- Это Вовочке-то? Дорогой подарочек. Кто же это, интересно, расщедрился?
- Кто? Милорд, вот кто, - с вызовом пояснила она.
Тут меня сразу бросило в жар: "Милорд, сказала она?.." Я ведь мог и ослышаться, а потому переспросил:
- Как вы сказали?
- Милорд, - ясно выговорила девушка. - Он требовал, чтобы Вовочка его Милордом величал.
- Да кто он-то?
- Был тут один... гастролер, - она недобро усмехнулась и встала. - Кому - колечко, кому - словечко, кому - гармошку...
Вера злилась и расстраивалась одновременно: как ни молод я тогда был, а это двойственное отношение ощутил. Догадался и о причине: девичье увлечение уже перемешалось с женской обидой, но борьба в душе Верочки еще не закончилась. Я почувствовал эту борьбу, из которой вытекал единственный вывод: Милорд и Юрий были единым существом, "гастролером", как обозначила Вера. А гастролер - это вроде как артист: приехал, дал концерт и исчез. И Вера после этого "ревмя ревела", как сказала мать. Милорд, Юрий, превратившийся в косноязычных устах Вовочки в Милора...
- А вам что досталось: словечко или колечко?
- А вот это милиции не касается. Поели-попили? Ну, а мне спать пора.
Я сразу вскочил, пробормотал "спасибо" и пошел к дверям. Но остановился, потому что девушка спросила сердито:
- Чего же не интересуетесь-то?
- Чем не интересуюсь?
- Ведь не ради же вчерашних щей девушку навещали? Ну так можете не волноваться: на работу я оформилась. Завтра с утра выхожу, так что вычеркните меня из вашего списка и - приветик. И забудьте адресок, тут теперь две труженицы проживают, так-то вот.
С этими словами она подошла к большой никелированной кровати и демонстративно вытащила из-под нее коврик, подчеркивая, что вот-вот уляжется спать и что мне пора уходить. А я смотрел на коврик и не двигался с места. Не мог двинуться: коврик оказался меховым. Из старого вытертого снежно-белого кролика.
- Вы шапку Пухова видели? - тихо спросил я. - В крови кролик был. Потому что именно в него и целились.
- В него?.. - Она закрыла лицо руками, видно, представив себе, как выглядела эта шапка после выстрела.
- Вы пришили Володе Пухову заплатку? Когда? И кто просил пришить?
- Просил сам Вовочка, - вздохнула Вера и вытерла слезы. - Когда? Осенью еще, до морозов. Принес шапку, говорит: дует мне...
Она задохнулась слезами, вновь закрыла лицо. Вздохнула, горько покачала головой.
- Вовочку жалко? - тихо спросил я. - Помните, он у вас "хрустик" просил. За что?
- Сказал, где Милорд меня ждать будет.
- На Центральном телеграфе в семь вечера?
- Все-то вы знаете. Даже неинтересно.
- Встретились?
- И расстались, - она невесело усмехнулась. - Он как Люську увидел, так на меня ноль внимания. Ну, пожалуйста, ради бога! А та расфуфырилась, юбкой завертела - глядеть противно. Только зря все.
- Зря? Что зря?
- Отвалил. - Вера махнула рукой. - Две ночки рядышком погрелся - и ищи теперь! Люська мне даже телеграмму отбила: не у тебя ли он...
- Вот тогда-то вы в Москву и помчались, - догадливо сказал я. - Где искали Милорда?
- Никого я не искала, я эту дуру утешала, - вздохнула Вера. - Я же говорю: гастролер. Кому - словечко, кому - колечко. Больше нет вопросов у милиции? Тогда, как говорится, пока-пока.
Девушка помахала рукой и закрыла за мною дверь. Было это сделано в момент неподходящий: разговор складывался легко, я готовился, между прочим, узнать, что Вере известно о матрацной истории, нет ли у Юрия значка мастера спорта и канадской куртки, не хвастался ли он своей стрельбой, как он выглядит, наконец. Но дверь захлопнулась, слышно было, как рыдает за нею Вера, и тут уж стало не до вопросов. Да и время было уже поздним; я решил дождаться следующей встречи, а пока пошел спать.
