Вторым следом была информация шофера мусоровоза, поступившая на следующий день после того, как газеты опубликовали фотографию и имя пропавшей девочки. По дороге домой с мусорной свалки в тот день, когда девочка пропала, он видел автомобиль на лесной дороге, в салоне был свет, и шофер увидел девочку, которая, по его словам, была очень похожа на исчезнувшую. Ему показалось также, что за рулем сидел молодой человек и что они ссорились. Автомобиль был объявлен в розыск, но безрезультатно. Только после обращения в страховые компании две недели спустя все разъяснилось: эта машина была заявлена как пострадавшая при пожаре, согласно документам страховой компании отправлена в металлолом, а владелец получил четырнадцать тысяч крон страховки. Был вызван владелец, молодой парень, страшно нервничавший, который тут же, не сходя с места, признался, что сжульничал, чтобы получить страховку, еще до того, как его успели спросить о Марии. Девушка в машине была его подружкой, то есть она была его подружкой до того вечера, когда заявила, что бросает его: ночью он напился, разбил машину вдребезги, поджег ее и несколько дней спустя получил страховку. Девушка, которая сначала ничего не хотела говорить, подтвердила подлинность истории.
В документах было написано, что следующей стала гипотеза добровольного исчезновения, так как мать, Ингер Даниельсен, сказала, что нашла стокроновую купюру, которую она просила Марию взять перед уходом в магазин, купюра лежала в сумке на дне, под оберткой шоколадной плитки. Было также написано, что позже она засомневалась, та ли это купюра. Возможно, она там лежала все время, а Мария все-таки взяла с собой деньги, уходя из дому.
Исчезнув, девочка не оставила никаких следов. Казалось, под ней разверзлась земля и поглотила ее. На мобильном телефоне, найденном каким-то бездомным бродягой в мусорном контейнере, имелись отпечатки только ее пальцев - единственное, что от нее осталось. Что-то произошло, и, похоже, никто никогда не узнает, что именно произошло в тот злополучный вечер. У родителей Марии не будет возможности прояснить для себя ее судьбу. Чтобы успокоиться, им нужна ясность, но именно ясности они и будут лишены. От самого первого страшного часа, когда речь шла лишь о том, чтобы все выяснилось и Мария вернулась домой целой и невредимой, они перешли к полной и окончательной неизвестности. Сначала они были готовы встать на колени и молиться, чтобы во всех подробностях узнать, что случилось с их дочерью, каким бы страшным это знание для них ни было. Затем они перешли в апатичное состояние ежедневного, тупого ужаса, и конца этой пытки не было. Неделя сменялась неделей, месяц месяцем, без конца и уже без надежды. Они были готовы отдать все за то, чтобы узнать правду, только никто не мог им в этом помочь.
Между тем в документах об ее отце было одно замечание, которое резко отличалось от всех остальных. В деле было записано, что во время первых допросов он был очень спокоен. Так спокоен, что опытный следователь решил отметить это на бумаге. Это показалось ему ненормальным. Обычно люди нервничают, во всяком случае в первые дни, и с трудом дают осмысленные и подробные ответы. А он - так было записано - все время был спокоен, имел готовые ответы на любые вопросы.
Почему отец был спокоен в момент, когда после исчезновения дочери прошло менее суток?
И единственный раз, когда, в соответствии с записями, отец, если так можно выразиться, вышел из себя, потерял спокойствие, сорвался, когда следователь поделился с ним показаниями, полученными на допросах матери. В последнее время, призналась мать, Мария говорила, что ее тяготят вечные разъезды взад-вперед, что она хотела бы спокойно жить у одного из родителей, лучше всего у мамы, где рядом была школа и где у нее было много друзей. Следователь спросил отца, знал ли он об этом. Тут отец потребовал сделать перерыв и попросил воды. Выпив стакан воды, он сказал, что все было по-другому. Мария говорила, что хотела бы больше времени проводить у него, более того, она, если верить ему, неоднократно просила разрешения сменить школу, хотя, как он думал, сделать это было нелегко. Он даже назвал школу, которая находилась, по-видимому, поблизости от его жилья.
