- Итак, - отец Серафим снял очки, протер их платочком и вновь надел. - Пастор Гризевиус сказал мне, что вы меня искали и что вас интересует недавно умерший господин Макс Ландау. Он утверждает также, что вы ведете нечто вроде расследования, поскольку обстоятельства смерти господина Ландау не совсем обычны. Это действительно так?
- Да.
- Как печально, - прошептал отец Гризевиус. - Я очень хотел посмотреть его работу. По рассказам господина Ландау у меня сложилось впечатление об очень интересном и совершенно новом подходе к этому творению Шекспира и мне очень хотелось сравнить это представление с самим спектаклем. Боюсь, мне это уже не удастся… - он замолчал и опустил голову. Холберг коротко взглянул на меня и едва заметно пожал плечами.
- Простите, - сказал отец Серафим, поднимая голову, - но пастор упомянул о не совсем обычных обстоятельствах смерти. Что он имел в виду?
- Режиссер Ландау был убит, - сказал г-н Холберг. - Ударом ножа прямо в сердце, сразу же после спектакля, в котором он играл роль Шейлока.
На лице священника отразилась искренняя боль.
- Убит… - прошептал он. - Боже милосердный, убит… Но это ужасно… - его седые брови (еще одно второстепенное отличие от пастора - у того брови казались редкими пучками выцветших волос) сошлись на переносице. Он снял очки и вновь их протер, хотя, на мой взгляд, это было излишним - стекла более не нуждались в чистке. - Ну конечно, я слышал об этом… Почему же вы не задаете вопросы? Я готов отвечать, господин… господин? - он вопросительно взглянул на Холберга.
- Меня зовут Шимон Холберг, - представился бывший полицейский. - А это мой помощник, доктор Иона Вайсфельд. Как часто вы общались с Максом Ландау - я имею в виду здесь, Брокенвальде?
- Не очень часто, - ответил отец Серафим. - Видите ли, господин… э-э… господин Холберг, я ведь знал его еще до войны, по Вене. Он приезжал несколько раз, иногда - привозил свои постановки, а иной раз - просто так, мне кажется, Вена его завораживала… - отец Серафим замолчал, потом счел необходимым пояснить: - Разумеется, старая Вена, донацистская. Впрочем, нацистскую Вену он не застал, но и те изменения, которые господин Ландау наблюдал в свой последний приезд, девять лет назад, не могли его радовать. Как не могли они радовать ни одного нормального человека.
- Именно в тот, последний приезд, господин Ландау крестился? - спросил Холберг. - Вы ведь крестили его?
- Да, это так, - отец Серафим вздохнул. - Мне кажется, я совершил ошибку. Одна из моих духовных дочерей… Упросила меня побеседовать с господином Ландау. Он говорил очень экзальтированно, очень страстно - о своей вере, о поисках духовного пути. И сказал, что хочет принять крещение по католическому образцу… Он показался мне искренним, возможно, и был таким. Во всяком случае, сам считал свое решение искренним. Но, как мне стало казаться уже здесь, он не пришел к Христу. Мало того, мне кажется, он стыдился своего христианства - в наше время антиеврейских гонений он вдруг начал считать свой шаг предательством. Хотя, как видите, нацистов нисколько не интересуют религиозные взгляды. Кровь - вот что стало определять! Еврейство по крови - а там можете быть хоть католиком, хоть иудеем, хоть язычником… Собственно, вы обо всем этом знаете не хуже меня. Словом, став католиком в тридцать четвертом году, при моем участии, - здесь, в Брокенвальде он не ходил к причастию и не желал исповедоваться. Да он и в Вене, девять лет назад, вел себя… - отец Серафим покачал головой. - Помню, тогда произошел скандал. Одну из газет - кажется, "Театральную Вены" - венские нацисты обвинили в том, что она развращает общество и традиционную австрийскую культуру. И, разумеется, причиной этого назвали еврейство главного редактора - Карла Бакштейна. А г-н Бакштейн несколькими годами ранее крестился. И теперь не нашел ничего лучшего, как опубликовать факсимиле своего свидетельство о крещении на первой странице "Театральной газеты". Это лишь добавило масла в костер скандала. Господин Ландау по этому поводу громогласно заметил, что, на месте нацистов, опубликовал бы на первой странице фотографию детородного органа господина Бакштейна - как доказательство того, что никакое крещение не нарастит еврею крайнюю плоть… - отец Серафим осуждающе поджал губы. - Это было сказано публично и, к тому же, несправедливо. Фактически, в такой вот грубой форме господин Ландау поддержал нацистов. Хотя, безусловно, и господин Бакштейн повел себя глупо - с этой публикацией. Впрочем, его убили сразу же после Аншлюсса. Прямо на улице…
- И все-таки, - мой друг постарался направить разговор в нужную колею, - как сложились ваши отношения здесь, в Брокенвальде? Вы ведь встречались с ним? Пусть не на мессе и не на исповеди, но разве он ни разу ни о чем с вами не беседовал?