Вырабатывание характера продолжалось, и на следующий день я вновь оказался первым в родимом отделении милиции. А следом вошел Сорокопут.
- Болезнь тебе отменяю, - с торжеством объявил он. - Вчера сверху звонили: взяли они убийцу Пухова. Глупое, понимаешь, дело: караульный с проходящего эшелона бабахнул. Показалось ему, дураку, будто лезет кто-то на охраняемый им вагон, он и пальнул. И точненько...
- А пятьдесят семь метров? - тихо перебил я. - Тело-то ведь обнаружено именно на этом расстоянии от полотна. Что же его, тело-то Пухова, выстрелом отбросило от охраняемого вагона, что ли?
- Не усложняй! - закричал начальник. - У караульного карабин со свежим нагаром, патрона в магазине недостает, свидетели имеются и добровольное признание. Какого еще рожна тебе надо, Минин? Мало тебе, да?
- Мало, - я очень, помню, разозлился тогда. - Мне пятидесяти метров не хватает больше всех добровольных признаний.
- Все! Дело закрыто, приступай к своим обязанностям, младший лейтенант. - Старший лейтенант сказал это уже, правда, без всякого торжества в голосе. - И без самодеятельности у меня, понял?
- Есть. - Я пошел к дверям, постоял, вернулся к столу и тихо сказал: - По убийце они стреляли, караульные со свидетелями, это вы понимаете? Стреляли да промазали, а он спрыгнул и ушел. И все довольны: и бдительный караульный, и свидетели, и областная милиция. "Дело об убийстве" закрыли, кто за дурачка-то заступится, когда у него никого нет, кроме больной матери-подсобницы? И вы тоже довольны: мокрое дело с отделения сняли. Но знаете, кто больше всех доволен? Тот, кто Вовку убил, Веру Звонареву обманул и у Люськи два раза ночевал, а потом в Москве растворился: ищи его теперь, когда убийцу героически сцапали с карабином в руке. Уцепили мысль?
Я громил версию, которая устраивала Сорокопута как начальника отделения и не устраивала как недавнего и весьма опытного оперативника. От такого раздвоения он помолчал, похмурился, но в конце концов сделал привычную, годами отработанную стойку на новое имя:
- Какая еще Люська?
- Людмила Ивановна Мызина, кассирша в сберкассе...
- Кассирша?..
Возникла пауза, во время которой я вдруг сел, а старший лейтенант встал. Походил по тесному, жарко натопленному кабинетику с подслеповатым деревенским окошком, подумал.
- С караульным, конечно, туфта, ты прав, Минин, но туфта удобная, и за нее зубами держаться будут. А тут, понимаешь, матрацы, кассирши, сберкассы: уцепил мысль? Ну и болей еще дня три и все - вокруг кассы. Вальсом, понимаешь, вальсом! Уцепил мысль? Крой, Минин!
И опять я трясся в звонком холодном вагоне, опять и так и сяк складывал то, что удалось установить, с тем, о чем догадывался, что можно было предполагать. Вчера - от обилия свежей информации, что ли? - я как-то не придал серьезного значения тому факту, что Людмила Ивановна Мызина, соседка Полины Григорьевны Чупренко, тетки Веры Звонаревой, работает кассиршей в сберкассе на довольно-таки пустынной улочке. А ведь именно этот факт мог оказаться тем решающим преимуществом, во имя которого меняют прехорошенькую восемнадцатилетнюю влюбленную по уши девицу на крашеную двадцатипятилетнюю женщину. Конечно, и другие могли тут присутствовать причины, но если принять именно это за исходную, то многое становилось понятным. Точнее, могло стать понятным, если бы мне удалось на место предположений и догадок вставить неопровержимые доказательства.
