Сценарист судорожно схватился за подлокотники кресла и несколько раз с трудом проглотил слюну, отчего кадык у него толчками поднимался и опускался. В глазах тлело нескрываемое разочарование. "К трети, наверное, приготовился, молокосос, - слегка испугался режиссер. - Может быть, хватил лишка? Нет, не должно быть. Уж больно рвется в искусство. Жаден, не пропустит случая…"
- Я понимаю, Иван Александрович, - тихо произнес сморчок, и глаза его стали скучными, - я согласен…
Вяхирев услышал вдруг голос Польских и вздрогнул от неожиданности.
- Все в порядке, Иван Александрович, самые что ни на есть настоящие. Вы что, задумались? Я шел, вам рукой махал, - понимающе улыбнулся Польских.
- Задумался, - признался Иван Александрович, - стар становлюсь, все вспоминаю… Было настоящее искусство, не то что теперь.
- Удивительный вы человек. Сколько с вами знаком, а привыкнуть не могу. Тут гора целая облигаций, а он думает об искусстве. - Павел Антонович смотрел на приятеля восхищенно и чуть-чуть покровительственно, как смотрят практичные люди на поэтов и чудаков.
- Такой я, Паша, дурак. Всегда таким был и подохну, наверно, таким.
- Типун вам на язык… А где узбек-то?
- Черт его знает. Сколько он тебе дал облигаций?
- Пять штук. На пятьдесят рублей.
- Появится, - убежденно сказал Иван Александрович.
И словно в ответ, на противоположной стороне улицы появился узбек в сопровождении товарища, одетого в такую же рабочую куртку и брюки. В руках у него была клеенчатая сумка, с какой иногда ходят курьеры в больших учреждениях. Они торопливо пересекли улицу и подошли к машине.
- Садитесь назад, - суетливо скомандовал Иван Александрович, сам открыл им дверцу, уселся за руль, нетерпеливо обернулся.
Узбеки плюхнулись на сиденье. Второй, помоложе, очевидно Рахим, застыл в оцепенении, не выпуская из рук сумку.
- Вот, - сказал старший и раскрыл сумку. Бидон был самый обыкновенный, алюминиевый, для молока, лишь с двух сторон в крышке и горловине были пробиты дырки для дужек замков. Он достал из кармана два ключа, отпер замки, долго и неловко вытаскивал дужки из дырок и наконец поднял крышку. Иван Александрович и Польских перегнулись через спинку переднего сиденья. Бидон был набит облигациями.
- Вот, беры, - сказал старший и вытащил несколько бумажек. - Такой же всэ. Тысяч и пятьдесят две облигаций… Тры раз считал. Пят тысяч рублэй давай…
Сопя от напряжения, он снова вставил дужки замков в отверстия, долго возился с ключами и наконец запер крышку.
- Хорошо, - хрипло сказал Иван Александрович. - Пять тысяч. У нас, конечно, с собой таких денег нет, но через минут сорок, самое большее час, мы привезем.
- А… - разочарованно протянул узбек. - Я думал, тут… Ладно… Чырез час тут.
Рахим никак не мог открыть дверцу, крутил ручку стеклоподъемника, и Иван Александрович, перегнувшись, помог ему.
- Так через минут сорок, самое большее - час, - заискивающе сказал он. - Договорились? Не опаздывайте.
- Прыдем, - сказал узбек, - не беспыкось… Рахим, пошли. - Он дернул товарища за руку, и оба перешли улицу.
"Придут, - подумал Иван Александрович, успокаивая себя. - Обязательно придут. Куда им с этой горой облигаций…"
- Поехали быстрей, - сказал он и посмотрел на часы. - Уже около пяти. У тебя как с деньгами, Паша?
Польских снял серую широкую кепку и потер ладонью виски. Он как-то смущенно посмотрел на товарища и нерешительно промямлил:
- Понимаете, Иван Александрович, в том-то и дело… Туго у меня сейчас, и я…
Иван Александрович мгновенно почувствовал острое удовлетворение, теплая радость накатилась на него, как прибойная волна на пляже, но не ушла дальше, а задержалась где-то внутри, согревая и будоража. Он с трудом подавил торжествующую улыбку. "Три с половиной, а то, пожалуй, и больше. Может быть, даже четыре", - пронеслось у него в голове.