- Пару раз он приходил ко мне, спрашивал совета… - ответил отец Серафим. - Это были странные вопросы, ничуть не похожие на вопросы, которые могут задавать духовнику. Словно он экзаменовал меня странными схоластическими формулами. Например: можно ли во имя любви убить любимого человека? Или следует убить любовь во имя любимого человека? Можно ли предать предателя? Кому из двоих равно нуждающихся следует помочь в первую очередь - тому ли, с кем тебя связал Господь, или тому, с кем у тебя кровная связь? "Оба голодны, святой отец! - восклицал он. - Оба голодны в равной степени, смертельно! Кусок хлеба может спасти каждого, но у меня - один кусок хлеба! Кому из них отдать?"… - на этот раз пауза затянулась. Отец Серафим смотрел на свои руки, словно прислушиваясь к воспоминаниям о покойном режиссере. - И время от времени он открыто высмеивал собственный переход в христианство - называл это соломинкой, через которую пытался сделать глоток иного, не болотного воздуха. А воздух оказался таким же едким и ядовитым, как и прежний… Он так часто повторял это сравнение, насчет соломинки и воздуха, что я запомнил, - пояснил священник.
- Когда вы видели его в последний раз? - спросил Холберг.
- Накануне спектакля, - тотчас ответил отец Серафим. - Он пришел пригласить меня. Я обещал прийти, но, к сожалению, чувствовал в день спектакля слабость.
- В его поведении в тот день не было ничего необычного?
- Его поведение всегда было необычным, - заметил священник. - Я вам уже говорил. В тот день… Что-то было… - отец Серафим задумался. - Что-то… Да, насчет предательства предателя он спросил именно при нашей последней встрече.
- Вот как? И что же, по-вашему, это означало?
- Не знаю, - отец Серафим пожал плечами. - Он никогда не объяснял, что на самом деле имел в виду, когда задавал свои вопросы.
- Постарайтесь вспомнить, как именно он говорил о предательстве, - попросил Холберг. - И когда именно.
- В каком… Хорошо, я попробую вспомнить, - отец Серафим закрыл глаза. - Что-то… Кажется, он зачем-то вдруг вспомнил о своей давней поездке в Москву. Да. Он ведь прямо из Вены, чуть ли не на следующий день после купели уехал в Россию. Признаюсь, я был обескуражен и уже тогда подумал о том, что поторопился с обрядом. Новообращенный католик не находит ничего лучшего, как прямо из церкви отправиться в объятия безбожных коммунистов… - священник строго взглянул на нас, словно это мы сбили с толку покойного режиссера. - Да. И в тот день, накануне спектакля, он почему-то вспомнил о своей поездке. Сейчас… Как же он сказал? Нет, не помню, - разочарованно произнес он.
- Но вы уверены, что эта фраза была связана с воспоминаниями о Москве? - спросил Холберг.
- Да, мне кажется - да. Я почти уверен.
По проходу между нарами неторопливо прошелся высокий очень худой человек с белой повязкой на рукаве - здешний капо. Он очень сутулился, так что узкий длинный подбородок словно лежал на груди. Остановившись рядом с нами, он наклонился к отцу Серафиму и сказал громким шепотом - так, чтобы мы с Холбергом тоже услышали:
- Простите, святой отец, служба скоро закончится. Мне крайне неловко говорить, но пастор Гризевиус очень рискует… Не могли бы ваши гости покинуть это здание? Их приход насторожил и напугал некоторых… могут пойти разговоры…
- Да, разумеется, - отец Серафим тотчас поднялся. - Простите, господа, но я не хочу злоупотреблять гостеприимством пастора Гризевиуса. Позвольте, я вас провожу. Если у вас есть еще вопросы, можете задать их по дороге.
Нам ничего не оставалось, как подчиниться. Капо наблюдал за нашим уходом с видимым облегчением.
