– Господа! У меня экстренное сообщение! Сегодня ночью пробудившиеся народные массы в знак протеста против гнилого режима захватили город Астрахань! Лопнуло народное терпение! Люди прогнали ненавистную и проворовавшуюся правящую верхушку! Власть в городе перешла к создаваемым повсеместно Комитетам народного самоуправления! Настал момент истины! В стране Сахарова и Лихачева торжествует прямое народное волеизъявление! Должна проснуться совесть и в каждом из нас!
Депутату хлопали вяло, и Элла стала срочно отыскивать глазами лидера коммунистов, надеясь, что его выступление оживит засыпающую толпу. Тот выдвинулся на полшага, но твердо сказал:
– Я буду выступать последним.
Элла шагнула вперед.
– А что, мужчины в России остались? – Она добилась долгим молчанием мертвой тишины и сама же ответила: – Ни одного не вижу! Перевелись! Другие бы не песни пели, – кивнула она на поэта, – а перекрыли улицу "КАМАЗами", взяли в руки бутылки с "коктейлем Молотова", закидали ими ОМОН. Страна созрела для революции!! – Элла резко прибавила в голосе и вскинула в воздух необычно большие кулаки, которые плохо сочетались с ее подчеркнутой худобой. – Она готова принять в качестве жертвы очищающую кровь своих сыновей и дочерей! Завтра будет поздно! Слышите, поздно!!! Пар вашего праведного гнева уйдет из бушующего котла! Кремлевские воротилы, эти слуги дьявола, снова обманут вас! Снова!!! – Элла перевела дух, внимательно наблюдая, как реагирует на ее слова толпа. – Нельзя оставаться молчаливым быдлом, каким нас хотят сделать кремлевские небожители, жирующие за наш счет! Надо поймать кураж и вспомнить, как в конце восьмидесятых народ одним движением своих могучих плеч стряхнул с себя ненавистную власть коммунистов… – Тут Элла осеклась и, полуобернувшись, успела увидеть, как после ее слов Зюганов молча развернулся и степенно спустился с трибуны.
Толпа возмущенно загудела. В рядах митингующих было много тех, кто пришел послушать именно Зюганова. Кто-то пронзительно свистнул, и Памада поняла: это провал! Что бы она теперь ни сказала… Она растерянно искала слова, надеясь исправить оплошность, но слова не приходили.
Значит, повести людей на омоновские цепи не удастся…
– Во дает! – усмехнулся кто-то прямо возле трибуны. – Вчера слушал ее выступление в Общественной палате о запрете абортов. Так там она говорила, что прирост народонаселения уходит в щели врачебной вседозволенности и криминала. Эта скажет, так скажет!
Элла готова была отдать микрофон кому угодно и бежать с трибуны, как вдруг почувствовала в происходящем явную перемену. А разобравшись, восхищенно подумала, что в очередной раз недооценила лондонского беллетриста, который, как всегда, заранее продумал весь сюжет этого уличного спектакля.
Элла увидела, как из-за спин омоновцев к митингующим прорывается пожилая женщина. Она держалась рукой за голову и сквозь прижатые побелевшие пальцы на ее лицо и одежду густо бежала кровь. Все расступались, не понимая, что делать, а женщина двигалась к трибуне. Почти у самой цели она споткнулась, но почему-то оттолкнула подхвативших ее людей. Затем сделала еще несколько шагов и упала окончательно. Кто-то звал врача, кто-то пытался оказать первую помощь, а та хрипло выкрикивала:
– Там! В магазине, на углу… Он стрелял в нас…
– Кто?
– Милиционер!… Офицер!… Мне в голову… Я кассир…
Тут женщина, похоже, потеряла сознание, а группа омоновцев ринулась в сторону магазина, на который она указала. Вскоре они вытащили из стеклянных дверей человека в форме майора милиции, правда, вместо брюк на нем были тренировочные штаны. Майор дико вращал глазами и пытался вырваться, причем удары дюжих омоновцев, казалось, не оказывали на него никакого воздействия.
