Она стояла, прислонившись к двери. Ее жалобный голос и угнетенный вид наводили на мысли о чем-то нездоровом, что ощущалось в стерильной обстановке этого дома.
Когда я открыл наружную дверь, Халвард остановил меня.
- Если вы наткнетесь на какие-нибудь улики… - он помедлил, - …тогда держите их при себе, не надо приходить и дергать меня. Вы делаете только хуже. Это понятно? Сообщите, когда ее найдете. А до этого я не хочу знать, чем вы там занимаетесь. Найдите ее и сообщите мне, хорошо?
Я не ответил.
- И мне кажется, что Ингер сказала бы вам то же самое. Ей и без того трудно, а вы заставляете ее заново все переживать.
Я вышел под дождь. После натопленной комнаты я испытал облегчение, оказавшись на улице под низким темным небом с косо бегущими черными полосами туч.
Веннельбу что-то прокричал мне вслед.
Я обернулся. Он стоял под козырьком парадного подъезда.
- Закройте дело! - кричал он. - Помощи от вас никакой!
Дождь стучал по мостовой. В окне я увидел чье-то бледное лицо. Я сначала подумал, что это не лицо, а отражение просвета между туч на стекле, но оно пошевелилось. Я подумал о будущем ребенке, которому суждено родиться в этом доме, прожить с родителями до четырнадцати лет и бесследно пропасть, будто его никогда не было на свете.
Анна-София позвонила мне на трубку в тот момент, когда Ингер открывала дверь.
- Где ты? - спросила она.
Я посмотрел на Ингер, она повернулась и ушла в комнату.
- Я на работе, - сказал я.
- Я только что звонила туда, - сказала она.
- Я не в кабинете, я в архиве.
Это получилось непроизвольно. Я не успел подумать, как уже сказал.
Пауза.
- Когда вернешься?
- Не знаю. Скоро позвоню, хорошо?
Еще пауза. Я слышал ее прерывистое дыхание. Или это был плач?
- Хорошо? - повторил я, но знал, что она не ответит.
Я прервал разговор и отключил мобильный телефон. Когда я вошел в комнату, Ингер уже поставила поднос с двумя стаканами на стол.
- Вы за рулем? - спросила она.
Я махнул рукой:
- Нет, у меня машина в ремонте.
Она открыла бутылку пива и налила мне.
- Если честно, в такую погоду, - сказал я, - пешком далеко не уйдешь…
Доверительный тон, которым я сказал это, вызвал странное ощущение. Словно я пришел не из-за Марии, а по какому-то другому поводу. Я пригубил пиво, почувствовал горьковатый привкус во рту, хотел сказать еще что-нибудь в том же роде, но в голову ничего не пришло.
- Что с женой? - спросила она.
- В каком смысле?
- У вас озабоченный вид.
Я пожал плечами.
- У вас такой вид, будто вы боитесь чего-то, - сказала она чуть погодя. - Будто вы боитесь за нее.
А потом после паузы:
- А может быть, боитесь ее?
Она сказала это едва слышно, словно сидела очень далеко от меня. Я подумал, что, если я отвечу, эта внезапно возникшая почти домашняя атмосфера разрушится и восстановить мы ее уже не сможем. Я выпил еще немного пива и почувствовал легкое головокружение.
- Она больна?
Я кивнул.
- Серьезно?
Я вдруг смутился, как мальчишка, заметив, какие красивые у нее губы.
- Не знаю, - честно сказал я. - Ее обследовали в клинике с головы до ног и ничего не нашли. Но и помочь не смогли.
- Но все-таки, что с ней?
- Я не понимаю. Врачи не понимают. Она тоже ничего не понимает.
Мы посидели молча. Ингер наполнила стаканы.
- Как ее зовут?
Я хотел ответить, но почему-то не смог заставить себя произнести ее имя.
- Кажется, она все время смотрит куда-то в пустоту как зачарованная, словно не может отвести взгляд…
- Когда это началось?