Всего этого было очень мало. Слишком мало для выяснения обстоятельств дела. Неудивительно, что в участке раздували все, что попадало полицейским в руки. Если бы материал с самого начала был более обширный, никому не пришло бы в голову делать запись о такой мелочи, как то, что отец попросил стакан воды.
В дверь постучали. Это пришел мой шеф Рисберг. Он посмотрел по сторонам, словно надеясь, что в кабинете никого нет. На столе передо мной лежали пять папок и еще разбросанные отдельные листки.
- Когда закончите, мы отправим все это вниз, в архив, так ведь?
Я кивнул.
Что-то его мучило, он переминался с ноги на ногу, стоя в дверях.
- Ничего, собственно говоря, нет во всем этом, - сказал он. И поднял руку. - Довести до ума, расставить все на свои места, сделать последний просмотр, перед тем как сдадим дело. Очень мало сумели мы здесь выяснить. Очень мало, говорю я.
- Я подумал, что надо еще раз просмотреть все записи допросов, - сказал я. - Может быть, среди этого…
- Обнаружится что-нибудь? Правильно, правильно. Но… как я сказал, не стоит тратить много времени на эту канитель. Мы провернули массу работы, бросили на расследование все лучшие силы, и каков результат? Ничего! Сами видите, - он кивнул в сторону полок за моей спиной, - как много показаний мы собрали. Лично мне кажется, Волли, что эту девочку никто никогда больше не увидит. Никогда!
Он несколько раз стукнул по дверному косяку костяшками пальцев, потом повернулся и ушел. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать, но передумал.
Никогда никто не увидит! Ее не стало. Она больше не существовала, хотя были люди, которые в это не верили, которые хотели, чтобы все обернулось по-другому. Ничего из того, что они могли бы ей дать - внимание, удовольствие, покой, - она от них получить не могла, потому что они не знали, где она находится, где ее прячут. Забота и любовь близких людей существовали, а она - предмет этой заботы и любви - скорее всего уже перешла в мир иной. На земле ее найти было невозможно.
Зазвонил мой мобильный телефон.
- Когда вернешься?
- Не знаю. Нужно прочитать много бумаг. Трудно сказать. Объем большой, хочу сделать как можно больше.
- Ты позвонишь, если будешь знать, когда придешь?
- Да. Как ты себя чувствуешь?
- Все так же. Можно сойти с ума.
- Попробуй поспать.
- Мне кажется, дело в новых таблетках, раньше я спала лучше. Новые действуют как-то не так… Голова странная, когда просыпаюсь, как будто вовсе и не спала…
- Все-таки попробуй, - сказал я.
- Больше не хочу пробовать. Не могу. Я схожу с ума. Я не выдержу больше ни одного дня.
- Анна.
- Лучше уж я покончу с собой.
- Анна. Послушай. Мне надо еще немного посидеть, но как только… - я посмотрел на часы, - я тебе позвоню, хорошо?
В трубке было тихо, я подумал, что она плачет.
- С тобой все в порядке, Анна?
Она не ответила.
На громкой связи раздался зуммер, голос сказал:
- Волли, вас вызывают.
- Меня вызывают, - сказал я Анне-Софии. - Я тебе перезвоню, хорошо?
- Вы вчера говорили, что думали о своем муже… - сказал я, и не потому, что мне казалось это особо важным, а скорее, чтобы как-то начать разговор, ухватиться за какой-то кончик нити, чтобы была хотя бы видимость проделанной работы.
- О Халварде?
- Вы подумали, что он как-то замешан? Вы рассказывали, что в то утро, когда он пришел, вы подумали, что он виноват.
- Я была не в себе. Я же сказала.
- Знаю. Сейчас я хочу спросить: вы говорили про это кому-нибудь из следователей?
