- Слушаю вас, господин… господин Леви. Так кажется?
Он засмеялся, хотя взгляд оставался настороженным:
- Ну и память у вас, господин доктор! Неужели вы запоминаете имена всех доходяг, которых приходится осматривать?
- Доходяг - нет, - искренне ответил я. - А вот бывших спортсменов, вроде вас, - невольно запоминаю. Именно потому, что попадаются редко.
- Да я не спортсмен, с чего вы взяли? - господин Леви протестующе махнул рукой. - Разве что в юности был таковым, это верно. Но в последние годы - только теннис, раз в неделю. Вплоть до последнего времени. Поверите ли, в Марселе на корте часто играл с комиссаром полиции, господином Бланшаром. Думаете, каналья сообщил мне о предстоящей депортации? Как бы не так! Буквально накануне появления этого отвратительного приказа он мне проиграл все три сета. И пожимая руку, заявил: "Надеюсь на следующей неделе взять реванш…" - тут господин Леви задумался, хлопнул себя по лбу. - Я идиот! Только сейчас до меня дошло: он же именно такой реванш и имел в виду! Боже мой… Нет, все-таки, евреям нужно быть внимательными ко всему, что говорится и что происходит. Вдвойне, втройне внимательными! В сто раз более внимательными! - он осекся. - Да. Простите, доктор. Терпеть не могу выглядеть дураком. А в последнее время такое случается очень часто… Вы не могли бы рассказать мне об этом месте?
Просьба показалась мне не столько неуместной, сколько забавной. Я открыл было рот, чтобы объяснить г-ну Леви это, но тут перед нами, словно из-под земли вырос полицейский. Г-н Леви мгновенно стушевался. "Синий" наотмашь ударил его дубинкой. Удар пришелся по плечу, г-н Леви согнулся и так, не распрямляясь, побежал к медицинскому бараку. "Синий" удовлетворенно хмыкнул, после чего повернулся ко мне: "Доктор Вайсфельд, у вас мало времени. Если вы немедленно не вернетесь к своим обязанностям, я буду вынужден доложить начальству". Несмотря на грозные слова и грозный вид, он не стал дожидаться, пока я подчинюсь, и скрылся внутри. Я доел бутерброд, ни в малейшей степени не утоливший голод, запил остывшим кофе, опять-таки не испытывая ни малейшего удовлетворения, и отправился в кабинет, где Луиза Бротман по требованию полицейских продолжила осмотр без меня.
И вновь однообразное течение было прервано - на этот раз совершенно неожиданно. После очередной партии вновь прибывших, дверь распахнулась, и в смотровой комнате появился господин, которого я менее всего ожидал увидеть - Макс Ландау. Бесцеремонно растолкав топтавшихся у входа новичков и рявкнув на пытавшегося его остановить полицейского, он закричал от порога:
- Доктор! Вы обещали мне помощь! Так помогите, черт побери!
Я не помнил ни о каком обещании, но это было неважно. Режиссер оглянулся и буквально вытолкнул на середину кабинета женщину в длинном сером плаще. Несмотря на коротко остриженные волосы и изможденное лицо, я почти сразу же узнал его жену, госпожу Лизелотту Ландау-фон Сакс. Она выглядела испуганной, но высвободиться из цепкой хватки мужа не пыталась.
- В чем дело? - спросил я. - Что вам угодно, господин Ландау?
- Мне угодно, чтобы вы объяснили этой идиотке, насколько ей противопоказан физический труд! - выпалил он. - Она истощена и больна! Мне угодно, чтобы вы объяснили ей, насколько ее поведение бессмысленно! Понимаете? Понимаете? И насколько пребывание в этом… А, ч-черт, да посмотрите на нее!
На мгновение он показался мне разъяренным папашей, который притаскивает нерадивую дочку к классному воспитателю. Что касается полицейских, то они, по-моему, впервые растерялись или даже оробели. Во всяком случае, ни один из них почему-то не вошел в кабинет следом за г-ном Ландау и не воспользовался дубинкой для пресечения столь вопиющего нарушения порядка. Думаю, их растерянность быстро бы прошла, и режиссеру не поздоровилось бы. Но тут Луиза закрыла входную дверь, что-то шепнув старшему полицейскому, носившему помимо синей униформы белую повязку на рукаве. После этого она повернулась к нам и сказала, обращаясь к режиссеру:
- Вы требуете, чтобы вашу жену отстранили от работы вне гетто? Но это означает перевод на другую норму питания. В то же самое время вы утверждаете, что она истощена, - Луиза скользнула по госпоже Ландау-фон Сакс быстрым, но внимательным взглядом, после чего повернулась вполоборота ко мне. - Доктор, вы можете осмотреть госпожу Ландау?