От непринужденности, с которой она задавала свои вопросы, у меня забегали мурашки по спине. Мне уже ничего не хотелось… Только быть здесь, сидеть рядом с ней, слушать ее голос, говорить с ней.
- Расскажите о вашей дочери, - попросил я.
Она растерянно взглянула на меня:
- О чем-нибудь конкретном?
- Нет, - сказал я. - Просто расскажите о ней. Какая она была?
Она долго сидела, пытаясь сосредоточиться, потом улыбнулась:
- Ну, роды были тяжелыми… Помню, я была измочалена, как боксер, добравшийся до седьмого раунда.
Мы засмеялись.
- Потом она много болела. Не ела ничего. Худела и худела, что бы мы в нее ни впихивали. Халвард…
Она помедлила, не зная, стоит ли упоминать его по имени.
- Халвард буквально стоял на ушах. Пробовал кормить всем подряд, в надежде, что она пристрастится хоть к чему-нибудь. Так продолжалось много лет. И вдруг кончилось. Она стала прибавлять в весе. Все стало, как и должно было быть, и никаких проблем больше не возникало, но странности были. Вернее, они остались, - сказала она. - Было во всем этом что-то странное. Как будто… Не знаю, как сказать. Но только казалось, что ему не нужна здоровая дочь. Я понимаю, звучит это не совсем правильно… Думаю, он чувствовал, что здоровый ребенок не так сильно зависит от отца, как больной… Чувствовал, но ничего с этим не мог поделать. Он даже стал терять интерес к ней, когда ему не надо было проявлять чрезмерную заботу. Я заметила это. Если раньше они были вот так, - она соединила указательные пальцы, - то потом он словно не мог отыскать того, что прежде их соединяло.
Она покачала головой.
- А может быть, мне так казалось. Не знаю, не уверена. Я говорила с ним об этом… Наверное, не надо было… Он отдалился от нее. Все больше и больше внимания ей должна была уделять я. Отвести в школу, привести после уроков, прийти на родительское собрание, записать на тренировки. Мы делили нашу жизнь поровну, а он оказался в стороне, сам по себе. Тогда и началось, мне кажется, то, что потом и привело нас к разводу. В каком-то смысле лучшими нашими годами оказались те, когда она была больна, когда мы не находили себе места от страха за ее жизнь и не знали, что еще мы можем для нее сделать.
У нее по щекам поползли слезы.
- А потом… Потом начался какой-то кисель… Как будто мы больше не знакомы, как будто потеряли то, что объединяло нас.
- А Мария? - спросил я. - Как она все это воспринимала?
- На протяжении нескольких лет, - сказала она, - все было… нормально. Она выглядела довольной. Училась, занималась спортом, но, когда перешла в старшие классы, полностью переменилась. Я хочу сказать, больше, чем полагается. Я подумала, что это произошло из-за нашего с Халвардом развода.
- Как она изменилась?
- Она бросила все. Перестала даже ходить в танцкружок. Стала замкнутой. Целыми днями молчала. Никогда не улыбалась. Ни о чем не спрашивала. Ничего не рассказывала. И еще она стала грустной девочкой, такой, знаете ли, печальной. До самой глубины души, как будто в ней не оставалось места ни для радости, ни для веселья, ни для простого участия…
Она посмотрела на меня. Мне захотелось подойти к ней. Я знал, что она будет не против, знал, что она позволит мне обнять ее и прижать к себе.
- Когда она исчезла, то я первым делом подумала, что она покончила жизнь самоубийством.
- Она говорила об этом?
- Нет, никогда.
Она улыбнулась:
- Она вообще никогда ни о чем не говорила!
Губы ее дрогнули.
- Я ее обругала как раз в тот день, когда она пропала. Последнее, что я помню, это как я ее отчитывала. Я никому об этом не говорила…
Она посмотрела на меня.