- А все-таки сколько ты собираешься вложить в это предприятие? - стараясь быть спокойным, спросил он.
- Рублей восемьсот я наскребу до завтра, - вздохнул Польских и снова потер виски. - А остальные я хотел просить у вас… Ведь до завтра, а может быть, и сегодня успеем… В две-три кассы заедем, чтобы не сразу… И все дела.
Иван Александрович хмуро молчал, и Польских пристально и вопросительно посмотрел на товарища.
- Понимаешь, Паша, - сказал Иван Александрович, - у человека должны быть принципы. Кредит портит отношения, а мне не хотелось бы…
- Я понимаю, - покорно кивнул Польских и надел кепку.
"Хороший он все-таки человек, - подумал Иван Александрович. - Настоящий товарищ. Такими в моем возрасте уже не раскидываются…"
- Ну хорошо, Паша. Поехали. Я тебя на углу высажу, а сам махну на улицу Куусинена. Очереди в сберкассе сейчас, наверное, нет… Поехали.
Глава 3
Павел Антонович вошел в свой магазин, привычно огляделся. У Зины в колбасном, как всегда, очередь. Начинает вывешивать с точностью до грамма, смотреть больно… В аптеке ей работать, а не колбасой торговать. Пол грязноват. Сколько раз говорил тете Даше, чтобы в такие сырые дни лишний раз подмела…
Он встретил взгляд Валентины из кондитерского и, как всегда, первым отвел глаза. Красный форменный беретик держался на ее высокой прическе каким-то чудом, словно флажок на башне, взгляд из-под густо накрашенных ресниц тяжел и насмешлив. И придраться не к чему. Все у нее всегда в порядке, не нагрубит, не перечит, халат сверкает, даже ногти у дряни такой всегда чистые… И самостоятельна, ох как самостоятельна!..
Когда он ее тогда пригласил встретиться, она долго и насмешливо рассматривала его из-под тяжелых ресниц, а потом с ехидцей спросила своим низким голосом:
"Работаете с кадрами, Павел Антонович?"
"Не ершись, Валентина, - строго сказал он. - Ершом будешь - в ухе окажешься".
"Да не каждый такую уху съест, - ухмыльнулась продавщица, - другой и подавится".
И все-таки всякий раз, когда Павел Антонович смотрел на нее, он чувствовал какую-то странную пустоту не то в грудной клетке, не то в желудке, какое-то едкое ощущение мучило его: и смотрел бы на нее - и глаза бы ее не видели.
И еще один раз он попытался пригласить ее, волнуясь, как мальчишка, шлепая губами, бормоча что-то о ее привлекательности. И снова она странно усмехнулась и скучно сказала:
"Вы бы лучше, Павел Антонович, что-нибудь с подсобкой придумали, а то не повернуться там…"
Тяжелый человек, без основы. А без основы человек - не человек. Без основы люди - не люди, а стая волков. Основа - это уважение. К должности, к влиянию, к уму, к деньгам. Убери это уважение - и что остается? Хаос, анархия, когда каждый что хочет, то и творит, вроде Валентины.
Федор Федотыч, ныне сидящий - зарвался старик, - прекрасно ему в свое время объяснил, что такое основа. Когда это было? Ага, в пятидесятом… Конечно, в пятидесятом.
Паша Польских ухаживал за Раечкой Васильевой, с которой перед самой войной учился в одном классе. Даже на парте на одной сидели. И тогда же, до войны, в четвертом классе, он влюбился в нее. Он понял это, когда почему-то лицо у него стало вспыхивать, стоило ей посмотреть на него. А потом в один прекрасный день она сообщила, что они переезжают и что она переходит в другую школу. И сейчас еще, спустя двадцать семь лет, Павел Антонович мог вспомнить тяжелый, душный ком в горле, который несколько дней упорно давил его, не давал дышать. Потом - мальчонкой ведь был - забыл ее и встретил лишь случайно в пятидесятом уже двадцатилетним солидным электромонтером.
