- Пока веду не я, - усмехался Михаил Петрович. - Пока это он меня охмуряет методом "предварительного вхождения в доверие".
А чем завоевать доверие следователя? Только признанием вины. И приходилось Ладжуну признаваться. Но - понемногу и в пределах неоспоримо доказанных фактов, не более того. Шла усиленная игра в откровенность, которую Дайнеко для начала принимал, позволяя себя "охмурять". Он стал говорить Ладжуну "ты", "Юрий Юрьевич", порой даже "Юра", потому что обращение типа "обвиняемый Ладжун" окатывало того ледяной водой. Дайнеко терпеливо, с потаенным юмором сносил его пустословие, мелкие хитрости и увертки.
Внешне разболтанный, рассеянный, непрерывно отвлекающийся на мелочи, впадающий в амбицию по пустякам, с легко и неожиданно меняющимся настроением, он в действительности был ежесекундно собранным, расчетливым и наблюдательным. "Гибрид Чичикова с Хлестаковым", - определил как-то Михаил Петрович.
Вот Ладжун быстро лопочет какую-то чушь, всплескивая красивыми полными руками, картинно изумляясь и изображая, что душевно рад бы помочь следствию и не затруднять своего доброго друга Михаила Петровича. Но не может же он признать того, чего не делал!
- Стало быть, о Рижском взморье ты рассказал все?
- Все я рассказал, потому что все-таки меня совесть мучает, все-таки я нехорошо поступил, если разобраться.
- Взгляни-ка, Юрий Юрьевич, не напоминает ли тебе эта фотография о скрытом тобой преступлении?
- Эта фотография? Никогда в жизни!
- Но сфотографирован ты?
- Ну, я.
- И с какой-то женщиной.
- Понятия не имею. Я даже не знаю, где это!
- Присмотрись получше. Красивая женщина. На столе сифон, шампанское.
- Вижу сифон. Шампань вижу. Клянусь честью, Михаил Петрович, не помню!
- Хорошо. Поближе тебя подведу. К городу Юрмале в Латвийской ССР. Ну? Станция Майори.
- Я в Булдури был.
- С Булдури мы покончили. А в Майори ты тоже был, причем жил у одной из хозяек довольно продолжительное время.
- В Майори? Никогда в жизни. Еще раз говорю: никогда в жизни я там ни у какой хозяйки не останавливался. Я такой человек, Михаил Петрович, прямой, клянусь!
- Юра, ты же прекрасно понимаешь, что есть у меня, так сказать, дополнительные глаза и уши и есть люди, которые работают со мной в этом деле. И когда нам доподлинно известны какие-то обстоятельства, а ты их утаиваешь, поневоле возникают сомнения относительно твоей искренности. Ты сам толкаешь меня на то, чтобы я изобличал тебя доказательствами.
- Если у вас факты будут, я подпишусь и никогда не скажу, что не знаю.
- Думаю, ты имел возможность убедиться, что фактов у меня хватает. Женщина тебя опознала. А карточку отпечатали с негатива. Негатив случайно сохранился.
- Негатив? Даже интересно, какая это женщина. Я ее даже в жизни не видел! Три места я только посещал в Латвии… Впрочем говоря, я вспомнил. Это я гулял у двух фотографов.
- В Майори?
- В Майори.
- И жил там?
- С неделю, наверно;
- Другой разговор. А то, "клянусь честью, не был!"
- Нет, я говорил, что не останавливался на квартире нигде. А я, короче говоря, отдыхал в гостях. У этой вот, у медсестры. Она медсестра в санатории.
- Как звали ее?
- Нина, по-моему. Да, Нина.
- Правильно. И по какому поводу был сделан снимок?
- Ну, она пригласила, мне что? Пожалуйста, фотографируйте сто раз. Принес шампанское для обстановки. Они соседи там, пятый дом от нее.
- Что еще ты помнишь об этих фотографиях?
- Петя самого звать, мужчину. Петя. А она была беременная, жена его… У них домик мне понравился, пять комнат.
- Память у тебя, Юрий Юрьевич, отменная. Будто месяц прошел, а не два года. Надеюсь, и родственников помнишь?
