагу замечательную составил…"Собственноручно", кстати, пишется через два "эн"…Так вот, я помогу тебе. Помогу стать тем, кто ты есть! Знаешь кем? – Барков зловеще задышал, набирая в грудь воздух. – Дерьмом последним!!! – заорал он неожиданно, и тут же со всего маху двинул Хартаева пудовым кулаком по ребрам.
Омоновский подполковник, знавший толк в кулачном деле, сразу все понял: по тому, как "хекнул" боевик сбитым дыханием, как стремительно отлетел в угол с перекошенным от боли лицом, Алькеев безошибочно определил, что несколько ребер от этого страшного удара лопнули и впечатались во внутренние органы, разрывая и травмируя их.
– Мы тебя еще несколько часов тут подержим, – хрипло дышал сверху Барков, удовлетворенно наблюдая, как Хартаев ловит ртом воздух и слизывает с губ кровавые пузыри. – Потом к своим в подвал пойдешь. – Барков шипел прямо в лицо сидящему на полу боевику. – Расскажешь, что били… А до этого мы их сюда по одному водить будем и бумагу эту показывать! Тут ведь много чего написано… Главное – подпись твоя на обороте собственноручная с одним "эн". И каждому расскажем, что ты их сдаешь, их семьи, их родственников. Что жизнь себе этим вымаливаешь! Как думаешь, – обратился он к Алькееву, – удавят его после этого?
– Это вряд ли, – отозвался тот. – Скорее на части разорвут.
– Я тоже так думаю! – кивнул Барков. – Можно бы, конечно, смириться и дождаться, когда этой сволочи дадут "пожизненное". Но, веришь, Алькеев? Не могу!!! Не могу представить, что он будет по-прежнему по земле ходить, что утро завтрашнее встретит… Потом кормить и поить его будут за народные деньги лет двадцать! А затем случится чудо, и эта мразь вопреки всему не сдохнет, а выживет! И даже выйдет на свободу! Пусть старым уродом, пусть калекой, с развороченной тюремными пидарами задницей, но выйдет! Представляешь, Алькеев?! А я не могу это представить!!! В самом кошмарном сне не могу!!! Поэтому считай, что приговорил я эту суку согласно повелению моей офицерской совести к смертной казни через растерзание на части такими же подонками, как он сам!
Барков рывком швырнул Хартаева на стул. Тот невольно застонал от жгучей боли и перегнулся пополам.
– Все! Минут тридцать ему ребра еще помните, а потом в камеру! – приказал Барков подполковнику и двинулся из кабинета, но в ту же секунду спиной почувствовал какое-то движение. Он резко обернулся и увидел, как в замедленной съемке, что Хартаев в прыжке отрывается от пола, выносит головой чудом уцелевшее стекло и вместе с хлипкой, поврежденной пулями оконной створкой исчезает за линией подоконника.
Барков бросился к окну и сразу понял, что боевик свой прыжок рассчитал точно, с учетом небольшой высоты – всего-то второй этаж. Поэтому траектория полета была выбрана так, чтобы приземлиться именно на голову и именно на асфальт…
Теперь он неподвижно лежал с переломанными шейными позвонками и смятым, как консервная банка, теменем.
– Как докладывать будем? – растерянно спросил Алькеев, вернувшись через минуту к столу и смущенно поглядывая на Баркова.
– Как хотите! – мрачно ответил тот, еще не веря, что вся эта история закончилась так нелепо.
– Ну, хорошо, попробую… Капитан! – позвал подполковник, тщательно убирая со стола бумаги. -…Тут такое дело, Герасименко: сбежать этот гад хотел. В окно выпрыгнул, да не рассчитал. Составьте рапорт, как положено. Я подпишу. Не доглядели мы…
Особенности национальной символики
По дороге из Астрахани, в вертолете, Барков пытался хоть ненадолго отключиться, но это ему никак не удавалось. Как только он закрывал глаза, перед ним в деталях возникала сцена, участником которой он стал на выходе из здания железнодорожного вокзала.
– Володя! – хрипло окликнул его грязный сморщенный мужичок, от которого даже на расстоянии разило алкоголем и давно немытым телом.
Барков сначала не понял, что обращаются к нему, и двинулся было дальше. Сопровождавшие полковника бойцы стали аккуратно отодвигать мужичка, но тот настойчиво повторял:
– Володя! Барков!…Не узнаешь?
Он развернулся, цепко всмотрелся в сморщенное лицо убогого, дурно пахнущего и одетого в рванину человека, думая, что впервые видит этого бомжа. А тот улыбнулся абсолютно беззубым ртом и произнес:
– Луанда, 1991 год, лейтенант-переводчик Жадаркин…вспомнил?