– Я майор Евсяков! – орал задержанный, отхаркивая кровь и отчаянно сопротивляясь. – Я вступил в бой с террористами! Пусти, гад! Их там много!
Поведение задержанного явно свидетельствовало, что он не в себе и находится под воздействием алкоголя или наркотиков. В это время раненая женщина очнулась, повела мутным взглядом и, заметив майора, закричала:
– Он!!! Это он стрелял!!! Держите его!!!
Она попыталась подняться и как будто непроизвольно схватилась за ствол автомата ближайшего омоновца, который удерживал руку Евсякова. Омоновец на секунду растерялся, а майор с яростью безумца вырвался на свободу. Он бросился бежать к трибуне, а толпа в панике расступалась пред ним и тут же смыкалась, мешая милиции его догнать.
Вдруг раздался выстрел. Потом еще один. Кто стрелял – понять в суматохе было невозможно, но этих двух негромких хлопков хватило, чтобы толпа колыхнулась и пошла на милицию.
Кто-то надсадно закричал. Трибуна вмиг опустела, и только побелевший лицом депутат продолжал одиноко стоять, с удивлением поглядывая на ладонь, на которой угадывались кровавые разводы. Шальная пуля вскользь зацепила его, и теперь Краснов медленно терял сознание – не столько от боли, сколько от сильного нервного потрясения и ужаса, вызванного видом собственной крови.
Между тем задние ряды напирали, а первые уже вмялись в омоновские цепи, запутавшись в них. Замелькали дубинки, грозно загремели щиты, которыми бойцы не только прикрывались, но и умело били нападавших.
Омоновцы первый натиск выдержали, свалив на землю с десяток наступавших. Волоча по земле, их утаскивали куда-то за спины бойцов, а там, добавив каждому для верности ногой в какую-нибудь уязвимую точку – кому в печень, кому в пах, а женщинам по почкам – заталкивали в автобус с затемненными окнами.
Казалось, понеся потери и убедившись, что милиция не шутит, митингующие сейчас прекратят атаку и отступят, удовлетворившись первой кровью и упоением скоротечной схватки. Но толпа всегда действует по своим, только ей ведомым законам. Задние ряды еще раз напряглись, еще раз мощно качнулись вперед, закидывая милицию через головы своих товарищей невесть откуда взявшимися булыжниками, и милицейский строй в месте наивысшего натиска лопнул.
В образовавшуюся брешь хлынуло человеческое месиво. Многие наступающие упали под напором своих же соратников, а тех, в свою очередь, толкала вперед мощная сила, сопротивляться которой не было никакой возможности, и они шагали по спинам своих же товарищей, растаптывая не успевших подняться.
В этой неразберихе майор Евсяков, со свойственной всем безумцам нечеловеческой силой, сумел прорваться к грузовику, перекрывавшему выезд на Бульварное кольцо. Он вышвырнул из кабины молоденького курсанта, похоже, срочника-первогодка, который по неопытности не заблокировал дверь. Потом запрыгнул на его место и с первой попытки завел автомобиль.
Машина несколько раз дернулась, сначала вперед, потом назад, как бы пробуя свои возможности, а затем, повинуясь потерявшему рассудок водителю, взревела двигателем и рванула влево, прямо на людей.
Навстречу автомобилю ударила автоматная очередь. Затем вторая. Обе они пришлись по кабине, по водительскому месту и поразили цель. Камеры наружного наблюдения зафиксировали, что майор был убит сразу, но его нога продолжала давить педаль газа и машина шла еще метров двадцать, сметая все на своем пути, пока не уперлась в ограждение подземного перехода…
"Придется потревожить твою совесть…"
Глухов понимал, что его война проиграна. И эта, конкретная, на острове Сердце, да и вся та, что он вел по жизни. Загнать назад такое количество людей, разбежавшихся по всей деревне, было почти невозможно: для этого пришлось бы задействовать практически всех бойцов, а значит, оголить огневые точки и охрану берега, что создало бы отличные условия для штурма острова. Стрелять во всех, кто шевелится, было еще глупее.