- Э-э… разумеется, но я не уверен в необходимости, - поспешно ответил я. - Прошу вас, госпожа Ландау… - я указал на окрашенный желтоватой эмалью стул у окна.
- Нет! - сказал вдруг режиссер, вновь хватая жену за руку. - Обойдемся. Черт с вами со всеми! - он толкнул дверь и вышел из кабинета, волоча за собой госпожу Ландау, словно неживую куклу. Женщина за все время не произнесла ни слова. На ее действительно исхудавшем лице не появилось никакого иного выражения, кроме выражения терпеливой покорности. Или покорного терпения.
- Странный господин… - пробормотал я.
- Он всегда был таким, - бесстрастно ответила госпожа Бротман.
До меня не сразу дошел смысл ею сказанного.
- Вы были знакомы с ними? - спросил я.
- С ним, - поправила она. - Была. Очень давно. В другой жизни.
Движимый мне самому непонятным чувством, я выглянул в коридор. Госпожи Ландау-фон Сакс там уже не было - видимо, она все-таки вырвалась от свирепого мужа. Что же до самого Макса Ландау, то он стоял в шаге от кабинета и внимательно смотрел в дальний угол полутемного коридора. Лицо его было напряженным, словно он одновременно пытался что-то - или кого-то - вспомнить. Проследив за его взглядом, я увидел небольшую группу вновь прибывших - четверо мужчин из Марселя. Они о чем-то негромко переговаривались. Никто из них не замечал режиссера, рассматривавшего их с таким любопытством.
Увидев меня, он неожиданно улыбнулся. Улыбка разом смягчила жесткость черт.
- Извините, доктор, - сказал он негромко. - Это все нервы. Перед премьерой у меня всегда так - лучше не попадаться. Могу и по физиономии заехать - просто так… - он вздохнул, нахмурился. - Сейчас пойду просить прощения… А эти господа откуда? - спросил Ландау, подбородком указывая на сидевших в коридоре и еще более понизив голос.
- Новый транспорт. В основном, из Франции, - ответил я. - Из Марселя.
- Да? Из Франции? - рассеянно повторил он. - А из России у нас никого нет, случайно? - он вдруг засмеялся. - Нет-нет, это я шучу… Из вещества того же, что и сон, мы созданы. Понимаете, доктор? И жизнь на сон похожа, и наша жизнь лишь сном окружена… Да. Понимаете? Шекспир неплохо соображал, какую бы пьесу он мог написать обо всем этом… Только вот - трагедию или комедию? Всего хорошего, доктор… - он заглянул через мое плечо в кабинет. - Всего хорошего, госпожа Бротман! - и быстрой, подпрыгивающей походкой, вышел из медицинского блока.
Я проводил его взглядом, затем посмотрел на группу новеньких. Трое смотрели на входную дверь, только что захлопнувшуюся за странным типом. И только одного, уже известного мне господина Леви, столь невнятно предупрежденного марсельским комиссаром полиции о перемене в судьбе, похоже, нисколько не интересовал Макс Ландау. Он смотрел на меня, и в глазах его читалось желание вернуться к разговору, прерванному полицейским. Я спешно вернулся в кабинет и плотно прикрыл дверь. Мы возобновили удручающе однообразный осмотр, ход которого был прекращен бурным вторжением. Еще через четыре часа, когда на улице стояла уже глубокая ночь, все, наконец-то закончилось.
- Луиза, - сказал я, - вы меня действительно выручили. Не знаю, удалось бы мне справиться с нынешним нашествием. Как я могу вам выразить свою благодарность? - эти слова в наших обстоятельствах звучали по меньшей мере горькой иронией - если не издевкой.
Фарфоровое лицо медсестры тронула легкая улыбка, у глаз собрались тонкие морщинки, похожие на трещинки.
- Это не так трудно сделать, - сказала она. - Пригласите меня в театр, доктор Вайсфельд. Сегодня. На премьеру "Венецианского купца".
И я вспомнил, что приглашен на спектакль самим постановщиком.
- Кстати, - сказала госпожа Бротман. - Входной билет стоит десять бон. Вы ведь давно не получали боны.
Расчетные боны Брокенвальда представляли собою прямоугольные листки не очень плотной бумаги, достоинством пять, десять и двадцать условных марок, "геттомарок", как они назывались. Причудливым образом в орнаменте сочетались имперский орел, свастика и шестиконечная звезда. Листки были заверены печатью комендатуры и факсимиле коменданта. Их получали только работающие заключенные. За десять геттомарок можно было купить дополнительный паек в одном из трех специальных продовольственных пунктов или выпить суррогатный кофе в единственном кафе, находившемся на улице короля Фридриха.
Я был в некоторой растерянности. Луиза расстегнула сумочку, висевшую на вешалке рядом с пальто, и протянула мне две бумажки бледно-коричневой окраски. Но я не успел их взять. Послышались быстрые шаги, распахнулась дверь и на пороге вновь возник Макс Ландау.