– Жадаркин!? Коля?! – Барков развернул могучие плечи и бросился к боевому товарищу, с которым бок о бок отслужил три года в Анголе. Правда, как вспомнил Барков, парень был тогда на два года его моложе, а теперь выглядел на все семьдесят…
Бомж решительно отстранился.
– Это… – он замялся, проглатывая слюну, будто ему было трудно говорить, закашлялся и повторил: – Это… дай немного денег. Рублей двести. Если не похмелюсь, до утра не дотяну!… И… не смотри на меня так! Дай денег и все! И не спрашивай, просто помоги! Есть же у тебя две сотки… или вон у них… – бомж кивнул на стоящих возле Баркова вооруженных мужчин.
– Сержант! – Барков подозвал молодого парня. – Там, в "УАЗике", в моей сумке есть бутылка коньяка…Быстро сюда!
Потом он достал из кармана портмоне и, не открывая, протянул боевому товарищу, которого по-прежнему не узнавал: не было даже намека на сходство с тем Жадаркиным. -…Коля! Может, все-таки скажешь, как…
– Брось, Володя! – оборвал тот, пряча трясущимися руками портмоне в недра мятого пиджака неопределенного цвета. – За коньяк спасибо…
– Да постой ты! Давай со мной… Я помогу… Можно же…
– Нельзя! – покачал головой тот. – Не пойду я с тобой!
– Почему? – искренне удивился Барков.
– Мало меня менты по почкам лупили?! – неожиданно огрызнулся Жадаркин.
– …Я же друг тебе, Коля! – растерялся Барков. – Мы же с тобой…
– Брось! – Жадаркин демонстративно сплюнул под ноги. – Чужие мы теперь! Ни хрена ты не понимаешь! Гляди, что в городе случилось! Когда бандюки вам тут рожу чистили, никто на вашу защиту не встал! Никто!!! Каждый сам за себя, и никто за власть! А знаешь, почему?
Жадаркин тяжело закашлялся и пояснил, грозя корявым пальцем:
– Власть, Вова, она есть физическое уродство, вроде лишней хромосомы! Она от дьявола! Поэтому мне с тобой идти некуда!…А коньячку щас выпью за твое здоровье!…Благодетель, блин!
Бомж весело и зло сверкнул глазами, и стало ясно, что никогда бы он не обратился за помощью к бывшему сослуживцу, если бы не изматывающее похмелье.
Гирин слушал доклад Баркова молча, разглядывая в бинокль остров, и по его лицу было видно, что он пребывает не в лучшем настроении. Он ожидал результатов работы передовой группы боевых пловцов, в задачу которой входило разблокировать вход в графское подземелье.
Один только раз за все время генерал обернулся и внимательно посмотрел на Баркова, когда тот, ничего не скрывая, рассказал о выпрыгнувшем из окна Хартаеве. Потом опять уставился в бинокль.
– Доклад закончен, товарищ генерал! – пробасил Барков.
– Я так понимаю, больше всего вас зацепили не действия бандитов, а слова вашего бывшего боевого товарища, так?
– Так! – нехотя согласился Барков.
– Глупости! – отрезал Гирин. – Люди не обязаны власть любить. И тем более защищать. Наоборот, это власть должна обеспечивать их безопасность!
– Да понятно… Я вот о чем: может, власть наша пока не стала…праведной, что ли? И коли этого не случилось, люди при каждом удобном случае демонстрируют свое полное к ней равнодушие!
– Эк, куда ты хватил! – генерал оторвался от бинокля. – Праведная власть… Это, брат, серьезно! Где же ты такую власть видел?
– А Шарпей? Вы о нем всегда хорошо отзывались! И о Бутине тоже!
– Коля твой не с Шарпеем дело имел, не от него по почкам огреб! И в бомжи попал не их заботами! Власть – она большая и разная. И чаще всего мурло у нее гнусное и вороватое! И обязательно высокомерное! Тут твой приятель прав! Знаешь, почему столько дури у нас? Почему чинуши ерунду порют, когда и первокласснику ясно, что надо делать – а они все наоборот, все через…?!
– Ну?
– Слишком они уверены в собственной непогрешимости!…Знаю я парочку таких наглецов в Кремле! А ошибутся – ну и наплевать! Сами же себя поправят, если надо! Власть-то – вот она, тут, в кармане! А страна – как полигон, на котором испытания проводятся. А сверху этот кремлевский клерк, которому все позволено! Вивисектор гребаный!
Барков опешил. Таких резких выражений от Гирина, который в политику не лез и вообще слыл человеком осторожным, он не ожидал. Похоже, тема задела генерала всерьез.
– Вот тебе пример, – азартно продолжил тот. – Недавно они затеяли шоу: какое имя надо присвоить России! Ну скажи, зачем? Кому это в башку пришло? Двадцати лет не прошло, как совсем другим богам в стране поклонялись! Мы все еще "белые" и "красные", никуда это не делось!