- У нее? Которая медсестра?
- Нет, я про фотографов.
- Про фотографов?
- Да. Например, старушка там жила.
- Ну, знаю эту старушку. У нее в Австралии сестра. Она даже летала в Австралию. Рассказывала мне.
- А почему я тебя про нее спрашиваю?
- Ну, короче говоря, у нее золотые часы. Хорошие были часы, английские…
Часы были занесены в протокол. Одна из бесчисленных краж на извилистом пути Юрия Юрьевича Ладжуна.
И так по каждому эпизоду он взвешивал, до какого мгновения можно отнекиваться, чтобы все-таки успеть потом "добровольно признаться". (Позже он будет проклинать себя за то, что "тянул резину". Позиционная война и впрямь обошлась ему дорого. Но не будем забегать вперед.)
Особенно упорно сопротивлялся Ладжун встречам с потерпевшими. Сообщение о том, что предстоит лицом к лицу столкнуться с прежней жертвой, неизменно влекло взрыв протеста.
- Я не желаю! - кричал он.
- Юрий Юрьевич, тут уж твои желания я не могу принимать в расчет.
- Тогда я буду молчать. Даже ни слова!..
- Несерьезный разговор. Придется видеться с потерпевшими, придется рассказывать.
- Никогда в жизни! Черт бы побрал! Зачем я должен каждый раз вспоминать!
Киногруппа, напротив, очень любила эти сцены: в кадре появлялись новые люди, а главное, снимать можно было открыто. Оператор получал свободу действий: ставь камеру как хочешь и демонстрируй наезды, отъезды, панорамы - все, что умеешь. Процессуальные нормы допускают фиксацию на пленке следственного эксперимента, опознания и некоторых других моментов, так что это не вызывало ни малейших подозрений у Ладжуна. Он сидел стесненный, скованный, глаза в пол. Возникало впечатление, что ему стыдно.
Дайнеко подтвердил:
- Разумеется, стыдно. Не того, что обманывал и воровал, а что попался! Такой орел, супермен, считал себя на голову выше тех, кто шел на его удочку. И теперь - на тебе! - под конвоем, руки за спину.
Перенеся очередное унижение, Ладжун дулся на Дайнеко, а тот с поразительным терпением продолжал искать ключи к его душе.
- Его тоже надо понять, - говорил Михаил Петрович, - столько лет прожил одиноким волком. Он же ни единому человеку не мог сказать правду о себе! Разучился напрочь.
- Но вам все-таки рассказывает. Со скрипом, но рассказывает.
- Нет, я не привык клещами тянуть. И, кстати, ему откровенность тоже нужна.
Дайнеко учитывал все.
Учитывал повышенную потребность Ладжуна пусть в поверхностном, но постоянном общении, которое являлось важной частью его "профессиональной" деятельности. Зная, что с сокамерниками он не сближается, Дайнеко иногда два-три дня давал ему поскучать, чтобы накопилась жажда выговориться. Учитывал стремление Ладжуна внушать симпатию собеседнику. Когда Михаил Петрович веско произносил: "Юра, так негоже. Ты роняешь себя в моих глазах", - то желание нравиться нередко брало верх над расчетливым решением помалкивать. Учитывал и использовал его хвастливость и самомнение.
- Михаил Петрович, вы меня только поймите, - изливался Ладжун, - я не слабохарактерный человек. Я никогда ни слезы не пророню и никогда не буду милостыню просить! Я прямо гляжу следствию в глаза. Я не боюсь, вы поймите меня правильно.
- Юра, иного от тебя не жду, - отзывался Дайнеко. - Твои такие качества ценны и заслуживают уважения. Потому я задаю прямой вопрос и полагаю, что получу прямой ответ.
Не всегда добивался Дайнеко прямых ответов, но порой ставка на "сильного и смелого человека" срабатывала.
Как часто случается, преуменьшая на словах свою вину, Ладжун внутренне преувеличивал собственную "уголовную значимость". Он вам не какой-нибудь паршивый воришка, которым занимается лейтенант из отделения милиции. У него следователь аж по особо важным делам! Да весь в орденах!