- Мне так надоело ее поведение! Она постоянно жаловалась, искала, к чему бы придраться. В тот вечер я ей тоже чем-то не угодила. Весь день она молчала. Вдруг вошла ко мне, когда я принимала душ, и стала выговаривать, что я забыла купить молоко к завтраку. Я вспылила и ответила…
Голос ее сорвался, словно заговорил совсем другой человек.
- Сказала, что она может сходить в магазин за молоком сама.
Ингер закашлялась.
- Надо было мне рассказать про это следователям, как вы думаете?
Я молча пожал плечами, покачал головой.
Она встала и подошла к окну.
- Последнее, что она от меня слышала на прощание, это что мне надоело смотреть на ее кислую физиономию и что она может жить сама, если ей так хочется.
Лил дождь. Я подумал, что Мария в тот вечер тоже вышла из дому под дождем, промокла до нитки, растворилась в городском тумане, и тут же мне в голову пришла мысль, что в первый же солнечный день ее найдут.
Ингер стояла ко мне спиной.
- Мне кажется, я понимаю, - сказала она после длительной паузы, - почему вы приходите всегда так поздно.
- Что значит "поздно"?
Она повернулась и посмотрела на меня.
- Вы ведь приходите ко мне после работы, разве не так?
Я не ответил.
- Ваши коллеги не знают, что вы здесь. Потому что совсем не предполагалось, чтобы вы приходили и обсуждали со мной обстоятельства этого дела, ведь с ним собираются закончить, сдать в архив. Остальные следователи уже не ищут Марию. У них другие дела.
- Ну, это не совсем так, как вы говорите.
- Конечно, я не знаю подробностей, но все это примерно так, - быстро ответила она. - И у вас наверняка тоже есть другие дела. Над своими расследованиями вы работаете в течение дня, поэтому не можете прийти сюда. Ваше начальство вам этого не разрешает. У вас в участке считают, что расследование закончено и незачем тратить на него лишнее время.
Она смотрела в одну точку.
- Вам поручили это дело, потому что надо иметь кого-то, кто несет за него формальную ответственность.
- Это неправда, - попытался я возразить.
- Но почему же его поручили именно вам? Почему не кому-нибудь из тех, кто уже занимался им? Какой смысл поручать расследование новому детективу?
- Чтобы посмотреть на события свежим взглядом и, если повезет, обнаружить новые улики, хоть какую-нибудь зацепку, которая могла ускользнуть от внимания прежних следователей. Я готов провести еще один раунд.
- Да? Можно провести еще один раунд? Разве они не пробовали найти истину раньше?
- Не знаю. Честно, не знаю, пока не просмотрю все материалы, но на это уйдет время - их огромное количество. Надо систематизировать все бумаги. Но я не успокоюсь, пока еще раз все не просмотрю. Если там есть хоть что-то, что сможет нам помочь, то я обязательно это найду. Обещаю.
Наконец я понял, что произошло с ней. Она потеряла надежду, сдалась, примирилась с тем, что мы не найдем ее дочь, а если найдем, то мертвую. Она все еще надеялась на лучшее, но начала отдавать себе отчет в собственном притворстве. Ведь все вокруг притворялись, и не в последнюю очередь те, кто по долгу службы вел все эти месяцы расследование об исчезновении Марии. У них тоже не было надежды. Они тоже понимали, что найти смогут только труп.
Вот почему она так рассердилась в тот раз, когда я впервые пришел к ней. Она вспомнила, что потеряла надежду, а мать обязана всегда иметь надежду, мать не имеет права сдаваться. Для матери жуткая неизвестность всегда окрашивается в цвета надежды, вплоть до того момента, когда наступает ясность. Пока ей не предъявят бренные останки ее дочери, она должна верить, что Мария может в любой момент вернуться домой живая и здоровая, а она встретит ее с распростертыми объятиями.
Я подошел к Ингер. Немного подождал, потом обнял ее и почувствовал, как она задрожала. Она плакала, слезы капали мне на плечо. Она подняла голову, вытерла слезы и посмотрела на меня, потом подняла подбородок, я наклонился, мы целовали друг друга. Я мог взять ее на руки и отнести на кровать. Она это знала, она должна была это знать, и все равно она держала меня и не хотела отпускать, мы молча прижимались друг к другу, застыв у окна.
2
В комнате стояла полная тишина. Я медленно поднял сигарету к губам и медленно затянулся, задержал дым в легких, а пепел стряхнул в рюмку для яйца, которую она нашла для меня вместо пепельницы. Я подержал в руке белую фарфоровую рюмку с голубым пейзажем, где были изображены трактир, несколько деревьев и кирпичный мост над речкой. От сквозняка шевельнулась занавеска. Я почувствовал, как ее нога прижалась к моему бедру. Я повернулся. Она лежала на животе, пристроив голову на сложенные руки. Самый мирный вид. Я дотронулся до ее спины, рука скользнула вниз до поясницы, дальше вниз… Она была мягкой повсюду, ничто не остановило движения моей руки.
Я потушил сигарету и лег рядом с ней, положил на нее руку. Когда нашел ее руку, ее пальцы крепко обхватили мои. От волос пахло свежестью.
- Ингер, - прошептал я.
Нет ответа.
Очень не хотелось говорить, но пришлось.
- Мне скоро уходить.
Она снова промолчала, но ее пальцы еще крепче обхватили мои.
Когда я немного позже попытался высвободить руку, она скользнула под меня, и я уперся носом в ее лопатку.
Потом прошел еще час, а может быть, только несколько минут.
- Почему?
Она повернулась, наши тела отлипли друг от друга, издав хлюпающий звук. Мы лежали на спине, повернув другу к другу головы, выражение ее лица определить было трудно.
- Почему вот так всегда? Почему нельзя быть в каком-то месте и при этом не думать обязательно о ком-то в другом месте?
- Не знаю, - сказал я.
Я поднялся на локтях и наклонился над ней. Сначала она лежала совсем тихо и только позволяла себя целовать. Потом мы опять занимались любовью.
В комнату влетел порыв ветра, дверь захлопнулась. Мы оба испуганно проснулись. Я притянул ее к себе, сказал: "Тс-с!" - и погладил по волосам. Мы оба были покрыты потом, я вдыхал запах ее сонного тела и не мог насытиться.
- Мне что-то снилось, - пробормотала она. - Мне что-то снилось.
Мои руки чувствовали, что она вся напряжена, словно готовится к прыжку.
- Не помню, что я видела. Что-то такое… Нет, забыла.
Напряжение исчезло, она обмякла в моих объятиях.
- Странно, - сказала она. - Как так получается, что во сне мы не понимаем, что это всего лишь сон? Почему мы верим, что это происходит на самом деле?
На улице закричала женщина, несколько мужчин стали переругиваться, затем раздался звон разбитого стекла. Потом все стихло.
- Сны - это единственное, что мы никогда не сможем понять, - сказала Ингер.
Небеса, будто воспользовавшись вновь наступившей тишиной, открыли свои шлюзы. По подоконнику застучали капли.
- Я не вижу снов, - сказал я.
- Не могу поверить, - сказала она.
- Правда. Я никогда не вижу снов. Я не помню, чтобы мне что-нибудь когда-нибудь приснилось.
- Так ты просто не помнишь их.
- Когда мы спали… - начал я.
- Это был сон, - остановила она меня. - Мы лежали, и нам обоим снились сны. Два разных сна. Я видела твой сон, ты - мой.
Я хотел запротестовать, но не стал, мне больше нравилась волна желания, которая исходила от нее.
Я дотронулся до ее волос.
- А ее я никогда не видела во сне, - сказала Ингер. - Даже когда она была маленькая, она никогда не появлялась в моих снах. Никогда. Мне снились все окружающие, кроме Марии. Я не могу понять почему. Словно ее и на свете не существовало. Сначала я очень переживала. Думала, что это из-за того, что я о ней мало забочусь. Что я думаю о других больше, чем о ней. Я никому не осмеливалась рассказать об этом. Мне было стыдно. Что я за мать, если мне не снится моя дочь? Наконец я рассказала об этом, но не Халварду, а моей подруге, которая родила примерно тогда же, когда и я. И она сказала мне, что все не так, как мне казалось. Причина того, что я не вижу свою дочь во сне, проста: в этом нет нужды. Я спокойна за нее, уверена, что с ней ничего плохого не приключится.