Барков смотрел на распалившегося начальника, все больше удивляясь.
– Я спрашиваю, зачем было гусей дразнить и пытаться какое-то объединяющее имя России придумывать? Может, их народ об этом попросил? – Гирин хмыкнул.- Нет, народ не просил, мы с тобой не просили! Только на нас им плевать! В том еще беда, Володя, что люди они в основном совсем неглупые и образованные. Бабеля от Бебеля запросто отличают! Но искренне полагают, что власть дает еще и монополию на истину!… И вот это свое понимание мира, навеянное всего-навсего креслом, которое они временно занимают, эти прощелыги навязывают всем нам!
– Это вы про эксперимент с именем России?
– Да это так, пример… Просто на нем видно все уж больно отчетливо! – Гирин нервно обернулся. – Из ФСБ куча записок на эту тему в Кремль ушла! Мы говорили, не балуйте с историей – это опаснее, чем спички на пороховой бочке зажигать! Не послушали! В итоге, как мы и прогнозировали, с колоссальным отрывом стал побеждать Сталин! Вот тогда организаторы мероприятия сразу обделались! Президенту же победные реляции надо слать. А тут – диктатор во всей красе! Нельзя же Сталина лицом новой демократической России объявить! Пришлось им, естественно, данные опросов фальсифицировать, а заодно гадать, кого половчее в герои подсунуть…
– Если честно, не вижу тут особого греха, товарищ генерал. Сталин, конечно, не годится. Но можно же кого-то в нашей тысячелетней истории подобрать, чтобы всех устраивал…
– Шустрый ты… Кого, например? – ощетинился Гирин.
– Ну… не знаю. Суворов, скажем!
– Ай, молодец! Ты, Володя, размышляешь точно как эти… экспериментаторы. Они Суворова "померили" при помощи социологов. Но не прошел генералиссимус! Спросишь, почему? Оказывается, жива память народная! А в памяти той записано, что вовсе не генерал Михельсон, как нам врали, а самолично граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский разгромил народного любимца Емельку Пугачева, повязал и привез в клетке на лютую казнь! И разбойника Пугачева, по этой социологии, чтят в народе ничуть не меньше твоего Суворова. А это что значит? Любит народ своих обласканных литературой кровавых бандитов. Уже потому, что наперекор власти шли! Прав твой спившийся товарищ: в России власть не в почете!
– И кто стал этим именем, символом России? – поинтересовался Барков, который за политическими шоу не следил. И так забот хватало…
– Сталин, конечно, если по-честному! А объявили Александра Невского.
– И что плохого? – искренне удивился полковник. – Ну, разве что соврали маленько! Человек известный, псов-рыцарей разгромил, святым считается…
– Вот и ты на их обманку повелся! – раздраженно среагировал Гирин. – Бездарна сама идея кого-то одного объявлять лицом России, да еще выбирать его голосованием, по статистике! При чем тут статистика?!… Допустим даже, все честно! Пусть будет Невский! Но как только объявили его, началась грызня среди историков и политиков, недовольных этим решением. Оказывается, вопрос – кто у нас лицо нации – разводит людей по разные стороны баррикад! Появились публикации, что именно с князя Александра пошел наш исторический разлад с Европой. Если помнишь, он стал побратимом сына татарского хана Батыя, а потом и вовсе Батый его усыновил. После чего двинулась вся наша культура, вся философия жизни прочь от Европы, в сторону Азии. Если последовательно эту историческую линию проложить, можно, мол, и корни Первой мировой из нее вывести.
Барков недоверчиво кашлянул, давая понять, что сомневается в таком странном выводе: где Александр Невский, а где 1914 год…
– А что? Многие считают, что именно противопоставление православного русского мира Западу и появление бредовой идеи панславизма привело Россию к бесчисленным и бессмысленным войнам, столкнуло нас с кайзеровской Германией, а потом обернулось победой большевизма! Нет в России одного имени на все времена, Володя! Нету! Каждый, кто будет объявлен символом России, тут же ее невольно раскалывать и раскачивать начнет. Нельзя, сидя в Кремле, дергать за ниточки и представлять Россию чем-то вроде кукольного театра…
Барков опустил голову и тихо спросил:
– Если наша власть такая, – он подыскивал слово, – такая самодовольная и народом нелюбимая, то зачем мы…
– …служим ей? Затем, что другой нет! – жестко отрезал Гирин. – Затем, что нынешняя уже не такая поганая, как та, что была до нее! Затем, что безвластие хуже, чем самая плохая власть! Затем, что она, пусть даже формально, подчиняется Конституции, а мы с тобой – еще и присяге! Да и не власти этой мы с тобой служим, если разобраться, а России и, прости за высокопарность, народу своему!…
Гирин помолчал, разглядывая носки своих ботинок, которые, несмотря на вездесущую астраханскую пыль, были до блеска начищены.