С Ярославского я позвонил в Сокольники знакомому участковому. Сберкасса была в полном порядке; я попросил приглядывать за нею, прикинул в вокзальной милиции основные места расположения тиров и для начала поехал в парк имени Горького - там этих тиров оказалось больше, чем во всех прочих местах: семь павильонов, из которых, правда, зимой работало только четыре.
Отсюда началась моя "тировая" эпопея: я одурел от пальбы, прицеливаний, напряжения, а особенно от длинных, обстоятельных разговоров, ради которых, собственно, и затевалась эта попытка. Завсегдатаев - и не только мальчишек - в те времена хватало, потому что особых развлечений не было, а любители пострелять еще не перевелись, не огрузли, не спились и даже не успели особенно повзрослеть. В тирах не только существовали заманчивые призы (их, впрочем, было почти невозможно добыть, поскольку о пристрелке духовых, а кое-где еще и малокалиберных ружей говорить не приходилось), но и денежные пари, и полулегальные тотализаторы, которые организовывали некие странноватые личности. Но я ходил в привычном для того времени полугражданском одеянии, спорщиками и держателями закладов ("Рупь за Федю мажу!..") не интересовался, а лишь осторожно, окольными путями выяснял имя местного чемпиона. Таковой, естественно, имелся, но пока что-то на этом чемпионе не сходилось: то он оказывался слишком уж известным, то не Юрием, то вообще обладал массой примет, исключающих его из возможного круга. Но я пока не унывал, твердя себе, что и у этого пустопорожнего занятия есть по крайней мере два, безусловно, полезных фактора: оно вырабатывает целенаправленность в характере и позволяет тренироваться в стрельбе из плохого оружия.
Пальба стоила денег, приходилось "мазать", чтобы не выделяться, а зарплата моя в те времена была более чем скромной. Я уже начал пересчитывать, сколько у меня осталось до получки и от чего можно еще отказаться, как вдруг мне наконец-таки повезло: в тире Измайловского парка я наткнулся на приз, который доселе не попадался мне ни в одной из обследованных точек. На самом видном месте висела немецкая губная гармошка - родная сестра той, которую вытащил из кармана задержанный нами Вовочка.
- Куда мне за эту гармошку целить? - спросил я, стараясь говорить как можно обычнее и равнодушнее, но на деле с трудом скрывая волнение.
- Дорогой призок, - сказал хозяин, именуемый заведующим. - Двойной выстрел, понял? Я тебе заряжаю два ружья, и ты сперва попадаешь в этот вот желтый кружок. Коли попадешь, кружок упадет, и от тебя начнет уезжать вот этот красный кружочек. Тут ты хватаешь второе ружье и бьешь вдогон по красному. Повезло - твоя гармошка.
- Ну-ка, попробуем...
Я просадил трояк, но в красный кружок так и не попал. В желтый попадать случалось; он тут же падал, но пока я хватал второе ружье, пока вскидывал да прицеливался, красный кружок успевал исчезнуть в плохо освещенной глубине тира. Но я стрелял и стрелял, разыгрывая азарт, а сам все время думал, что Милорд вышиб губную гармошку именно в этом тире. Кругом уже собрались болельщики, какая-то небритая личность уже "мазала" пятерку против рубля, что я ни за что не попаду; мальчишки бурно переживали промахи, а я испытывал состояние необъяснимого, граничащего с восторгом подъема, не догадываясь еще, что это и есть момент нашего творчества. И, подчиняясь скорее ему, чем логике и расчету, с возмущением отбросил ружье.
- Специально заманиваешь, из него попасть невозможно!
- Возможно, - сказал хозяин. - Свидетели есть, что возможно, если кто стрелок, а не трепач.
- Кто ж это, интересно, такой стрелок?
Я разыгрывал громкое возмущение, не сдерживаясь ни в выражениях, ни в эмоциях. Мне нельзя было ни расспрашивать открыто, ни даже задавать наводящих вопросов: мне необходимо было услышать подтверждение собственной догадки со стороны, в спорах, и криках, без всякого моего нажима. Публика и впрямь зашумела, и я готов был поклясться, что расслышал, как небритый пробормотал то ли соседу, то ли про себя:
- За Юрашу я червонец хоть сейчас замажу...