Месяца два они встречались, и Паша даже начал было подумывать о женитьбе, подумывать как-то неопределенно, но все-таки подумывать, когда вдруг однажды вечером Раечка пристально, словно ощупывая, посмотрела на него и сказала:
"Ты, Пашечка, человек не ревнивый, поэтому я тебя сейчас познакомлю с Федор Федотычем. Он за мной заедет минут через пятнадцать. И не нужно, Пашенька, лишних вопросов, не нужно усложнять жизнь. Ты ведь еще мальчишечка, если можешь даже думать о семейной жизни на семьсот пятьдесят в месяц…"
Раечка сидела на тахте, занимавшей почти половину крошечной комнатки. На плечи ее был накинут теплый шерстяной платок крупной вязки, и она все поправляла его, куталась. На серванте, на белой кружевной салфеточке, стоял фарфоровый пузатый Будда и каждый раз, когда под самым окном на улице… Позвольте, где же она жила? Ага, ну конечно, на Воронцовской, вот память… И каждый раз, когда на улице проходил трамвай, старый дом содрогался, и Будда начинал неторопливо и загадочно кивать головой. На этот раз он почему-то не кивал, а, наоборот, печально покачивал головой с жирными красными щеками. А может быть, фарфоровая голова на проволочке была неподвижна, а покачивал головой он сам?
Паша сидел оглушенный. В замерзших мыслях, в какой-то еще не схваченной ледком полынье бились лишь слова: "Надо встать и уйти. Встать и уйти". Но не было ни сил, ни воли.
Раечка еще зябче поежилась, странно усмехнулась и сказала:
"Ну вот видишь, я так и думала, что ты, Пашенька человек рассудительный…"
…Федор Федотыч ворвался словно вихрь - большой, с красными, как у Будды, щеками, в распахнутой шубе, шумный и решительный. Он без всякой неприязни протянул Паше руку и скомандовал:
"Подъем! По коням! В ресторан!"
"Как же… Я…" Паша хотел было сказать, что ни в какой ресторан он не пойдет, что он… что он даже галстука не надел, но Федор Федотыч лишь ободряюще похлопал его по спине, и через минуту Паша уже спускался по лестнице, гудевшей от раскатов смеха Раечкиного знакомого.
"Прошу, - сказал Федор Федотыч, широким жестом распахнул дверцу "Победы", стоявшей у тротуара, и сам сел за руль. - Пожалуй, в "Узбекистан".
Раечка сидела впереди, рядом с Федором Федотычем, а Паша, напряженно выпрямившись, застыл на заднем сиденье. Как-то сама собой в нем росла, поднималась волна какого-то благодарного изумления, может быть, даже преклонения перед этим человеком за рулем, шумным, решительным, со своей машиной…
В ресторане на Неглинке к их столику не подходили минут пять. Федор Федотыч заговорщицки подмигнул Паше, взял несколько тарелок, составил их одна на другую и аккуратно выронил на пол.
"Что вы…" - испугался Паша и кинулся было собирать осколки, но Федор Федотыч еще раз подмигнул ему, улыбнулся подскочившему старичку официанту, достал из кармана сторублевку, положил на груду черепков и сказал добродушно:
"Прости, папаша, иначе ведь тебя не дозовешься. Прими заказик, дорогой".
А потом, когда уже выпили и закусили и когда Паша восхищенно смотрел на Федора Федотыча, тот вдруг неожиданно сказал:
"Хороший ты парень, Паша, есть в тебе основа жизни, уважение есть. Ты где вкалываешь?"
"Электромонтер я", - почему-то виновато пробормотал Паша.
"Пойдешь ко мне работать, в магазин?"
"Не знаю…"
"Пойдешь! - уверенно отрубил Федор Федотыч. - Пойдешь! Есть в тебе, Паша, основа жизни!"
И ведь действительно пошел. Пошел. И уж давно нет Федора Федотыча - зарвался, второй раз сидит, крепко влип, - и уж давно он сам не Паша, а Павел Антонович, директор продовольственного магазина, а вот поди ж ты, помнит его слова об основе жизни.
А ведь все меньше и меньше людей понимают теперь эту основу. Взять хоть Валентину… Тяжело становится работать, неуважительно. "Ты продавщица, стоишь за восемьдесят "ре". Я директор, помочь тебе могу, но ты уважай, черт тебя драл! Я даже с режиссерами знаком, в Доме кино бываю, а для нее, продавщицы, видите ли, плох…"
Павел Антонович помотал головой, хмыкнул, вышел из своего кабинетика-каморки и позвал Екатерину Сергеевну, кассиршу.