– Наш русский человек может за свою жизнь слова доброго о власти не сказать, а вот страну – тут уж попробуй тронь! Тут уж рубашку в треск и айда воевать с любым супостатом! И это, Володя, не каждому народу дано, а может, и вообще…
За дверью дробно простучали каблуки, в комнату влетел запыхавшийся адъютант Гирина. По его виду было ясно, что новости плохие.
– Товарищ генерал, разрешите…
– Без формальностей, капитан! – раздраженно махнул рукой Гирин, еще не остывший от разговора с Барковым. – Что у вас? Разблокировали?
– Почти. Работаем…
– Сутки уже работаете!!! Мне надо, чтобы через три часа штурмовые силы собрались в этом подвале. Пусть делают, что хотят! Зубами грызут!!…Что еще?! – удивленно спросил Гирин, обнаружив, что капитан продолжает переминаться с ноги на ногу и не уходит.
– Юрий Борисович! Теперь еще в Москве…
– Что? Что в Москве?! – Гирин резко развернулся в сторону капитана и бросил взгляд на часы. Было без четверти двенадцать пополудни.
Композиция с оппозицией
Москва, утро того же дня
Митинг на Тверской начался в десять. Конечно, если сравнивать с началом девяностых, народу было немного. Тогда выходило и по сто тысяч, и больше. В этот раз собралось тысяч десять, но для тихих последних лет результат можно было считать грандиозным.
Интересующихся оказалось больше, чем вмещала выделенная территория – от бронзового Пушкина до кинотеатра "Россия". Милиция и ОМОН то и дело предупреждали митингующих, что "недопустимо выходить на проезжую часть, так как это создает помехи для транспорта". Сами служители правопорядка как раз на проезжей части и стояли, чем откровенно мешали нормальному движению автомобилей и троллейбусов, вынужденных вместо привычных двух полос скапливаться на одной.
Масштабы митинга были тем удивительнее, что российская оппозиция с каждым годом откровенно мельчала и вырождалась. На закате хрущевской "оттепели" первыми оппозиционерами стали в основном люди честные и совестливые – те, кому вдруг по-настоящему перестало хватать воздуха в надвигающейся густобровой атмосфере. Универсальных рецептов борьбы с этой духовной асфиксией никто толком не знал, поэтому и реагировали по-разному. Главным образом самовыражались в творчестве, но иногда, случалось, выходили на площади, разбрасывали листовки, захватывали военные корабли, угоняли самолеты, а один даже стрелял в Брежнева, правда, его позже не без основания признали безумцем.
А кто-то тихо спивался у себя на кухне, не найдя иных способов противостоять надвигающемуся развитому социализму.
Истинных оппозиционеров было мало, но их имена при всей закрытости информационного пространства были известны каждому, кто хотя бы раз брал в руки газету или интересовался политикой. И все эти люди были с какими-то особыми фамилиями, как специально придуманными для того, чтобы их запомнили. Даниэль, Галич… А еще был Буковский, почти Котовский, который запал в память народную как герой частушки:
"Поменяли хулигана
На Луиса Корвалана!"
Оппозиционеров сажали в тюрьмы, ссылали в лагеря, запирали в психушки и насильно выдворяли из страны. Кто-то сам сбегал за рубеж, затихая там от безысходности. Другие, напротив, попав за границу, выходили на публичное ристалище, выступая в программах многочисленных зарубежных радиостанций, вещавших на русском языке. И миллионы советских граждан, приспособив половчее транзисторный радиоприемник (чаще всего – рижский ВЭФ-12), вытащив до предела телескопическую антенну, вслушивались вечерами в хриплый тенорок Василия Аксенова или покатывались от выступлений Войновича, который читал отрывки из "Чонкина", высмеивающего безудержную тупость советского строя…
Машина пропагандистской самозащиты работала на полную мощь, втягивая в орбиту своих идеологических волн всех и каждого. И каждый школьник был осведомлен, что академик Сахаров, к примеру – это обласканный Родиной ученый, трижды Герой социалистического труда и лауреат всяческих премий, который проявляет, как нам объясняли, лютую неблагодарность, понося страну, взрастившую его и сделавшую из него выдающегося ученого, а он в ответ льет на нее всякую черную напраслину.
Нужна была несгибаемая вера самого академика в свою правоту, чтобы тихим, но непреклонным голосом говорить о своем несогласии с системой!
Нужен был музыкант калибра Ростроповича, чтобы демонстративно покинуть СССР, стать на многие годы интеллигентным и картавым оппонентом ядерной сверхдержавы…