Заметил он, конечно, и необычность помещения, где его допрашивали, спросил об этом у Михаила Петровича. Дайнеко мягко уклонился от объяснений, но кто-то в камере, очевидно, "догадался", что там кабинет для особо опасных и в соседней комнате дежурит специальный часовой. Мысль эта тоже давала пищу тщеславию Ладжуна. Он так занесся, что даже устроил скандал, когда ему принесли недостаточно горячую кашу, и дошел с жалобой до начальника изолятора.
Допросы, допросы, допросы… Каждый день что-то оседало в протоколах, и накапливались отснятая пленка и километры магнитофонных записей.
Наша группа разделилась: параллельно начали черновой монтаж материала на студии. Обсуждали, сколько места займет тот или иной эпизод; как показать ротозейство доверившихся мошеннику людей и нечистоплотность тех, кто вручал ему деньги, польстившись на обещанный дефицит "из-под полы"; прикидывали, чем объединить смысловые куски, а где, наоборот, нужны изобразительные "прокладки"; перебирали выигрышные саморазоблачительные фразы, рисовавшие его в сатирическом свете, - и не думали не гадали, что главное следствие и главное кино еще впереди.
Между тем беседы с Юрием Юрьевичем протекали все оживленней. Проскальзывали и неследственные темы: о жизни вообще, о литературе (Дайнеко принес ему несколько книг для чтения, любопытствуя, какова будет реакция). Да и по делу Ладжун становился податливей, не боролся так рьяно за каждую "высотку". Случалось даже, стоило Михаилу Петровичу произнести: а там-то и тогда-то - твой грех? И Ладжун соглашался: чего уж темнить, мой. Однажды, увлекшись, рассказал историю, вовсе не числившуюся в анналах Михаила Петровича.
Кто-то из группы поздравил Дайнеко: Ладжун наконец раскрылся и контакт достигнут.
- Раскрылся? Да он заперт на все задвижки! Это разве контакт!
В тот день, идя со съемки, группа стала свидетельницей сцены в своем роде поразительной. Во внутреннее помещение тюрьмы въехал фургон для перевозки арестованных. Как положено, сопровождающий конвой выстроил доставленных для передачи следственному изолятору. При нашем приближении один из арестованных вдруг закричал:
- Михаил Петрович! Михаил Петрович! Гражданин подполковник!
Дайнеко сказал нам: "Минуточку", - и направился к нему. Тот, сияя лицом, протянул обе руки и начал что-то торопливо говорить. Дайнеко кивал, переспрашивал - весь внимание. Группа ждала с неловкостью. Неужели здесь, в шеренге, кто-то из друзей Дайнеко?!
- Мой бывший подследственный, - буднично объяснил Михаил Петрович, вернувшись.
- Но… почему он к вам так?
- Как "так"? Вполне естественно. У него сейчас идет суд, хочется поделиться.
- У вас был сразу контакт?
- Куда там! Это же такой матерый хапуга… Двадцать семь потов сошло, пока он сдался.
Сдался. И теперь, уже навсегда расставшись со следователем, ни в чем от него не завися, рад нечаянной встрече и возможности рассказать, как решается его судьба. Кому? Человеку, который его изобличил!
- Чему же удивляться, братцы? - говорит Михаил Петрович. - Здесь все неоднозначно. Следователь с обвиняемым не сходятся врагами, не расходятся друзьями - сложнее… На него тратишь часть души. Кто бы он ни был, понимаете? Это связывает… И он соображает, что не со зла его жмешь уликами и не для удовольствия. Между прочим, не сумеешь прижать - ты в его глазах растяпа, тогда он держится мертво. Неохота ведь сдаваться кому попало. Победил - уважают. Иногда, конечно, со скрипом зубовным…
Глядя на Михаила Петровича со стороны, мы бы сказали так. Он обладал искренней убежденностью, что, ведя следствие, осуществляет не только служебный, но и гражданский, и человеческий свой долг. И убежденность эта была столь глубока, что перед ней склонялись даже самые упорные противники.
В отношениях с Ладжуном подобная стадия брезжила еще в отдалении, хотя сдвиг наметился и работать стало легче.
Однако легкость не убаюкивала Дайнеко.
- Я думаю, у тебя есть еще много не сказанного, - бросил он как-то многозначительную реплику.
- Вы так думаете?! - Ладжун старательно обиделся, отвернулся.
- Да, думаю, что не ошибаюсь. И полагаю, мы еще вернемся к этому разговору… А сегодня предстоит очная ставка.
- С кем?
- С Горностаевой.
- С Горностаевой? Из Тулы?
- Совершенно точно.
- Зачем?
- Оставь это мне как следователю.
– Зачем опять канитель? Говорите, я напишу и подпишу что угодно. Пожалуйста, если вам нужно.
- Юра, мне нужно только то, что там было.
- А что было? Я все рассказал, что там было.
- Она тоже рассказала. И есть между вами расхождения.
У Горностаевой Ладжун - очередной заезжий интеллигент - не раз брал взаймы. Брал, отдавал, снова брал, пока не исчез, увезя довольно крупную по ее доходам сумму - 250 рублей. (Правда, до того занимал и возвращал больше.) Горностаева утверждала, что деньги ее личные, Ладжун - что казенные: женщина работала кассиром в строительной организации.
Возможно, так и было, а возможно, он врал. Он частенько старался опорочить потерпевших, измышляя компрометирующие их детали. На очных же ставках обычно отрекался от вранья, чтобы поскорей все кончилось.
Горностаева, рано располневшая женщина, какая-то очень домашняя, добрая и уютная, с чистым детским голосом, держалась не гневно, не обличающе, как многие другие, а грустно и сожалеюще. Ладжун угрюмо рассматривал ногти на руках.
- Потерпевшая Горностаева, знаете ли сидящего напротив гражданина?
- Да, немножко знаю.
- Откуда?
- Случайно совсем… Он остановил меня на улице. Очевидно, обознался просто и заговорил со мной… так вот мы познакомились.
- Как он вам представился?
- Михаил Степанович… Фамилию тоже назвал, но я позабыла.
- И позже вы виделись?
- Да, несколько раз. Гуляли и в кино… Ему скучно было, я сразу догадалась, что он в командировке: по разговору и вообще.
- Так. Обвиняемый Ладжун, вы знаете сидящую напротив вас гражданку? Где и когда вы познакомились?
- Как она говорит.
- Подтверждаете показания. Хорошо. Гражданка Горностаева, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы последний раз дали Ладжуну деньги и откуда их взяли.
- Я их на пальто берегла. Мне трудно мой размер подобрать, поэтому я в магазин заходила через день и деньги всегда при себе… Я не помню точно числа, но перед маем он пришел и попросил и еще сказал: "Ты не беспокойся, завтра-послезавтра получу перевод и верну". Я сбегала в конторку и вынесла ему.
- Значит, где вы их взяли?
- У себя в сумке, в конторке,
- То есть в помещении кассы?
- Да, там, где я нахожусь непосредственно.
- А передали ему?..
- На улице, мы на улице разговаривали.
- А обвиняемый входил в конторку?
- Нет. У меня так: когда заходишь на лестницу, мне уже видно, кто. Мое окошко открыто все время, потому что комнатка маленькая и душно. Он мне махнул: дескать, выйди на минутку, ну, я и вышла.
- А прежде внутри бывал?
- Нет, мы после работы встречались.
- Гражданин Ладжун, вы подтверждаете или отрицаете эти показания?
- Да.
- Что значит "да"?
- Подтверждаю.
- На допросе вы говорили, что Горностаева давала вам деньги государственные и допускала в помещение кассы. Когда вы приносили долг, она пересчитывала купюры и при вас клала в сейф… простите, Горностаева, я не вас спрашиваю, приходится делать вам замечание. Ответить должен обвиняемый.
- Я вспомнил, что действительно она собирала на пальто, а в кассу я не входил.
- Значит, отказываетесь от предыдущих показаний?
- Отказываюсь. Я ошибся.
- Хорошо. Подпишитесь здесь и здесь. Вы тоже.