- Катя, - сказал он ей тихо, - дай-ка мне из кассы рублей восемьсот.
- Восемьсот?
- Восемьсот. Вечером вложим обратно, самое позднее завтра утром, так что ты, Катя, не волнуйся. Все будет в ажуре.
Павел Антонович положил деньги в карман, застегнул нейлоновую куртку и не спеша пошел к гастроному.
"Интересно, сколько привезет Иван Александрович?" Хорошо он рассчитал. Точно, что подавится тот скорей, чем поделится с кем-нибудь, когда пахнет хорошим кушем. Вот ведь загадки жизни - идиот, а режиссер. Был режиссером, вернее. Был, да сплыл, замашки одни остались. Ох, замашки остались: Паша, достань… Паша, принеси… Паша, сделай… Хам… Дарил себя. Еще бы! Известный режиссер, осчастливил, можно сказать, какого-то там торгаша. Раз в год в Дом кино брал. И на этом спасибо, Иван Александрович, выделили, приметили маленький винтик, по фамилии Польских, не побрезговали. И мы не побрезгуем, пощиплем вас немножко…
Павел Антонович закурил и прибавил шагу. Опаздывать нельзя. Все идет нормально. С таким окунем, как Иван Александрович, можно не волноваться: голый крючок от жадности заглотнет. И промолчит. Позориться не будет. А может быть, будет - рванет на Петровку, в угрозыск?
На мгновение Павел Антонович почувствовал страх, сосущее ощущение в желудке, но тут же успокоился, привычно взял себя в руки. Все продумано. Сам пострадал на восемьсот рублей. Больше не было, проверьте. И уж в самом крайнем случае признаться, что взял из кассы. Выговор… Ай-ай-ай, выговор… Да нет, не пойдет он на Петровку, идиотом нужно быть для этого…
Павел Антонович подошел к гастроному как раз в тот момент, когда Вяхирев вышел из "Волги".
- Сколько достал? - настороженно спросил он.
- Восемьсот, - вздохнул Павел Антонович, - всех обегал.
- А ты бы у себя в кассе взял, - добродушно посоветовал Вяхирев.
"Вот жмот, - подумал Павел Антонович. - Человека такой задушит и глазом не моргнет".
- Что вы, Иван Александрович, за кого вы меня принимаете?
- А где же наши узбеки? - оглянулся режиссер. Он был возбужден и разговорчив. - Неужели не придут? Придут, - успокоил он сам себя. - Придут.
- А сколько вы привезли? - спросил Павел Антонович и невинно посмотрел на товарища.
- Гм… - Иван Александрович пожал плечами, - все, что было. Четыре.
- Счастливый вы человек, даже и здесь вам везет. За полчаса четыре чистыми в кармане, - вздохнул Павел Антонович и подумал: "Вот гад, ну погоди, через пятнадцать минут спесь с тебя как с миленького слетит". - Иван Александрович, а может…
- Что, Паша?
- Да нет, я так…
- Ну где же они?
- А черт их знает, может, струсили в последний момент. Я и сам трясусь, не знаю чего.
- Да брось ты, Паша. Чего им бояться? Они же видят, с кем имеют дело - с порядочными людьми.
"Это точно, - злорадно подумал Павел Антонович, - видят, голубчик, насквозь видят и даже глубже".
- Вон он! - Иван Александрович шумно выдохнул воздух, стараясь умерить сердцебиение.
Узбек пугливо оглядывался, пропуская машины. Он то делал несколько шагов вперед, то возвращался на тротуар, пятясь и прижимая к себе клеенчатую сумку.
"Ну артист, - подумал Павел Антонович. - Талант у человека, а он баранку крутит". Он теперь почти не волновался, все шло так, как должно было идти, и никакой опасности как будто бы не было, если Вяхирев не попрет на Петровку. Да и тогда, впрочем, тоже…
Узбек наконец перешел улицу, сел на заднее сиденье и достал из сумки бидон.
- Дэнги принес? - спросил он у Ивана Александровича.
- Четыре тысячи, - торопливо пробормотал режиссер и достал из внутреннего кармана толстую пачку двадцатипятирублевок.
- Почему четыре? Пять давай, - обиженно сказал узбек. - Говорыл, половин…
- Вот еще восемьсот… Дай, Паша. Вот.
- Ладн… Аллах с тобой, давай.
Не считая, узбек сложил обе пачки вместе, завернул в черную тряпку и засунул за пазуху. На мгновение он заколебался, словно что-то мучительно обдумывая, потом неуверенно сказал:
- Может, крэст тоже возмешь, хозян? Золотой, большой, камен много, сини, краен… Вместе в стэн лежал…
Иван Александрович задержал дыхание. Сердце билось так, что казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки и упорхнет птичкой. Ведь это целое состояние…
- Покажи, - хрипло сказал он.
- Сейчас прынэсу, - сказал узбек, - у Рахим он. - Он достал из-за пазухи черную тряпку с пачкой денег, которую только что засунул туда, и нерешительно замер.
- Так сдэлаем… - наконец пробормотал он, вынул из сумки бидон, снял замки, открыл крышку и положил тряпку с деньгами на облигации. - Так сдэлаем, - снова повторил он, закрыл бидон крышкой, запер оба замка и вылез из машины. - Чрэз пят минут приду с крэст… Хозян, - он снова посмотрел на Ивана Александровича, - хозян, ты толк бидон пока нэ возмешь? Дэты мои ограбыш…
- Да что ты, дорогой, - искренне возмутился Вяхирев, - можешь номер машины записать.
- Не понымай ваш номера… Чрэз пят минут буду с крэст. Узбек захлопнул дверцу и, не оглядываясь, исчез в переулке.
"Ну артист…" - снова подумал Павел Антонович, чувствуя радостное изумление от того, что все уже почти было позади, и можно было больше не волноваться, и не нужно было держать себя в руках, контролируя каждое слово. Особенно он не нервничал и раньше, хорошо зная характер Вяхирева, но еще лучше, когда все уже позади. "Почти все", - поправил он себя.
С минуту в "Волге" царила такая тишина, что слышно было, как щелкнули электрические часы на щитке.
- Иван Александрович… - протянул Польских и замолчал.
"Нет, лучше пусть сам предложит", - подумал он. "И четыре тысячи обратно, и половину в карман, - пронеслось в голове у Ивана Александровича, и он почувствовал, как у него вспотели ладони. - Зато Пашка тогда потребует половину. Разница всего в тысячу… А может быть, не давать Пашке половину… Я ведь принес все-таки четыре, а он всего восемьсот… Тысяч шесть-семь чистыми".
Иван Александрович протянул руку к ключу зажигания. Через минуту они уже будут на Ленинградском проспекте. Номера он не запомнил, жаловаться не пойдет. На что жаловаться? Да и кто поверит? Но крест… Черт его знает, сколько может стоить такая вещь… С камнями… Десять тысяч, двадцать… и отдаст задаром… А может быть, и больше, чем двадцать… Зачем же уезжать, обманывать человека? Глупость какая-то, достойная скорее Пашки.
- Иван Александрович… - снова протянул Польских и выразительно посмотрел на ключ зажигания. - А? Ну его к черту, этот крест. Медь, наверное, со стекляшками… Как? А?
"Вот скотина жадная, - подумал он, - клещами его теперь не оттянешь. Аж побледнел весь, деятель искусства. Уехали бы, тогда уж никакой Петровки. Сами пытались смошенничать. Уговорить, обязательно надо уговорить уехать".
- Ты думаешь, медь? - вдруг испугался Иван Александрович, выжал левой ногой сцепление и снова протянул руку к ключу. - Нет, чепуха, - успокоил он себя. - Этот человек, владелец бидона, видно, кое-что понимал в ценностях.
- Поехали, Иван Александрович. И деньги, и облигации…
- Ну как ты можешь, Паша… - взорвался Иван Александрович. - Тебе человек доверяет, а ты… Не ожидал я от тебя. Да, нравы нынче… Дай-ка ты мне лучше свою американскую сигаретку. Сейчас он придет.
Он искренне считал себя всю жизнь честным, порядочным человеком. И если ему и приходилось совершать поступки не слишком благовидные, он всегда находил им оправдание, и эти поступки уже начинали казаться благородными, высоконравственными. Проделывать это было не трудно, потому что объективные факты для него просто не существовали, было лишь только его отношение к ним.