- Конечно нет. Я же рассказывала вам, как обстояли дела. Я обезумела. Думала про каждого, что он тоже замешан, тоже виноват. А почему вы спрашиваете?
- Я только хотел узнать: упоминали вы это когда-нибудь, принималось это во внимание следователями?
- Во внимание следователями? Что это значит?
- Ничего. Ничего другого, кроме того, что я вспоминаю сказанное вами вчера, читая протоколы допросов. Я только что читал записи того, что говорил ваш муж, поэтому…
- Там что-то написано про это? Написано, что его подозревали?
- Нет, вовсе нет, - сказал я. - А как у вас с ним теперь, поддерживаете контакт?
- Он звонит. Я звоню. Но нам нечего сказать друг другу.
Она помолчала, пожала плечами.
- Я заметила это во время нашей последней встречи, он не хотел больше ни о чем говорить. Ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось. Он не в состоянии думать об этом. Он считает, что все надо забыть. Надо смотреть вперед. Двигаться дальше. Нет никакого смысла постоянно переживать прошлое, сказал он. Марии нет. Надо научиться жить без нее. Возможно, мы когда-нибудь узнаем, что с ней произошло, а возможно, не узнаем. Ни то ни другое не вернет нам Марию. Жизнь будет продолжаться без нее.
Она задумалась.
- Хотела бы я относиться ко всему, как он. Хотела бы ни о чем не думать.
Она подняла взгляд на меня.
- Он мне говорит, что если я буду продолжать скорбеть о Марии, то буду делать это одна. Он не хочет в этом участвовать. Он решил жить дальше, принимать жизнь такой, какая она есть, раз ничего изменить нельзя, раз ничего не поделать.
- А если я приду к нему для разговора, как он, по-вашему, отнесется к моему визиту?
- Но о чем вы с ним будете говорить? Разве у вас есть к нему новые вопросы? Вы обнаружили что-нибудь, чего прежде никто не замечал? Вам кажется, что он имел к этому отношение?
- Дело не в этом. Поверьте мне. Но если я поговорил с вами и получил представление об этом деле от вас, то, как мне кажется, будет правильно послушать и его версию происшествия, поскольку я должен проработать все материалы. Не забудьте, что до настоящего момента я не имел к ним доступа. Для меня все является совершенно новым. Мне интересно все, что вы можете рассказать, и все, что он может рассказать.
- Не знаю. Он, конечно, согласится. Но по-моему, ничего нового в деле не появится. Для него все уже кончилось. Его дочки, нашей дочки, больше нет. Значит, кончено. Вот этого я не могу принять. Ну как можно так думать?
- Может быть, вы несправедливо к нему относитесь? - осмелился я спросить. - Во время бесед со следователями он производил впечатление очень заботливого отца. Он, очевидно, любил Марию.
- Он был прекрасным отцом. Он делал для нее все, когда она была маленькой. Быть может, больше, чем это обычно принято. Я помню, как медсестра спросила меня в поликлинике, когда я привела девочку, почему с ней всегда приходит папа. Я этого не замечала, но она сказала, что видит меня впервые вместе с Марией. А если девочка хотела похвастаться чем-то, что сделала сама, то показывала папе. Она могла прийти ко мне с этим и спросить: где папа? Только после этого она показывала свое рукоделие мне, если я просила. Он всегда должен был увидеть это первым. Но потом, когда в наших отношениях возникли проблемы, он отдалился и от нее тоже. Словно он не мог жить вместе с нами обеими. Он отдалялся все больше и больше, ни в чем не принимал участия, словно решил, что жизнь с нами обеими не то, к чему он стремился, а когда в его жизни появилась другая женщина, он ушел.
- А как складывались его отношения с Марией после вашего развода?
- Короткое время они совсем не общались. Потом он пришел и сказал, что она может жить у меня, если хочет, иметь здесь свой постоянный дом, если я хочу, но он должен проводить столько времени с ней, сколько возможно.
Она улыбнулась:
- Похоже, что он все-таки захотел отомстить мне.
- И ей нравилось бывать у него в гостях?
- Мне кажется, для нее очень много значило то, что он подчеркивал: он все равно ее отец, он хочет встречаться с ней, пусть даже между ним и мной все кончено.
- В протоколах отмечено, что в последние месяцы перед исчезновением она говорила, что хочет больше времени проводить дома, с вами.
- Так написано? - Она задумалась. - Не помню. Вы уверены?
- Если быть точным, в протоколе одной из бесед с вашим мужем написано, что вы сказали это следователю.
- Я так не говорила. Я не могла этого сказать, потому что Мария мне ничего об этом не говорила.
Вид у нее был растерянный.
- И что он на это ответил?
Вот еще одно правило я нарушил, подумал я. Боже, куда это меня занесет?
- Во-первых, он сказал, что об этом ничего не знает.
- А еще?
- А еще он добавил: девочка ему призналась, что хочет больше времени проводить у него.
- Думаю, этого не было. Это не может быть правдой.
- По словам вашего мужа, она даже спросила его, нельзя ли поменять школу на ту, что расположена поближе к нему.
Она прижала подбородок к груди, недоверчиво посмотрела на меня и покачала головой.
- Я буду говорить с вашим мужем в ближайшее время, - сказал я.
- Он уже не мой муж.
- Извините, с Халвардом. И тогда затрону эту тему. Не потому, что это важно, вероятно, это совершенно несущественно, в записях часто бывают неточности, как я знаю. Но мне хочется послушать, что он скажет. И поэтому очень важно, чтобы он не узнал об этом от вас, прежде чем я буду говорить с ним, согласны?
- Да, конечно.
Мне показалось, что она на время отключилась, думала о чем-то своем, не слышала, что я говорю.
- Это мелочь, но если вы захотите обсудить это с ним, подождите, пока я с ним не поговорю.
Она сидела и думала явно о чем-то другом. Я попробовал проследить ее взгляд. Она смотрела на газету, которая лежала на диване рядом с ней, на развороте была та самая заметка. Немного погодя она взяла ее и положила на стол передо мной.
"Мария (14)". Скобки были похожи на какой-то инструмент, огромные ножницы, которыми в кошмарных снах отсекают у человека голову.
- Неудачная фотография, - сказала она. - Не понимаю, почему они до сих пор используют ее.
Она встала, подошла к камину, положила новое полено, сняла фотографию, висевшую рядом на стене, подошла ко мне и протянула. Я посмотрел. Лицо занимало почти весь кадр, так близко от аппарата, что было не в фокусе, но зато черная шерсть шапочки, натянутой на голову, вышла четкой, видны поперечные нити с маленькими стежками, и еще белокурые волоски, которые торчали из-под узора, они походили на очень тонкие нити серебра.
- Здесь ей пять лет, - сказала она. - На этой фотографии она так похожа на себя!
Она задрожала.
- Кажется… - Она запнулась. - Кажется… Не знаю… Мне кажется…
Руки задрожали.
- Кажется, я ее забыла, - проговорила она наконец. - Забыла, какой она была перед исчезновением… Словно последних лет совсем не было.
Она обхватила себя за плечи обеими руками и отпустила их только тогда, когда перестала дрожать.
- Когда я думаю о ней, то, мне кажется, вспоминаю ее вот такой, - сказала она и показала на фотографию, рядом с которой я сидел.
Я сказал:
- Я уже давно хотел вас спросить: нет ли у вас другой фотографии? Не очень старой и, главное, более похожей, чем та, которая используется сейчас.
Я вернул ей фотографию в рамке. Мне казалось, во всем, что я говорю, в выборе слов было обещание чего-то нового, чего-то, что могло приблизить нас к разгадке хотя бы на шаг.
Она тут же ушла искать фотографию. Для пользы дела я мог попросить ее о чем угодно, и она сделала бы это.