В распоряжении бандитов оставались только дети и работники интерната, в основном женщины, запертые в графской усадьбе. Считать заложниками мужиков, засевших на маяке, было бы явным лицемерием. Эти будут драться до последнего патрона, а если что – взорвут себя и тех идиотов, которые пойдут на штурм. Идиотов, однако, не было…
Плохо то, что провалилась и операция в целом. Глухов уже знал, что молниеносная война на Кавказе завершилась разгромом грузинских войск. Попытка захватить Астрахань пресечена. Из Москвы шла противоречивая информация: беспорядки, организованные оппозицией, продолжаются, но власть, похоже, сохраняет контроль над ситуацией и в ближайшие часы подавит последние очаги сопротивления на улицах.
Значит, надо срочно уходить. Бойцы были на грани бунта из-за бессмысленных потерь и очевидной тупиковости происходящего. Самые горячие требовали начать публично расстреливать заложников, чтобы побудить Москву к реальным переговорам. Но даже более умеренные могли вот-вот выйти из-под контроля, не понимая, как дальше будут развиваться события и как они покинут этот проклятый остров.
О судьбе соратников Глухов думал скорее по привычке. Ему, как командиру, пристало заботиться о подчиненных, и он сделает все, чтобы они ушли с острова живыми – по крайней мере, те, кому повезет. Но если выйдет по-другому, что ж… Они сами выбрали свою долю, причем за деньги! Кроме Расула и Хасана, да еще десятка боевиков, составлявших его "личную гвардию", остальные были ему незнакомы, либо знакомы шапочно – так что боевыми товарищами, которых прикрывают в бою грудью, не считались.
А штурм приближался и мог начаться в любую минуту Своим звериным чутьем, спасавшим его в сотнях боевых операций, Глухов явственно ощущал это. Cцену побега людей из клуба наблюдали с "большой земли", как в кинотеатре. И хотя Глухов представил это как жест милосердия, по сути это ничего не меняло. Хорошо еще, там не знают, что взрывчатку, заложенную вокруг маяка, боевики уже не контролируют… А может, и догадываются, черт бы их побрал!…
Усталость накатывала с такой силой, что впервые в жизни Глухов не чувствовал даже остатков азарта настоящего воина, который в любой, даже самой критической ситуации ищет путь к победе.
Вопрос для бывшего полковника состоял теперь вовсе не в том, можно ли найти способ спасти собственную жизнь и незаметно покинуть остров. Такой путь он знал. В укромном месте лежали три комплекта подводного снаряжения: для него, Расула и нелепо погибшего Хасана.
Вопрос был в другом: а стоит ли снова убегать от смерти?
Глухов боялся себе признаться, что жизнь окончательно ему надоела и давно потеряла всякий смысл. Не хотелось начисто перечеркивать прожитые годы. Но все шло именно к тому.
Наедине с собой Глухов пытался быть объективным и теперь, подводя итоги, оправдывал себя только за одно – за дружбу с Дудаевым. Он и теперь видел в нем честного и искреннего человека. По сути, Джохар отказался служить озверевшей от запаха денег и власти московской камарилье, чьей легкой добычей стала целая страна. Конечно, он во многом заблуждался, но Глухову тогда действительно казалось, что именно с Чечни начнется очищение России от скверны необольшевизма и безудержного воровства.
Долгое время это помогало ему быть в ладах с совестью – даже тогда, когда начал стрелять по своим. А в кого еще стреляют во время гражданской войны, говорил он себе? Естественно, в своих, если они находятся по другую сторону баррикад!
Скоро идеологическая мишура облетела окончательно. Сменившие Дудаева люди воевали не за идеалы, а за деньги, только для Глухова пути назад уже не было. Война превратилась в образ жизни. В него стреляли почти каждый день, он стрелял в ответ, уже не задумываясь, почему это делает. Теперь даже побег за границу не казался выходом из тупика, в который он сам себя загнал. Там его ждала неминуемая тоска и скучная смерть – либо от водки, либо от болезней, неизбежных в силу многочисленных ран и пережитых лишений.
