Выпитые кружки я перестал считать после пятой – то ли сбился, то ли просто устал, ведь не каждый день героически погибаешь от пушки, да и Вальтер позабыл ставить на подставке свои отметки; так что в результате я авансировал его двумя сотнями долларов за пиво, комнату, а также все, что понадобится впредь, и, сопровождаемый писклявоголосой, весь вечер кидавшей на меня исполненные значения взгляды Бриттой, направил неверные стопы по скрипучей лестнице на второй этаж, в отведенный мне номер. Краешком сознания я понимал, что у двери надо будет как-то тактично отделаться от сопровождавшей, чересчур длинный нос которой не вызывал у меня никаких эмоций, – причем отделаться так, чтобы не обидеть ни саму девицу Штайнер, ни ее старшего брата; но все вышло как нельзя лучше: после того, как я переступил порог вновь обретенного прибежища, Бритта испарилась сама, пожелав мне спать хорошо и крепко. В ее напутствиях я, собственно, уже не нуждался, так как начал спать буквально на подступах к широченной мягкой кровати, и меня хватило лишь на то, чтобы скинуть сапоги.
(Я замечаю, что в последнее время как-то ослабел. Раньше, бывало, мог пить практически что угодно в огромных количествах, а нынче меня срубают какие-то… э-э-э… семь? восемь? а черт его разберет, сколько там его было! – литров пива. Неужели старость?! Как это неожиданно, печально и по-предательски – если дела обстоят действительно так!)
…Утро наступило как всегда внезапно: где-то рядом зацокали копытами лошади, забурлили глухо голоса этажом ниже, прямо в ухо заорала какая-то птица – я открыл глаза и огляделся.
Жизнерадостные лучи солнца свободно проникали в окно: по случаю жары были открыты не только тяжелые ставни, но и обе створки – нараспашку; на подоконнике обуютились две некрупные в общем-то пичуги и с оживлением обсуждали свои важные птичьи проблемы, совсем не считаясь с тем, что буквально в полутора метрах от них тяжелым пивным сном спит и не видит снов стойкий работник правопорядка, глубоко погрузившийся в подполье.
Чертовы птицы!
Лошади, впрочем, тоже не лучше: шляются с утра пораньше туда и сюда по этой гадской брусчатке и цокают, цокают, цокают! Нет бы спокойно стоять в конюшне и жрать свой овес, – как же! у них утренний моцион, видите ли! Они прогуливаются. Иногда я всей душой ненавижу лошадей.
И местные жители ничем не лучше – им что не спится? Зачем они так рано вскакивают и начинают есть, пить, разговаривать и ездить на этих поганых лошадях? Звенеть шпорами, топать, ронять на пол что-то тяжелое и пушечно смеяться?
Дикие люди обитают в Клокарде! Никакой демократии.
Ах да! Ну конечно.
Сегодня же должна состояться смертельная дуэль с возможным летальным исходом – Вальтер что-то говорил про полдень… Вот черт! Сколько же там? Уже половина двенадцатого! Еще бы было тихо: небось, зрители уже собираются. Весь город попялиться пришел.
Чем я хуже?
Я быстренько скатился с кровати, прошлепал босиком через всю комнату к двери, где на стене висело старое овальное зеркало, и принялся созерцать себя, любимого.
Ну что же… Спецнабор "Фантомас" прекрасно справился с испытаниями в сложных полевых условиях: моя бронзовокожая рожа практически не повредилась во время беспробудного сна. Все на месте – и кустистые брови, и усы, и контактные линзы, и маска ничуть не сдвинулась… Вот только немного съехала эта дурацкая, прилепленная на шею микросхема, призванная менять тембр голоса с настоящего на приятный. Небольшая конструктивная недоработка, и мы это потребуем устранить. Позднее. Когда вернемся к легальной жизни.
Я привел себя в порядок и даже почистил зубы – настоящие, собственные, а не те вставные вампирские клыки, которые были предусмотрены стандартным комплектом "Фантомаса", – натянул сапоги и, проверив оружие, двинулся вниз по лестнице, томно обмахиваясь шляпой.
В общем зале пивной было многолюдно, но далеко не все из собравшихся пили пиво – большинство, обмениваясь приветствиями и дежурными репликами, столпилось у окон и выхода, явно ожидая появления главных фигурантов предстоящего дуэльного действа. В углу, за маленьким специальным столиком толстый очкарик в развесистой шляпе потел, принимая ставки.
– Доброе утро, сэр! – улыбнулся мне Штайнер-младший, свежий как огурчик (будто это не он пытался вчера на сон грядущий исполнить для меня баварскую народную песню, но все время забывал слова! хорошая все же у сына своего отца печень…). И хотя вчера Вальтер называл меня запросто "Люк", утром он снова надел маску природной учтивости. – Как спалось, сэр? Не желаете ли яичницу с беконом?
Яичницу я желал, даже очень, и в ожидании трапезы взгромоздился на вчерашнюю, уже освоенную и прирученную табуретку.
– Стреляться будут? – кивнул я на собравшуюся толпу.
– Точно, сэр, – подтвердил Вальтер, споро наливая пива ярко выраженному ковбою в длинном, несмотря на жару, плаще. – Уже скоро.
– А из-за чего все вышло?
– Трудно сказать, сэр. – Штайнер выдал жаждущему кружку и придвинулся ко мне. Добавил тихо. – Поговаривают, у них возникли разногласия на почве электроники. – На последнем слове Вальтер слегка поморщился. – Если раньше люди стрелялись по существенным поводам, то нынче дерутся из-за всякой ерунды!
– Не скажите, сэр! – Я принял громадную тарелку с глазуньей и пятью крупными ломтями жареного бекона, посыпанными кари. – Электроника – это важно. Она прочно вошла в жизнь и уже стала существенной ее частью. Так что если кто-то не сошелся во взглядах на диаметр сечения каких-нибудь там проводов, то в наши дни это вполне достойный повод, дабы обнажить стволы. Вы меня понимаете?
Вальтер неопределенно хмыкнул и отошел к очередному клиенту.
…Едва я покончил с последним куском бекона, как на улице послышались крики, которые Штайнер-младший прокомментировал кратко: "Шериф приехал!"
Шериф действительно уже стоял напротив входа в "Пауланер", рядом с одноместной, запряженной белой лошадью коляской: квадратный джентльмен в длинном черном сюртуке, украшенном справа шестилучевой, сверкавшей на солнце звездой – символом полномочий, в белейшей жилетке, в сложно завязанном шейном платке приятного кремового цвета и в черной шляпе с высокой тульей. Лицо у шерифа было трудное – кусок веками обдувавшегося свирепыми ветрами красного гранита, со всеми сопутствующими этой горной породе пятнами и прожилками, а также тремя узкими щелями: одна подлиннее – практически безгубый рот и над ним белые пшеничные, агрессивно топорщащиеся усы, и две покороче и пошире – в них сверкали черными бусинами, цепко озирая внешний мир, маленькие живые глазки, прикрытые сверху мохнатыми, тоже пшеничными бровями.
С тех пор, как я его видел, шериф постарел.
Вместе с прочими посетителями я вышел из пивной и пристроился сбоку от коновязи: отсюда открывался неплохой обзор, а нависающий козырек давал убежище от палящих лучей полуденного солнца.
Вдоль домов с обеих сторон улицы равномерно распределились переговаривающиеся зеваки обоего пола, а в середине – метрах в пятидесяти друг от друга – застыли дуэлянты. Здоровый, грубого вида мужик в потрепанных, заправленных в сапоги джинсах, ковбойке, несвежем, кое-как повязанном шейном платке и с небритой три дня минимум рожей (круглый блин с бесформенным носом картошкой), по которой не съездил бы от души только очень ленивый, скалился отвратительной улыбкой пожирателя младенцев, а налитые кровью глаза так и впивались в застывшего напротив соперника. Правая рука нетерпеливо подрагивала рядом с "магнумом" на боку – единственной вещью, к которой владелец относился бережно и даже с любовью. Типичный Гарри Янкерс.