- Тысячу извинений, доктор, пригласил вас на премьеру, а пригласительные билеты вручить забыл. Вот, прошу вас. И для вас, фрау Луиза
Сунув нам по картонному квадратику с названием спектакля и вписанными от руки местами, он исчез так же внезапно, как появился.
- Ну вот, - госпожа Бротман усмехнулась. - Все устроилось как нельзя лучше. Я принимаю ваше приглашение, доктор Вайсфельд. Вы не передумали?
Глава 3
Факт открытия драматического театра меня не очень удивил. Тем более, что я вспомнил: разговоры о том велись довольно давно. К тому же спорадически возникали разовые, если можно так выразиться, труппы - в том числе и детские. Старожилы - таких, разумеется, немного - утверждали, что была в Брокенвальде и оперная труппа. Распалась по причине отсутствия музыкальных инструментов - еще до моего появления здесь.
Словом, я отправился на премьеру - хотя и не без чувства некоторого внутреннего дискомфорта. Во-первых, мне не понравился г-н Ландау. Во-вторых - мне не понравился его выбор пьесы для первого спектакля. В нынешних обстоятельствах он показался мне то ли вызывающим, то ли, напротив, слишком уничижительным. Третье обстоятельство связано было с моей помощницей Луизой Бротман. Мне почему-то казалось, что ее предложение вместе пойти в театр отнюдь не являлось экспромтом. Я то и дело вспоминал сказанное ею: "Он всегда был таким…" Она знала Макса Ландау в прежние времена? Насколько хорошо? Насколько близко?.. Поймав себя на том, что эти мысли то и дело вертелись в голове на протяжении всего пути от двери больничного блока, где мы встретились через час после окончания работы, и до театра, я даже растерялся. Боже мой, подумал я, неужели я ревную? Это показалось мне самому такой дикостью, что не вызвало даже смеха.
Луиза выглядела чуть более оживленной, чем днем. На ее лице время от времени появлялось выражение ожидания.
- Не думал, что вы театралка, - заметил я.
- Я тоже не думала, - ответила г-жа Бротман с легкой улыбкой. - Но надо же хоть как-то отвлечься от всего остального, вы не находите? Почему бы не с помощью театра? Тем более, все, что делает Макс Ландау, всегда было весьма талантливо. Вернее, все, что он делал когда-то. Помню, в Вене его спектакли произвели фурор - он приезжал с театром несколько раз, кажется, впервые - в тридцатом году, осенью… Мы с подругой не пропустили ни одной постановки, а "Бурю" я смотрела дважды.
Вот и ответ, подумал я несколько обескуражено. Вот и ответ. Луиза знала его как режиссера. И немудрено - его знала вся Европа.
Странно, что меня настолько обеспокоили старые отношения Луизы Бротман и Макса Ландау. И странно, что разъяснение не дало никакого облегчения. Впрочем, вскорости мы пришли в театр. И я вынужден был признать правоту Луизы - действительно, Макс Ландау был талантливым человеком, и на то, что он делает, стоило посмотреть в любом случае.
Театр находился в здании бывшего спортзала. Раздевалки и душевые комнаты превратились в подсобные помещения - костюмерные, гримерные и прочие. Сцена представляла собой дощатый помост, на первый взгляд - не очень прочный и устойчивый; козлы, державшие настил, были укрыты ярко и аляповато раскрашенными листами фанеры. Между отдельными листами зияли огромные - до полуметра - щели, из-за которых, собственно, сцена и создавала ощущение неустойчивости. Грубые холщовые кулисы и такой же занавес отделяли ее от основного помещения - зрительного зала. Здесь стояли несколько десятков длинных дощатых скамеек, заполненных зрителями. Скамьи были сколочены на скорую руку, плохо оструганы и качались угрожающе.
Зрители вели себя очень дисциплинированно. Не было споров о местах, голоса звучали приглушенно, создавая негромкий монотонный ропот.
В какой-то момент ропот сменила полная тишина. Я не сразу понял, что случилось, пока не увидел, как зрители спешно встают один за другим. Общее движение захватило и меня. Г-жа Бротман тоже встала. Все смотрели в сторону, противоположную сцене.
Оказалось, что спектакль вновь созданного драматического театра почтил своим вниманием комендант Брокенвальда гауптштурмфюрер СС Леонард Заукель. Он был в штатском. Дорогой темно-серый костюм хорошо сидел на спортивной фигуре.
Коменданта сопровождали два эсэсовца, а в нескольких шагах за ними шли члены Юденрата - председатель Генрих Шефтель, начальник отдела культуры Вольф Зегерс и начальник полиции Петер Зандберг.