Сказал он так на самом деле или мне просто хотелось это услышать, сразу ведь не сообразишь, а ошибаться нельзя. Поэтому я сделал вид, что ничего не расслышал, швырнул ружье еще дальше и послал завтиром по-мужски, то есть уж совсем далеко. С расчетом послал, чтобы он разозлился, потому что разозлившийся да еще лично оскорбленный человек слов своих как бы и не слышит и, во всяком случае, не контролирует их. Ну, получил я, естественно, отпасовку с еще более солидной приправой, но вместе с этой шелухой ясно донеслось до меня и то, чего я уже ждал:
- Да Юрий у меня на спор две гармошки сорвал!
- Это какой Юрка? - переспросил я. - Который в канадке, что ли? Ну так чего ж сравнивать, он ведь мастер спорта.
- Насчет мастера он мне не докладывал, а стреляет классно, - признал завтиром. - А канадка у него имеется, это точно, сам видел.
Тут уж меня не то, что в жар, меня в пот бросило: такое ощущение возникло, что укололся я об иголку в стоге сена, и теперь осталось последнее: уцепить. Не мысль, о которой мне Сорокопут толковал, а убийцу Вовочки, самого Юрия-Милорда в куртке-канадке. Я свой бушлат расстегнул, папиросы достал, мужиков угостил и начал им байки про армейскую службу заливать. Почему, спросите? А потому, что нельзя собеседников на своем интересе фиксировать, если хотите до истины докопаться. Не потому, конечно, что люди неискренни, а потому, что вас они не знают, а того, о ком вы расспрашиваете, могут знать, и ваша настырность их скорее насторожит, чем вызовет на откровение. От лишнего кивка голова не отвалится, как моя матушка говорила. Что я им там наплел, я уж и не помню, а только в конце сумел-таки вывести на тему:
- Чтоб так стрелять, каждый день тренироваться надо.
- Это точно, - говорит завтиром: я к нему в основном обращался, к нему да к пьянчуге небритому, что "мазать" всем предлагал. - Только что-то я давно уже Юрашу не вижу.
- Ну, как давно? - спрашиваю совершенно как бы между прочим.
- Да с неделю, пожалуй.
- Вот это он зря.
Сказал я так, а сам думаю: смылся Юраша этот подальше от тира, где его в лицо знают. Мог вообще из Москвы уехать, мог в другом районе обосноваться - ищи теперь заново. А чтобы искать, для начала хотя бы фамилия нужна, а как ты о фамилии заикнешься, если среди завсегдатаев сообщник может оказаться, дружок закадычный или просто добрый знакомый, который либо тебя со следа собьет, либо его предупредит. Ну, это я вам длинно рассказываю, а когда работаешь, у тебя в голове с такой скоростью процесс идет, что за тобой никакой компьютер никогда не угонится.
- Это он зря, - вздыхаю. - Если человеку талант природой отпущен, он о нем забывать права не имеет. Талант, как говорится, - достояние народное...
Не знаю, что бы я еще набормотал, а только перебил меня голос из угла. Там парнишки-болельщики кучкой держались, и из этой кучки вдруг:
- А дядя Юра в отпуск уехал. На лосей охотиться.
Глянул я, мальчонка лет двенадцати. Серьезный такой, остроглазый и, видать, умненький. И врать, кажется, не умеет. Прикинул я это - и сразу в лоб:
- Вот совпадение: и я в прошлое воскресенье лося завалил под Загорском.
- А он не в Загорск, он в Завидово всегда ездит.