"Хорошее место для смерти в бою! – вдруг подумал Глухов, высматривая в окно видимую часть острова и щурясь от ослепительных солнечных бликов, которыми переливалась широкая волжская гладь. Может, послать к черту озлобленных соратников, отпустить заложников, а самому… Нет, не бежать! Обложиться оружием, занять господствующую высоту и отстреливаться, пока хватит сил и жизни…
Нет, надо все же дождаться ответа с "большой земли" по поводу самолета, на котором улетит в Афганистан, в зону, контролируемую талибами, вся его команда. И, разумеется, часть заложников, которые должны гарантировать уступчивость Москвы. И этого с собой возьмем…
Каленину он уже объявил, что тот должен отправиться на "землю".
– Вернешься через три часа! – инструктировал Глухов. – Ровно три часа, минута в минуту, понял?! На обещанном теплоходе! – Глухов посмотрел на часы. – Он, по нашим сведениям, вот-вот на той стороне будет…Привезешь с собой десять миллионов долларов, как мы договаривались с твоим генералом.
Каленин понял, что имеется в виду Гирин…
– На судне должны быть только рулевой и ты… Двое! Ну, и деньги, разумеется.
– Судно, деньги… А я-то вам зачем? – не удержался Каленин.
– Знакомого человека, к тому же известного, в случае чего и убивать приятнее! – Глухов ухмыльнулся. – Застрелишь невесть кого, и что? Одним больше, одним меньше. А ты, Каленин, совсем другое дело! Вся страна увлечена твоей судьбой. Детей спас! В логово террористов пойти не побоялся! Герой! – Глухов издевательски похлопал Каленина по плечу. – И потом, ты честный! Ну-ка, дай слово, что вернешься!
Каленин мрачно молчал.
– Пойми, Каленин, – продолжил Глухов. – Я могу и без тебя. Но с тобой интереснее. Я всю жизнь экспериментирую. Смотри, какая психологическая задачка тебе задана: ты сейчас уедешь на "землю" и можешь там остаться. Так? – Глухов с удовлетворением хлопнул себя по коленкам. – Но я возьму с тебя слово, что ты вернешься. И вот первая для тебя дилемма: сдержать слово или нарушить? Я понимаю, что дано оно даже и не человеку вовсе, а так, мрази одной, с которой можно не считаться!…Палец загибаем!
Каленин сжал зубы и поборол желание ответить.
– А вот вторая! – Глухов загнул еще один палец. – Я сейчас с тобой очередную порцию детей отпущу. Заметь, уже второй раз! Но человек двести детишек все равно тут останется. И вот ты перед выбором: вернешься, может быть, еще кого-то отпущу. А нет – всех, как сельдей в бочку, погружу на судно и в Астрахань повезу, как живой щит.
– Зачем тебе их муки? – глядя исподлобья, спросил Каленин.
– Как зачем? – удивился тот. – Чтобы вы, сволочи, сговорчивее были! Вижу, ты так ничего и не понял, Беркас Сергеевич!- Глухов даже вроде расстроился. – Пойми, нас невозможно победить. Знаешь, почему? – Глухов выжидающе посмотрел на Каленина и пояснил: – Мы не боимся смерти, а кто не боится смерти, тому безразлична не только своя жизнь, но и чужая, которую он забирает с легкостью и без всяких угрызений совести! И не ждите, что мы будем воевать с вами по правилам! Понял?! Нам все позволено! Абсолютно все!!! Если для победы надо убивать женщин и детей, значит, будем убивать без колебаний!
Каленин хмуро молчал.
– А теперь смотри! – Глухов показал ладонь и добавил к двум прижатым пальцам еще один. – Я загнул третий палец! Знаешь, что это означает?! Я оставляю тебе выбор: когда вернешься, будем считать, что ты свободен!…
Глухов глумливо ухмыльнулся:
– А в чем выбор-то? – не понял Каленин
– А в том, что ты можешь остаться на острове, когда мы уйдем отсюда!
Каленин недоверчиво взглянул на Глухова.