По мере приближения господина Заукеля, зрители - и мужчины и женщины - склонялись в низком поклоне; те из мужчин, кто имел обыкновение ходить с покрытой головой, поспешно стягивали при этом шляпы и фуражки. Правила поведения в Брокенвальде требовали именно таким образом приветствовать любого представителя немецкого командования, независимо от чина. Правда, поскольку большей частью немцы в гетто не появлялись, об этой унизительной процедуре вспоминали соответственно редко. Но сейчас был именно такой редкий случай.
Поклоны синхронной волной провожали высокую фигуру коменданта, неторопливо шествовавшего по залу. Смотрел он поверх голов, так же, как три чина, его сопровождавших. Но вряд ли кто-нибудь рискнул бы остаться сидеть в расчете на то, что его не заметят. Подобная вольность могла обойтись дорого - например, несколько суток тюремного заключения или сутки без пайка.
О самом страшном наказании - переводе в другое гетто или лагерь, - и говорить нечего.
Для этой, весьма малочисленной категории зрителей имелись вполне приличные кресла - в первом ряду, в непосредственной близости от сцены. Крайние кресла заняли члены Юденрата. Комендант и эсэсовские офицеры разместились в центре.
Несмотря на отсутствие стекол в высоких окнах, в зале было душно. Все тот же запах карболки, сохранявшийся во всех складках нашей одежды, смешивался с запахом плесени, покрывавшей причудливыми пятнами стены с обвалившейся штукатуркой. Прибавить к этому устойчивую вонь от находившегося неподалеку пищеблока - там варился гнилой картофель и того же состояния капуста - и остается лишь удивляться тому, что лица зрителей выражали не отвращение, а жадное любопытство. Правда, окрашенное страхом. Но ведь в гетто любое ожидание неизбежно окрашивается страхом - даже ожидание неожиданного и желанного развлечения, каким стал спектакль.
Спустя какое-то время я вдруг поймал себя на том, что взгляд мой то и дело обращается к креслам в первом ряду. Так получилось, что комендант сидел прямо передо мной. Между аккуратно подстриженными волосами и темным воротником пиджака видна была чистая розовая кожа. Комендант не шелохнулся ни разу, пока публика осторожно рассаживалась по местам. Зато господин Шефтель беспокойно вертел головой по сторонам, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Столь же беспокойно выглядел и Зандберг, начальник "синей" полиции, хотя он только раз или два оглянулся. Лицо его при этом было чрезвычайно озабоченным.
Свет в зале погас, одновременно зажглись два юпитера, и занавес медленно раздвинулся под странные, диссонирующие аккорды старого рояля.
Три персонажа, стоявшие на трех ступенях, подобных спортивному пьедесталу почета, менее всего ассоциировались у меня - да и у прочих зрителей, думаю, тоже - с шекспировскими героями. В роли Антонио я узнал Самуэля Горански. Правда, сейчас его спина горбилась не из желания выклянчить лишнюю ложку супа, а от предчувствия героем будущих бед:
"Не знаю, отчего я так печален.
Мне это в тягость; вам, я слышу, тоже.
Но где я грусть поймал, нашел иль добыл.
Что составляет, что родит ее, -
Хотел бы знать!
Бессмысленная грусть моя виною,
Что самого себя узнать мне трудно…"
Далее действие развивалось своим чередом. Странный эффект, пожалуй, создавал лишь язык постановки: актеры играли на идише, тем самым превращая венецианцев эпохи позднего Ренессанса в местечковых евреев - настолько, что, несмотря на сюжет, конфликт между Шейлоком (его играл сам Ландау) и Антонио воспринимался неким внутренним конфликтом между двумя евреями.
В третьем акте Шейлок появился в неожиданном облике: белый балахон вместо прежнего причудливо гротескного костюма. На балахон были нашиты разноцветные листья и огромные шарообразные пуговицы. Набеленное лицо с трагическим изломом черных бровей, черная слеза нарисованная у уголка правого глаза.
От прежнего Шейлока осталась лишь черная ермолка - но теперь она превратилась в шапочку трагического Пьеро. Когда Саларио и Саларино наперебой принялись насмехаться над ростовщиком, дергать его за непомерно длинные рукава, щипать и толкать друг к другу, листья, нашитые на белый балахон облетали словно от порывов ветра.
Шейлок вырвался из рук недругов и шагнул на авансцену.
У меня сжалось сердце: из всех листьев остался один, тускло желтый, зацепившийся на груди слева, и он больше походил на шестиконечную звезду, которую мы нашивали на одежду, выходя за ворота Брокенвальда.
Шейлок-Ландау выпрямился, обвел зал долгим взглядом страдальческих оттененных глаз. Медленно заложил руки за спину. Уставившись в коменданта, сидевшего в первом ряду, он негромко сказал: