Она сидела за столиком под своей любимой латанией. В руке неизменная сигарета, лицо задумчивое и печальное. Алаторцевские тетради и распечатки аккуратно сложены на углу столика. Несколько фотографий лежат на коленях, наверное, только что их смотрела. Андрей пододвинул себе стул, присел напротив, заглянул в глаза. С отвращением к себе чувствуя, что снова сбивается на заискивающий и одновременно фальшиво-развязный тон, спросил:
– Что скажешь, подруга дорогая? Очень погано или побарахтаемся? Больной скорее жив, чем мертв?
– Ты, Алаторцев, даже представить себе не можешь, до какой степени погано! – Кайгулова не поддержала шутливости Алаторцева, стала предельно серьезной. – Не это, – она небрежно повела рукой с зажатой между пальцами сигаретой в сторону тетрадок, – хотя и здесь мало что радует…
– А что в таком случае, – уже со злобой в голосе перебил Андрей, – так тебя напрягает?
– В какое болото тебя занесло, а? Отсюда же ясно видно, ты пытался повторить наш путь с женьшенем. Кстати, зря пытался, слава богу. Тебя не синхронная суспензия интересовала, а максимальный выход метаболитов, веществ, характерных для этого растения, для мака. И не просто мака, Алаторцев, а опийных сортов! Что же за вещество такое тебя привлекло, не скажешь? Так я скажу: млечный сок. Другого объяснения твоей схеме нет.
– Хорошо, ты права. Что из того? Прекрасный модельный объект…
– Знаешь, было такое уже в истории науки. Когда в сорок пятом рванули бомбу над Хиросимой, Энрико Ферми сказал что-то в смысле – что из того?.. Прежде всего, это прекрасная физика. То, что семьдесят пять тысяч человек сгорели за одну секунду, ему было как-то до лампочки. У тебя, кстати, наукой и не пахнет. Точно как и с женьшенем тогда. Учти, повторить все один в один не получится, мак – это не женьшень. У них биология разная.
– Но ты знаешь, что надо делать? – Алаторцев не смог сдержать этот вопрос, слишком много завязывалось здесь в гордиев узел, который нужно разрубить, и побыстрее. Но, уже задавая его, он понял, какую страшную, поистине роковую глупость только что совершил. Теперь-то он перед Кайгуловой совсем голенький…
– Вот за этим я тебе, Андрюшенька, и нужна. Знаю, – она вдруг резко, рывком поднялась со стула, – но не скажу. И в гнусности этой твоей участия принимать не намерена. Мало того…
– Какого лешего! – Он тоже вскочил, перебив ее на половине фразы. Сердце заколотилось гулко, задевая ребра, как после двух-трех чашек крепчайшего кофе. – Выражения выбирай, слышишь, ты! "Мало того-о", – передразнил он Мариам. – Что, понесешься своим ментам возлюбленным докладывать? Так они не поймут ни хренушечки по малограмотности своей, да и ты, идиотка истеричная, толком не поняла ничего. Бред, фантазии, заскоки придурошные твои!
Нервы сдали. Он не мог остановиться, понимая, что каждым криком, каждым ругательством выдает себя, безнадежно проигрывая партию.
– Два и два я сложить пока еще могу, Алаторцев. Ты пытался провернуть чисто коммерческую работу. Ты еще с "Лесной нимфой", пропади она пропадом, всем показал и доказал – это у тебя получается. Но женьшеневый экстракт ты загнал каким-то кооператорам, а вот кому ты "это" продавать станешь? Или продал уже? Аванс взял, а отдавать нечего, тут тебе истеричная идиотка и понадобилась, так, что ли? Кстати, что до моих заскоков и прочего, – голос ее стал тише и отчетливей, каждое слово она как бы подчеркивала, – плохо ты, свет Андрюшенька, меня знаешь. И по-настоящему рассерженной не видел.
Да, Андрей Алаторцев такой свою любовницу и впрямь не видел. Ему припомнилось, как Мариам с шутливой гордостью рассказывала ему о своих грозных предках – несгибаемых и кровавых башкирских тойонах. Он с ужасом начинал понимать, какую грозную опасность сам же накликал на свою голову. Надо было успокоить ее, любой ценой получить передышку на обдумывание. Кайгулова продолжала все тише и медленнее, внимательно, твердо глядя ему в глаза:
– Жаль, никогда я не узнаю, о чем все-таки Дед с тобой говорил неделю назад. Но ничего, о чем он расспрашивал меня, я вспомню. В деталях. И если, Алаторцев, мне покажется – понял ты меня? – покажется только, что ты хоть краешком в его смерти виноват – разболтал кому не надо что-то опасное… Тогда молись. Спокойной жизни тебе не будет. Последнее, на что надеюсь, – ты просто слабовольный, запутавшийся и жадный глупец.
"Краешком, – подумал Алаторцев. – Краешком – это уже лучше. И на "слабовольного глупца" мы согласны, нет покамест в УК такой статьи. Думай, вспоминай – ты баба совестливая и, пока железно уверена в чем не будешь, крик на весь мир не поднимешь. Мы тоже… задумаемся. Ох, как я влетел! Бумажки – ерунда, их уничтожить не проблема, но еще эксперименталки навалом, холера ясная! Того, что в колбочках, в "фермусе", наконец! Постой-ка, постой! А что, если… Одним махом – двух зайцев, трех даже. Обдумать это. Эх, времени нет, и ведь сам же виноват, дебил – никто за язык не тянул".
– Мариам, успокойся. Прости за грубые слова, не удержался, оскорбила ты меня. Права ты, я действительно запутался. А Дед как раз помочь хотел мне, он же меня любил, ты знаешь. Я тебе объясню все, только попозже.
Он автоматически, не думая, молол эту успокаивающую, отвлекающую чушь и вдруг, посмотрев ей в лицо, встретился с ее взглядом. В нем было столько жадного, наивного, детского желания поверить ему, любым, самым нелепым его оправданиям, лишь бы до конца не идти по жестокому пути логики, что Алаторцев понял – некоторое время у него есть.
– Давай прямо сегодня вечером у меня посидим, я все, все тебе расскажу, приду вот в себя и расскажу. Мы ведь столько с тобой вместе… Ты мне только помоги немного, мы вместе выберемся… Договорились, да?
– Забыл ты, Алаторцев. Сегодня не получится, я говорила тебе: у меня сегодня плановый посев в восемь, – голос Мариам опять стал тусклым, усталым. – Вымотаюсь, как собака, какие тут, к дьяволу, серьезные разговоры.
Ничего он не забыл. Ему нужно было подтверждение того, что она останется вечером в лаборатории одна, будет работать в боксе. Подтверждение Алаторцев получил.
Мариам Кайгулова не догадывалась, что последними своими фразами подписала свой смертный приговор.
* * *
…Тогда, полтора года назад, они вдвоем с Кайгуловой сидели в небольшом уютном кабачке "Регби" около Лужников и отмечали Восьмое марта. Немного выпили, потанцевали, настроение становилось все лучше, вечер удавался. С чего началась глупая и пошлая кабацкая ссора, плавно перешедшая в драку, Алаторцев не помнил. А дело было так: какой-то пьяненький, грузинисто-армянистого вида молодой пижон возжелал "пригласить" Мариам на очередной танец. Приглашал он предельно некультурно, за руку даже ухватить пытался. Алаторцев органически не переваривал вульгарных разборок, но, отдадим ему должное, трусом не был, а кроме всего прочего, на дух не переносил "лиц кавказской национальности". Он поудобнее переставил под столиком правую, опорную ногу, задумчиво посмотрел на так и просящееся в руку горлышко от полупустой бутылки массандровского муската и медленно, проникновенно произнес:
– Вот что, дитя гор. В твоем заброшенном ауле все аксакалы-саксаулы, видать, от старости уснули. Некому тебя, джигита безлошадного, правилам вежливости научить было. Но я это упущение исправлю. Сделай-ка поворот кругом, орел кавказский инкубаторный, и удались отсюда сей же момент!