Проследив его взгляд, я с удивлением обнаружил, что стреляется Гарри совсем даже с женщиной. То есть "какой-то Цуцулькевич" оказался дамой примерно моего – если меня не подводит зрение, а уж опыт по этой части у меня богатейший, можете поверить! – возраста, невысокого росточка, светловолосой – непослушные пряди выбивались из-под широкополой шляпы – миловидной и даже, возможно, красивой, если бы не блаженная, благостная улыбка (которую другой, поспешный на выводы человек, назвал бы, быть может, идиотической) и не аура глубокой доброжелательности к окружающему миру во всех его проявлениях, ощутимо окружавшая дамочку, и если эта аура не была видна простым глазом, так только потому, что являлась, вне сомнения, весьма тонкой материей.
И вот это хрупкое – разглядеть подробности мешало расшитое несусветными индейскими орнаментами пончо – совершенно не от мира сего существо спокойненько и даже расслабленно стояло себе посреди пыльной улицы, напротив монстра с хорошо вычищенным "магнумом" и мирно ждало, когда его застрелят!
Я огляделся: зрители вполголоса обсуждали противников, не позволяя себе однако же ничего лишнего, и спокойно ждали развязки кровавой драмы, что вот-вот начнется на их глазах. Ни на одном лице я не заметил даже признаков возмущения происходящим! Удивительно. Потому что в метрополии уже нашлось бы полтора десятка человек, безо всяких разговоров заменивших бы собой приготовившуюся биться на дуэли даму, даже против ее воли. И я, наплевав в душе на зарок не привлекать внимания, уже совсем изготовился было выйти на огневой рубеж, как прямо над ухом прозвучал вкрадчивый голос:
– Не желаете сделать ставку?
Живо обернувшись, я обнаружил сзади давешнего толстяка; от него остро пахло потом и чесноком; в руках пузан держал пачку мятых долларов и книжку отрывных билетиков.
– Сэр? – Толстяк сладко улыбнулся и поправил сосиской пальца очки на влажном носу.
– Да, пожалуй… – протянул я, усилием воли возвращаясь к действительности. – Двадцатку на даму.
– О, сэр! – Хилые брови очкарика изумленно поползли вверх. – Это ваше дело, сэр, но… Вы уверены?
– Совершенно! – кивнул я и оскалился. – Абсолютно. Люк Аттертон всегда уверен в том, что делает. Ну так что, вы принимаете ставку или как?
Толстяк сочувственно вздохнул и посмотрел на меня как на душевнобольного, а одного этого в Клокарде было достаточно, чтобы вызвать наглеца прогуляться к барьеру или вообще без разговоров закопать позади конюшни; но я списал недостойное поведение местного букмекера на охватившее его волнение. К тому же я не заметил у толстяка ни пистолета, ни револьвера: непонятно, как его вообще пускают в приличные места? Быть может, он вообще не джентльмен?!
Расставшись с двадцаткой и сунув билетик с нацарапанными на нем цифрами в жилетный карман, я повернулся к дуэлянтам и – вовремя: шериф как раз неторопливо извлек из кармана серебряные часы, щелкнул крышкой, взглянул на циферблат и поднял вверх правую руку.
Монстр по фамилии Янкерс напрягся и слегка согнул расставленные на ширину плеч ножищи, все так же пожирая соперницу взглядом; Цуцулькевич же беспечно откинула за плечо край пончо: стал виден широкий ремень, перетягивающий тонкую талию, и большая кобура на нем – не на боку, а немного левее пупка. Из кобуры торчала смутно знакомая массивная рукоять.
На расположенной неподалеку городской ратуше часы ударили первый раз.
Все замолчали и тоже напряглись – все, кроме Цуцулькевич: дамочка продолжала стоять все в той же расслабленной позе, слегка согнув левую ногу. Словно ждала, когда наконец вся эта докука закончится и можно будет пойти по магазинам.
Часы ударили трижды.
Переводя взгляд с одного дуэлянта на другого, я вдруг заметил легкое движение на крыше противоположного дома: какой-то волосатый тип без шляпы, но зато с винчестером показался из-за ее конька и сейчас старательно выцеливал из своего орудия Цуцулькевич.
Седьмой удар.
Интересно, если я остановлю действо, что мне скажут местные?
Десятый удар.
Удивительные нравы! Мало того, что они тут позволяют женщинам биться на смертельной дуэли, так еще и стреляют в спину!