На улице отец Серафим сказал:
- Я восхищаюсь пастором. Знаете, в отличие от меня, он мог остаться на свободе. С точки зрения нацистов, я-то - еврей, а вот в пасторе еврейской крови всего лишь четверть, еще его дед принял святое крещение. Сам он из Бремена, и когда в его городе новая власть начала гонения на евреев, он обратился к пастве с требованием всячески противиться этому. Закончилось все тем, что несколько молодчиков его избили - прямо в кирхе, в одно воскресенье. Избили зверски, так что он хромает по сей день. А прихожане, пока он лежал в больнице, переизбрали его, и пастором стал человек, лояльный нацистам… Когда мы с ним познакомились, он сам предложил мне воспользоваться помещением позади барака для воскресной мессы. Это было очень великодушно с его стороны… Да. Ему все происходящее кажется куда более чудовищным, чем в моем представлении, Или вашем. В отличие от него, я-то помню, что родители назвали меня не Серафимом, а Симхой… - священник покачал головой. - Мой отец отдал меня учиться в иезуитский колледж, а потом, когда я решил креститься и вступить в Общество Иисуса, сидел по мне шиву. Как по покойнику. А сейчас, когда я, исповедник ордена Иисуса, сопровождаю умершего христианина на кладбище, мне цепляют на одежду шестиконечную звезду, - отец Серафим взглянул на меня, потом на Холберга. - Знаете, - сказал он задумчиво, - оказавшись в Брокенвальда, я поначалу решил, что попал в ад. Но нет, нет… - он покачал головой. - Это не ад. Лишь его преддверье. Лимб. Помните "Божественную комедию"? Самый первый, не такой уж страшный круг. Да, господа, мы не в аду. Мы просто стоим у адских врат. И ждем, когда же они, наконец, откроются. Да. Так что вы хотели спросить?
- Вы знакомы с женой… я хотел сказать, с вдовой Макса Ландау? - спросил Холберг.
- Госпожа Ландау-фон Сакс бывала несколько раз на моих мессах, - ответил отец Серафим. - Но никогда со мной не разговаривала.
- И не исповедовалась? - уточнил г-н Холберг.
- Даже если бы исповедовалась, неужели вы думаете, что я рассказал бы вам о том, что узнал на исповеди? - отец Серафим нахмурился. - Но - нет, не исповедовалась. Хотя, полагаю, ей хотелось облегчить душу. До меня доходили слухи о том, что муж обходится с ней не лучшим образом. Чего эта женщина не заслужила, как мне кажется. Говорят, он всячески тиранил ее, даже пускал в ход руки. И это здесь, в Брокенвальде! Как же слаба добродетель… - он запнулся. - Простите, мы ведь говорим о покойнике. Да будет милостив к нему Господь.
- Вы знали, что он смертельно болен? - спросил Холберг.
Священник удивился:
- Смертельно болен? Макс Ландау? Впервые слышу! Он всегда выглядел достаточно бодро. Исхудавшим, правда, но ведь это - отличительная черта всех нас. И почти всегда был весел, даже вопросы свои задавал весело. Правда, была в этой веселости изрядная доля злости. Смертельно болен… Странно, очень странно… Но ведь умер он не от болезни?
- Его убили, как я уже сказал, - ответил Холберг. - Ударом ножа в сердце. Очень точный удар, должен заметить… Значит, госпожа Бротман не говорила вам о болезни своего крестника?
- А она знала? Нет, ничего и никогда не говорила, - отец Серафим остановился. - Господа, я вас оставлю. Пастору Гризевиусу может понадобиться помощь. Кроме того, мы по воскресеньям играем в шахматы.
Но едва он сделал шаг по направлению к бараку, как мы получили подтверждение того, что местный капо волновался не зря. На улицу вдруг въехал крытый грузовик, из накрытого брезентом кузова которого высыпали десятка полтора "синих". Нас грубо швырнули в сторону с криком: "Лицом к стене! Ноги расставить! Руки на затылок!" Мы подчинились с возможной быстротой, но это не спасло от нескольких чувствительных ударов дубинками.
Уткнувшись лицом в сырую ноздреватую поверхность стены, я мог лишь догадываться, что происходит в бараке пастора Гризевиуса.
- Я выполняю приказ председателя Юденрата! - услышал я голос г-на Холберга. - Вот предписание, извольте прочитать!
Осторожно, чтобы не вызвать малоприятной реакции полицейских, я повернулся в эту сторону. Холберг стоял у стены, подняв одну руку вверх, а вторую протягивая грузному человеку в штатском, видимо, распоряжавшемуся облавой. Кроме него, рядом с нами стояли еще двое "синих". Отца Серафима не было.
Штатский, с недоверчивым лицом, выхватил у Холберга бумагу.
- Гм-м, расследование, вот как… - процедил он, пробегая ее глазами. - Хотите сказать, что здесь вы занимались именно этим? Хорошо, опустите руки, - ему явно не хотелось отпускать подозрительного типа в пестром пальто, но документ за подписью председателя Юденрата Шефтеля и начальника полиции Зандберга заставлял его это сделать. Он еще раз прочитал документ, сложил его и вернул Холбергу. - Ладно, убирайтесь отсюда.
- Минутку, - сказал Холберг, пряча бумажку. - Этот господин, - он указал на меня, - мой помощник. Я не уйду один. Прошу немедленно освободить его.