Она принесла целый конверт с фотографиями и отдала мне:
- Посмотрите эти. Мы были в Греции на каникулах. Может быть, что-нибудь найдете.
- А не лучше ли вам самой…
- Нет, вы сами знаете, что вам надо.
Я открыл конверт, вынул фотографии, целую пачку, и начал смотреть. На снимках была то она одна, то только дочь, они снимали друг друга. На одной фотографии в ресторане и на нескольких на пляже они были обе. На пляжных они сидели в обнимку, девочка опустила глаза, мама улыбалась фотографу - но как-то зажато. Наверняка их фотографировал незнакомый им человек, сосед по пляжу. Ни на одной фотографии лицо девочки не было толком схвачено, чтобы можно было понять, какая она на самом деле. Я понял, почему следователи не стали использовать их. Она смотрела в сторону, смотрела вниз, закрывала лицо руками, не хотела, чтобы ее снимали, каждый раз, когда мама вынимала фотоаппарат. Казалось, что ей не хочется оставлять фото на память или, может быть, у нее не было желания путешествовать с мамой. Может быть, она стыдилась того, что они постоянно проводят время вместе? Я еще раз перебрал все фотографии. Мать - улыбающаяся, беззаботная молодая женщина. Дочь - девочка-подросток с опущенным взглядом, с недовольной гримасой, отвернувшаяся в сторону, не глядящая в объектив. Будто она не хотела тут быть, будто она хотела уехать, чувствовала себя пленницей: все, что угодно, но только не надо фотографировать!
- У нее не было приятеля? - спросил я. - Вы уверены в этом?
На одной фотографии - я обратил на это внимание только сейчас, просматривая снимки во второй раз, - фотоаппарат сумел зафиксировать ее взгляд. Она сидела, подтянув колени, и смотрела вверх, потому что фотограф, которым, скорее всего, была мама, только что позвал ее. К сожалению, в кадр попало не все лицо. Мешали колени. Что-то в ее взгляде, когда я внимательно рассматривал фото, подсказало мне, что вот так она выглядела всегда. Она и сейчас так выглядит, если только не лежит где-то с лицом, застывшим в невыразимой гримасе, и ее обычные черты оказались стерты тлением, наступившим после мучительной смерти.
Я положил эту фотографию рядом с газетой, где было напечатано сообщение об исчезновении. Это были два разных человека, не имевших между собой ни малейшего сходства. Один, смотревший в объектив фотоаппарата и на мгновение ставший самим собой перед тем, как опять спрятаться в собственную непроницаемую скорлупу, был тем, кого я тотчас узнал бы, если бы где-то встретил. Другой мог быть кем угодно или даже вообще никем. Его невозможно было представить пропавшим, ждущим где-то помощи, которая никак не приходит. Они были как день и ночь. Один человек был живой, другой - мертвый.
- Вы ведь не тратите особенно много времени на дело пропавшей Марии? Надо бы его заканчивать, - сказал Рисберг с оттенком дружеского напоминания, хотя в действительности это была жесткая директива.
Через час он опять стоял в моем кабинете. Его взгляд скользнул по бумагам. Потом он протянул мне листок, где были написаны название больницы и номер палаты.
- Туве Гюнериус, - сказал он, - жена владельца отеля. Ее положили две недели назад. Стала инвалидом. Повреждены связки на ногах. Сомнительно, что она когда-нибудь сможет стоять без чужой помощи. Она утверждает, что это несчастный случай. Врач засомневался и наконец решил сделать заявление в полицию. Сходите поговорите с ней.
Я взял записку, приложил ее к краю письменного стола и несколько раз нажал большим пальцем, чтобы она хорошенько приклеилась.
- Вот так, - сказал Рисберг.
Спокойные интонации в голосе лишь подчеркивали раздражение, которое кипело у него внутри. Он остановился в дверях, захотел убедиться, что я на самом деле отправлюсь в больницу. Чтобы успокоить его, я взял первую попавшуюся папку и направился к двери.