- Где лучше, это еще вопрос…
Словом, завел я разговор об охоте, но так, чтобы в него мальца втянуть. О следах, о зверях, о загонах: я, когда еще только в милиции начинал работать, когда еще на должности "куда пошлют" числился, раза три, что ли, начальство на охоту сопровождал, было и такое в моей службе. И теперь валил все охотничьи истории, будто заправский я охотник и будто нет у меня другого удовольствия, как о своих подвигах рассказывать. Болтаю, сам тем временем за выстрелы расплачиваюсь и тихо-тихо вместе с разговорами увожу этого мальца из тира. За нами трое или четверо его приятелей увязались, что очень мне на руку: интересы мои прикрывало, и никому в голову не могло уже прийти, что меня интересует не способ охоты на амурского тигра, а конкретный охотничек и отменный стрелок Милорд-Юра.
С мальчишками разговаривать просто, если держать их все время в неослабном интересе, а свой интерес подбрасывать вдруг, в самом неожиданном месте, чтобы они торопились ответить, ожидая продолжения вашего рассказа. И прошли-то мы всего от парка до метро, а я уже знал, что егеря, к которому часто ездит Юрий, зовут дядя Миша, что Юрий любит говорить по-английски ("Милорд"!) и что живет он в переулке за Первомайской. Не узнал, правда, ни фамилии его, ни где он работает или учится, ни с кем проживает, но это все уже были мелочи: парнишки снабдили меня такими координатами, по которым вычислить точку встречи с Милордом было теперь делом техники. Я даже знал, как он был одет в день отъезда в Завидово и что тащил он с собою рюкзак такого объема и веса, что мой серьезный малец по его просьбе вызывал этому охотнику такси.
А вот ружья при нем паренек не заметил. Ни в чехле, ни на плече, как говорится. Любопытно, правда? Человек регулярно отправляется на охоту к знакомому егерю дяде Мише, а ружья с собой не берет. Конечно, оно и у егеря может храниться, чтобы не таскать его по электричкам, и все же - вопрос. И не только в этом был вопрос: меня вообще смущала эта охотничья страсть предполагаемого убийцы Владимира Пухова. Не укладывалась она в тот образ, который я себе уже создал. Образ убийцы-интеллигента, этакого образованного, развитого, эрудированного мерзавца, этакой "белой бестии" нашего общества. Такой пойдет на хладнокровное убийство, на тщательно продуманное и организованное ограбление сберкассы, инкассатора или даже банка, но он не станет, хрипя от натуги и изнемогая от пота, гоняться за лосем по рыхлому снегу. Не должен он выносить, как мне казалось, трех вещей: пота, дурного запаха и крови. Издалека пулю всадить - это пожалуйста, но в упор ножом ударить - это уж извините. Вот какого противника я себе нарисовал, но главное заключалось не в том, какого, а в том, что нарисовал я его для себя неожиданно. Вдруг и впервые, и с той поры это стало для меня законом: я обязательно создавал живой образ своего противника, прежде чем его брать, потому что способ, как его брать, впрямую зависит от его характера, привычек, уровня культуры, жизненного опыта и так далее. Всегда ли угадывал, спросите? Конечно, не всегда, но старался всегда, и если угадывал, дело обходилось без пальбы, погони и мордобития. Я знал, кого беру, а потому знал, и как его следует брать без шума и риска.
Но тогда, в первом эпизоде, я только нащупывал этот способ. Мне не просто захотелось - мне позарез потребовалось воссоздать образ этакого убийцы-чистоплюя, возомнившего себя сверхчеловеком на фоне поселковых красавиц, дурачков да восторженных парнишек из тиров. Я уже чувствовал его, но кое-что проверить все же требовалось, и...
И вот здесь мне просто повезло: я встретил человека, который не только поверил мне, но и понял меня. А встреча состоялась потому, что я счел себя обязанным доложить о результатах своей самодеятельности, но пошел не в свое отделение и даже не к областному начальству, прикрывшему "дело": я в МУР пошел и все рассказал полковнику Осипову Андрею Николаевичу, которого и считаю своим крестным. Он все точно уловил, принял все меры, чтобы люди не пострадали, а меня благословил действовать, как я наметил. И я от него вылетел окрыленным, в себя поверившим и готовым работать с новыми силами.