Полицейский начальник смерил меня тяжелым взглядом.
- Удостоверение, - приказал он. Я осторожно опустил руки и предъявил картонное удостоверение с фотографией и печатью Юденрата. Он повертел ее в руках, буркнул: - Вы тоже свободны.
В это время полицейские вывели из барака пастора Гризевиуса и еще несколько человек. Лицо Гризевиуса было разбито в кровь, остальные выглядели не лучше. Их бесцеремонно затолкали в машину, где, как я заметил, уже находился отец Серафим. Католический священник выглядел не лучше лютеранского. Несколько полицейских быстро затянули брезент, один из них сел в машину. Грузовик с натужным ревом поехал в сторону центра.
Те полицейские, которым не хватило места в кузове, последовали за ним по мостовой, громко переговариваясь между собой. Некоторые подозрительно поглядывали в нашу сторону. Штатский с повязкой на рукаве остался у дверей здания.
- Пойдемте, пойдемте, Вайсфельд, а то нам снова придется объясняться с кем-нибудь, - сказал мой друг.
Но я все еще не пришел в себя от пережитого шока. Лицо полицейского начальника сейчас, после отъезда грузовика, приобрело вполне человеческое выражение. Я рискнул подойти к нему и спросить, в чем причина облавы.
- Приказ коменданта, - нехотя ответил он. - Евреям запрещено исповедание христианской веры, а также организация и посещение богослужений. Юденрату велено пресечь подобные вещи. Христианами могут оставаться только арийцы, проживающие в гетто, и лица смешанного происхождения. Все остальным настоятельно рекомендуется вернуться в лоно иудаизма, - он говорил словно по писаному. И добавил, с насмешкой в голосе: - Приобщение к христианству может создать у евреев иллюзию освобождения от принадлежности к своей расе. А этого допускать не следует. И вообще: не стоит грязными еврейскими ртами осквернять чистейшее имя Господа нашего, Иисуса Христа, евреями же и распятого.
- То есть, вместо мессы им теперь нужно посещать синагогу? - спросил г-н Холберг. - Кстати, разве в Брокенвальде есть синагога?
- Еврейское богослужение запрещено категорически, - механическим голосом ответил полицейский начальник. - Разрешены только бракосочетания и похороны по религиозному обряду. Вам стоило бы внимательнее изучить правила проживания в Брокенвальде. Например, среди них есть и такое: запрещено на улице задавать любого рода вопросы членам Юденрата. Я мог бы вас арестовать за нарушение этого правила. Вы получили бы по трое суток тюремного заключения и лишились бы пайков на двадцать четыре часа, - теперь в механическом голосе послышалась не насмешка, а горькая ирония. - Если вас интересует что-то еще - запишитесь на прием в секретариате. Меня зовут Пауль Гринберг. Я возглавляю отдел штрафов и наказаний.
Всю дорогу от Парижской улицы мы молчали. Холберг размашисто шагал, сосредоточенно глядя перед собой. Я чувствовал, что мысли его витают далеко от сегодняшнего происшествия. Мне же снова и снова вспоминались слова р. Аврум-Гирша о том, что зла не существует, что зло - всего лишь низшая степень добра.
После обеда мне следовало выйти на работу - сменить доктора Красовски. С Холбергом мы расстались в квартале от медицинского блока. Мой сосед отправился по своим делам. "Кое-что проверить", - как он выразился, не вдаваясь в подробности.
Я не испытывал никакой неловкости при мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман, которая тоже выходила по воскресеньям на работу во второй половине дня. Совсем недавно я, наверное, сгорел бы от стыда при одной мысли о своей нынешней роли помощника сыщика. Теперь же меня всерьез увлекла процедура расследования - настолько, что личности как жертвы преступления, так и тех, кого я, вслед за Холбергом мысленно называл свидетелями, отступили на задний план. На первый же вышел вопрос: "Кто это совершил?"
Действительно, кто? Кому настолько помешал режиссер Ландау? Увы, мне ничего не приходило в голову, так что, в конце концов, я махнул рукой и решил дождаться вечера, чтобы послушать, к каким выводам пришел за день г-н Холберг.
Подходя к медицинскому блоку, я замедлил шаги. Мне предстояло не только общение с новой Луизой - монахиней и крестной матерью убитого режиссера. Я должен был вернуть ей остаток морфина. Только поднимаясь по ступеням крыльца, я вдруг понял, что это может оказаться опасным - тот же Красовски, найди он у меня ампулы (не важно, в кармане или в комнате), не замедлит обвинить несимпатичного ему доктора Вайсфельда во всех смертных грехах, от лицемерия до элементарного воровства. Насколько я знал, морфина в официальных запасах медикаментов не было, но почему бы не предположить, что я обменял на него имевшиеся на складе лекарства?