– Клянусь, слово сдержу! – продолжил тот. – Скажешь, что остаешься – твоя воля! Дожидайся своих. А мы детишек на корабль погрузим – и в Астрахань. Только как же ты их бросишь, а? Представь: с ними только мы, те, кого они боятся до смерти. И ни одной родной души рядом… Вот тебе и выбор: вместо того, чтобы остаться тут, сядешь ты с нами на корабль, пойдешь до Астрахани, а там в самолет и в одну веселую страну с нами слетаешь! Думай, Каленин, выбирай свою свободу! Жду тебя через три часа с деньгами! И даже слово с тебя не беру… Будем считать, что ты мне его уже дал!…Я и так знаю, что ты выберешь!
Глухов победоносно усмехнулся.
– Берите с Расулом мою машину и быстро на пристань. Отсчет времени пошел!…
Cцена погрузки в катер плачущих ребятишек окончательно вывела Каленина из равновесия.
– У тебя закурить нет? – попросил он Расула, хотя за всю жизнь выкурил всего несколько сигарет, будучи школьником.
Расул молча отошел на несколько шагов к хорошо защищенному укреплению, откуда торчал крупнокалиберный пулемет, и вернулся с двумя сигаретами. Так же молча протянул их Каленину и щелкнул зажигалкой.
Беркас жадно затянулся и, хотя теплый дым перехватил горло так, будто кто железными пальцами ухватился за кадык, он не закашлялся и хватанул еще пару глубоких затяжек. В голове отчетливо зашумело и весь окружающий мир угрожающе качнулся, норовя уплыть куда-то за пределы расфокусированного зрения.
– Эй! – услышал он глуховатый окрик. – Что с вами?
Каленин обнаружил, что сидит на песке и видит перед собой большие, угольно-черные глаза Расула, а окружающий мир медленно собирается в более-менее отчетливую картину. В голове шумело…
– Давно не курил! – хрипло ответил он и только тут зашелся в безудержном кашле, раздирающем раздраженное горло.
Расул еще раз внимательно посмотрел на него, усмехнулся и сказал, кивнув головой в сторону "земли":
– Я все думаю, что вы успели сообщить по телефону? В отправленных сообщениях пусто. А последнее принятое есть…Прочли?
– Нет! – мрачно ответил Каленин.
– Тут одно слово: "Ждите!". Чего, интересно? Я просто теряюсь в догадках… – Расул усмехнулся. – Уж не штурма ли? – Потом наклонился к Каленину и тихо произнес: – Не возвращайтесь! Тут скоро такое начнется… Больше вы никого не спасете, а себя погубите. – Он приблизил лицо вплотную к лицу Каленина и произнес уже совсем шепотом: – Он сказал, что играет не по правилам, значит, и для вас правил нет! Увозите детей и не возвращайтесь!…
Каленин, казалось, не слушал Расула и смотрел куда-то мимо него. Он все плотнее стискивал зубы, наблюдая, как два равнодушных боевика подталкивают в спины плачущих детей, перебегающих по шаткому мостику с берега на катер. Вскоре места на катере уже не осталось, а на берегу еще стояло несколько испуганных чумазых пацанов и две плачущие в голос маленькие девчушки лет десяти.
Каленин подошел к ним, подхватил обеих и медленно, выверяя каждый шаг, чтобы не потерять равновесие, двинулся по мосткам. Передав девочек на руки более взрослым детям, он снова сошел на берег, прихватил двух пацанов, бросил им "Держитесь!" и двинулся обратно, на борт.
Так он перенес всех, прикидывая, что двигаться придется по воде с предельной осторожностью: детей в катере было намного больше, чем он мог вместить при обычных условиях.
Каленин собрался уже завести двигатель, но вдруг передумал и спустился на берег.
– Слушай! – обратился он к Расулу. – Выполни одну просьбу: мальчик там в усадьбе есть, Вовой зовут. В матроске ходит… Это мой племянник, – соврал Каленин. – Дай мне его забрать. Прошу!…
Расул молча потыкал пальцем в мобильный телефон, и вскоре рядом с ним притормозил раздолбанный старенький "Москвич", в который он так же молча уселся, и тот сразу же растворился в клубах всепроникающей едкой пыли.