Она вырвалась из моих объятий.
- Это показалось мне тогда таким разумным объяснением, что я успокоилась. Стала думать, что она права.
- А разве она была не права?
- Но вот когда характер у Марии начал меняться, когда я перестала понимать ее, когда и у нас с Халвардом пошли нелады…
Она запнулась. Она произнесла его имя так, словно это было имя незнакомого человека.
- Я вспомнила то, что мне сказала моя подруга, и подумала, что теперь, когда мне придется заботиться о ней, дочь начнет появляться в моих снах.
Она грустно улыбнулась:
- Я лежала вот так перед сном и надеялась, что она мне приснится. Это доказывало бы, что я о ней беспокоюсь.
Я не хотел, чтобы она говорила о Марии. Когда она вспоминала все связанное с Марией, она забывала обо мне, о том, что у нас только что было.
- Но ничего подобного не происходило. Я видела во сне всех, кроме нее.
Ее губы дрогнули.
- А вот теперь…
Она обхватила мои руки и прижалась лицом к моей груди.
- Она мне снится каждый раз, когда я засыпаю.
Я обнял ее. Потом отодвинул немного от себя, чтобы увидеть лицо. Но она опять отклонилась. Совсем как Мария на летних фотографиях, подумал я.
- Как она тебе снится? Что тебе снится, когда ты ее видишь?
- Почти одно и то же каждый раз, - сказала она, помолчав. - Сначала обыкновенный сон. О чем угодно. А потом, под конец сна, под утро, появляется она. Она выходит откуда-то, я не знаю откуда, и идет навстречу мне, руки вот так.
Она протянула руки в мою сторону.
- А я стою и держу ее за руки и думаю, что если я буду держать ее крепко, то она больше никогда не пропадет.
Я проснулся от звука ее голоса.
- Скажи мне честно, Кристиан, - сказала она.
- Что? - отозвался я и почувствовал страх, который наполнил комнату за то время, пока я спал.
- Марию найдут?
Я дотронулся до нее, не открывая глаз.
- Найдут.
- Живую? Есть шанс, что она жива? Только честно.
- Есть, - сказал я. - Есть шанс, что она жива.
- Ты правда так думаешь? - спросила она. Она хотела увидеть, как я кивну. Я кивнул.
Госпожа Гюнериус сидела в инвалидном кресле на балконе и курила. Вид у нее был самый мирный. Она уютно устроилась, закутавшись в плед и подставив под ноги скамеечку. Она выглядела посвежевшей, будто после моего последнего визита прошла не неделя, а по крайней мере полгода. С верхнего балкона капала вода, на улице лил ливень. Казалось, стена дождя отделяла нас от мокрого больничного двора. Она предложила мне сигарету. У нее оказался неожиданно низкий голос с хрипотцой, который совершенно не подходил ее миниатюрному телу. Вежливо поблагодарив, но отказавшись, я вынул собственную пачку сигарет. Во всем этом было что-то многообещающее. По крайней мере я не чувствовал враждебности с ее стороны и надеялся, что, может быть, мне удастся разговорить ее и узнать, что же с ней произошло на самом деле.
- Вы подумали о том, что я вам сказал в прошлый раз?
- Нет, - ответила она.
Голос ее еще раз поразил меня.
- Может быть, все же стоит подумать? Это в ваших интересах.
- Нет.
Докурив, она протянула руку к пачке сигарет, лежавшей на столике, но не дотянулась. Я поднялся и подал ей пачку. Она достала длинную тонкую сигарету с ментолом. Я поднес зажигалку, она прикурила и выдохнула дым с мятным привкусом зубной пасты мне в лицо.