– Можно я его спрошу?
- На очной ставке вопросы задает следователь. Можете спросить через меня.
- Да нет, я хотела сказать от себя… так просто, по жизни…
- Ну, пожалуйста.
И тут произошла крошечная сценка, которая чем-то - трудно выразить чем - потрясла нас. (Большое впечатление она производила и на зрителей.)
- Послушай, Миша… - детский голос Горностаевой прерывался, - тебя по-другому зовут, но неважно… Слушай, как ты мог докатиться до такого? Молодой, здоровый мужчина, способный, наверно… и чем занялся! Ну почему?!.. Она подождала ответа и добавила, как о чем-то прекрасном и бесконечно ценном: - Трудился бы, имел бы семью, как все…
- Я не такой, как все, очевидно, - Ладжун завибрировал от ее волнения, отчетливее "заокал".
- Знаешь, я болела сильно, меня муж бросил, но все равно работала… А ты сам себя загнал в тюрьму! Понять же нужно: у тебя не будет ничего, уже все. Жизнь твоя пройдет… так. Столько сидеть! Нет, ну как ты мог?!
Ладжун откачнулся назад, будто ударенный, и впервые посмотрел ей в лицо - потерянно посмотрел, слепо.
- Это длинная история… - пробормотал он; осекся от невозможности хоть что-то свое объяснить простодушной, так нежданно и непритворно горюющей о нем женщине и лишь рукой махнул: - Ах, Танечка!..
Весь его глубоко загнанный страх перед будущим, и нестерпимая жалость к себе, и сознание безвозвратно загубленной жизни - все слилось в этом коротком стоне. Как говорится, ни одному актеру не сыграть.
После ухода Горностаевой Ладжун продемонстрировал один из резких скачков настроения, которые были ему присущи.
- Дура какая! - заговорил он, распаляясь. - Дура, что пришла. Она же знала, что я могу ее опозорить! Я ее не стал топить, потому что одинокая женщина. Черт с ней. Но еще мораль читает! Еще мне не хватало!..
Уязвленный тем, что публично пережил миг слабости и абсолютного банкротства, Ладжун задним числом кинулся мстить Горностаевой.
- Что она из себя изображает? Кристально чистый человек из сейфа не будет деньги давать. Она не из сумочки брала, а из сейфа!
- Ты видел?
- Если б не видел, я б не говорил.
- Значит, опять настаиваешь на прежних показаниях?
- Конечно, она меня пускала в контору в эту, в кассу.
Дайнеко подлил масла в огонь:
- Не верю. Горностаева выглядит женщиной порядочной и искренней.
- Я был, видел, понимаете? Проверяйте, пожалуйста. Подымаешься по лестнице, слева бухгалтерия, там большая комната. Справа главного бухгалтера кабинет. А прямо - ее касса, и за барьером сейф.
- И сейф ты видел?
- Конечно, видел. Вот такой высоты.
- Уж ты покажешь! Какая ж у него тогда дверь?
- Я думаю, сантиметров 80. Вообще такие сейфы получают большие магазины… А когда я раньше приносил деньги, она сказала, что кстати, понимаете? Она инкассаторов ждала и деньги сдала им.
- Ну, Юрий Юрьевич, не при тебе же.
- Не при мне, но что я, инкассаторов не знаю? В 15–20 минут всегда приезжают за деньгами.
- Пятнадцать минут какого часа?
- Седьмого.
- Ты, я гляжу, многое подмечаешь.
- Слишком много, да?.. Михаил Петрович, вы не подумайте, что я что-нибудь… я просто наблюдательный человек. Я вам привел просто для примера, что я не вру…
- Боюсь, братцы, кроме Чичикова с Хлестаковым, тут еще кто-то. Пошибче, - объявил Дайнеко после допроса. - Я уже подумывал, а сегодня специально пощупал и… да, больше не сомневаюсь.
- Но что вы подозреваете, Михаил Петрович? Хоть примерно?
- Угадать не берусь. Но что-то есть, что-то было. Может, потому у него и язык не развязывается… Вы слушали разговор после очной ставки?