Одиннадцатый.
С двенадцатым ударом замершая картинка пришла в движение.
Произошло сразу много всего.
Гарри Янкерс со скоростью молнии цапнул свой "магнум", прыгнул в сторону и принялся палить в полете.
Дама Цуцулькевич, не двигаясь с места и не прерывая благостной улыбки, легким, непринужденным движением – быстрее молнии – выхватила из кобуры десятизарядный пистолет "бэби игл" (ну конечно!) и от бедра – изящного, надо признать, бедра – засадила в летящего к обочине Янкерса весь магазин; ствол "бэби игла" следовал за Гарри как приклеенный.
Одновременно со всем этим я разнес из "слона" грудную клетку стрелку на крыше.
Грохот выстрелов наполнил улицу, я на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза – увидел направленные на меня со всех сторон стволы, но наиболее впечатляющее выглядел "уидли" шерифа, нацеленный прямо мне в лоб. Ну любят шерифы эти пистолеты, любят!
Я миролюбиво поднял "слона" стволом вверх.
Присутствующие молчали и смотрели на меня осуждающе.
Пауза затянулась. Наконец шериф издал сдержанный кашель и щель его рта чуть приоткрылась – служитель закона собрался огласить обвинение, и тут прямо к его ногам с крыши свалился волосатый злоумышленник, а следом брякнулся и его "винчестер".
По толпе пронеслось сдержанное "а-а-ах-х-х-х…".
Шериф окинул внимательным взглядом распростертое перед ним тело, "винчестер" с оптическим прицелом, цепко оглядел меня (разумеется, не узнал) и револьвер в моей руке – я невинно пожал плечами – сложил все эти разрозненные элементы воедино, кивнул и убрал "уидли" под мышку.
– Это было нечестно, – зычно объявил он, и под разом вспыхнувшие возбужденные выкрики с мест "да, да, нечестно!" не спеша двинулся к бездыханному Гарри Янкерсу, изрешеченному пулями по всей – ото лба до правой ноги – длине немалого организма.
Зрители стали успокаиваться и убирать оружие; ко мне подходили какие-то люди и уважительно говорили "сэр!", кланялись, стремились пожать руку; потом все расступились: не обращая особого внимания на окружающих, прямо ко мне, меняя на ходу магазин в своей девятимиллиметровой пушке, двигалась улыбчивая дама Цуцулькевич.
Подойдя вплотную, она протянула узкую, затянутую в тонкой кожи перчатку ладонь:
– Жужу. – Аккуратно вставила "бэби игл" в кобуру, запахнула пончо. – Спасибо, сэр. Это и правда было нечестно. Хотите блинов?
6
Нельзя сказать, чтобы я хотел таинственных блинов – природная смекалка подсказала мне, что блины едят, а я завтракал всего полчаса назад, неплохо притом завтракал, плотно – но отказать себе в удовольствии принять предложение дамочки, только что вот так запросто уложившей – между прочим, ни одна пуля не прошла мимо! – громадного бугая с офигенным "магнумом", я оказался не в силах. Так что вскоре уже сидел на табуретке у большой плиты кухни "Пауланера" и наблюдал, как не расстающаяся с улыбкой Жужу Цуцулькевич самозабвенно размешивает что-то жидкое в большой миске. В ожидании я достал из жилетного кармана сигарку. Жужу немедленно потребовала себе такую и жизнерадостно задымила.
Мадам Цуцулькевич – да, именно мадам, ибо Жужу уже в третьей фразе поведала мне, что она замужем, и даже показала пальчик с тонким золотым кольцом – мадам Цуцулькевич добилась всего шутя: вошла в "Пауланер", приблизилась к стойке, улыбнулась Штайнеру-младшему и приятным тихим голосом спросила, будет ли ей позволено угостить своего нового знакомого блинами, которые она немедленно приготовит, если ее проведут в кухню. Не знаю, нашелся бы на свете человек, который смог бы отказать мадам Цуцулькевич; во всяком случае Вальтер к таким людям определенно не относился – и перед Жужу распахнулась дверь служебного входа, и один из поваров был отогнан прочь от плиты; тут же возникла пара табуреток, большая миска, чугунная сковорода, ложка, а также немногочисленные потребные ингредиенты: мука, молоко, подсолнечное масло и три яйца.
Жужу, предварительно освободившись от пончо, все это последовательно бухнула в миску и начала, не переставая радоваться окружающему и несомненно доброму миру, возить там ложкой, одновременно сообщая мне всякие мелкие подробности из своей жизни.
Выяснилось, что Жужу в Клокарде проездом – как, собственно, и везде, ну, быть может, за исключением собственного дома, хотя лично у меня сложилось впечатление, что и там она тоже практически в гостях. Цуцулькевич путешествует – ею с детства владеет неодолимая страсть к перемене мест – и за свою короткую жизнь она успела побывать в такой чертовой уйме стран и местностей, что аж дух захватывает. Раньше ей не сиделось на месте больше недели; но потом оказалось, что мир на самом деле не слишком уж и большой и если двигаться по нему такими темпами, он скоро закончится, поэтому срок пребывания в новом месте был вынужденно продлен до двух недель, в чем мадам со свойственным ей оптимизмом тут же нашла свои прелести: ведь если пожить на одном месте подольше, то можно и узнать про него побольше, и даже сходить в театр или на выставку. Жужу со всех сторон окружали интересные люди, хотя – тут она вздохнула счастливо – некоторых из них вскоре после знакомства случалось и пристрелить, правда, Жужу такие вещи не нравятся, но это все равно здорово, а кроме того – большой жизненный опыт и новые впечатления, которых никогда не бывает много, ведь правда? Хотите помешать тесто?
Я согласился и принял миску с ложкой, а мадам Цуцулькевич грациозно опустилась на вторую табуретку, устремила на меня исполненный неподдельного восторга взгляд и спросила "а как вас зовут?"
Сообщив ей свое нынешнее весьма звучное имя, я в свою очередь признался, что в Клокарде тоже проездом, ах, какой это замечательный город, что за дивное пиво подают в "Пауланере", надо бы купить новую лошадь, хорошая погода, а долго еще мешать эти блины?
Вопрос о блинах вызвал у Жужу приступ счастливого смеха, к которому я, сам не понимая почему, тут же присоединился. Отсмеявшись, мадам Цуцулькевич отобрала у меня миску, опасливо потыкала ложкой в получившуюся массу и вынесла заключение: хватит.
Дальше в ход пошла сковородка: Жужу бухнула ее на плиту, врубила жуткий огонь, капнула масла, а когда сковорода по ее мнению достаточно раскалилась, зачерпнула ложкой порцию теста и быстро размазала его тонким слоем по поверхности. Буквально через несколько секунд она схватила сковородку и оптимистично взмахнула ею – будущий блин описал красивую дугу и шлепнулся обратно – дожариваться.
И процесс пошел: блины летали как ненормальные и стопка готового продукта на фарфоровом блюде неизменно росла. Один блин, впрочем, прилип к потолку, что вызвало новый приступ радостного смеха: "отдерите его, пока никто не заметил" – и я, воровато поглядывая по сторонам, забрался на табуретку и кончиком ножа принялся соскабливать гадское тесто. Удалось.
Вскоре с приготовлением блинов – процессом несложным, но, надо признать, требующим особой сноровки, – было покончено и мадам Цуцулькевич, весьма гордая собой, на вытянутых руках торжественно понесла блюдо в общий зал. Я следовал в ее кильватере, предвкушая, как отреагирует местный народ на подобное диво. Реакция оказалась вполне предсказуемой: посетители пивной недоуменно вытаращились – а некоторые даже замерли, не донеся кружку до рта, – когда Жужу тонким голосом провозгласила: "Блины-ы-ы!" и бодро направилась к ближайшему столу. Народ на ее пути потрясенно расступался.
Установив блюдо на стол, мадам Цуцулькевич торжествующе оглядела присутствующих и, подозвав меня, хлопнула ладошкой по скамейке рядом с собой.
– Сэр, – лучезарно улыбаясь, обратилась она к Штайнеру-младшему, невозмутимо возвышавшемуся рядом с источниками пива. – Найдется ли у вас сметана?