Он не слишком беспокоился и был уверен, что ведет себя правильно. Не в меру расплодившаяся на российских просторах сволочь только такой язык уважала и понимала. Алаторцев свято верил, что с этими недочеловеками действенна лишь наглость против наглости. Риск серьезно влипнуть был невелик. Не на улице, растащат в случае чего.
Движение руки чернявенького "джигита" Андрей заметил вовремя, он его ждал и вилку под опускающийся кулак подставил очень грамотно. Тут же вскочил со стула, правой рукой ухватисто цапнул мускатную бутылку, а левой швырнул стул под ноги набегавшей троице кунаков шипящего от боли кавказского орла. Свалились двое, причем один – с таким грохотом, что Алаторцев понял – этого можно какое-то время в расчет не принимать. С некоторых пор пошла в московских ресторанах странноватая мода: любимый народом салат оливье подавать в тонкостенных фужерах. Именно такой фужер, почти полный, Алаторцев впечатал в физиономию третьего любителя острых ощущений, попутно чисто по-русски, без шаолиньских изысков, заехав коленом в пах виновнику торжества. Зажатую в руке бутыль Андрей оставлял "на сладкое" – еще убьешь ненароком какую тварь… Но тут на Алаторцева насели сзади – видать, свободолюбивые горцы гуляли нехилой компанией.
Он отмахнулся бутылкой, с острой радостью увидел, как донышко ее пришлось точно по чьим-то оскаленным в крике зубам, но на ногах не удержался. Дело принимало скверный оборот, ему уже пару раз основательно прилетело по печени и под ребра, как вдруг ситуация волшебным образом изменилась.
Этим вечером скромный кабачок в полной мере оправдал свое спортивное название. Свалка живо напоминала финал первенства Англии по регби между "Глазго рейнджерс" и манчестерскими "Рыцарями". Особенно старался широкоплечий здоровенный мужик с короткой стрижкой. Одного из джигитов он буквально воткнул головой в стойку бара, только красивые импортные бутылки осколками брызнули. Еще один "горец" улетел прямехонько на чуть приподнятую эстраду и с корнем выломал стойку микрофона. Над полем боя стоял рев, визг, в котором чуткое ухо легко выделило бы изумительные образчики русского мата. Об Алаторцеве как-то забыли. Андрей, кряхтя, поднялся и, убедившись, что Кайгулова как сидела за их столиком, так и сидит, начал пробираться к ней, попутно прикидывая, во что обойдется причиненный "Регби" ущерб и не лучше ли до появления милиции удалиться "по-английски", не прощаясь.
И в этот момент она появилась. Кайгулова говорила потом, что с момента алаторцевской отповеди чернявому любителю танцев до появления милиции прошло от силы минут пять. Драка мгновенно утихла, и Алаторцев уже настроился давать представителям власти занудные объяснения, но тут пошли уж совсем полные чудеса. Героический мужик что-то рыкнул мальцам из ППС, и тех как будто ветром сдуло, затем он небрежно сгреб двух основательно помятых горных орлов и, наставительно покачивая толстым пальцем, сказал им несколько слов. Эффект был разительный: джигиты даже не побледнели, а сделались какими-то нежно-зелеными с лица. Меньше чем через минуту вся веселая горская компания, удивительно напоминающая выводок мокрых кур, лихорадочно шарила по карманам и кошелькам. Нашаренное немедля вручили тому же мужику; слышалось что-то вроде: "Возмещение убытков, и за беспокойство возьмите, да мы же не знали…", словом, все укладывалось в классическую схему "Дяденька! Прости засранцев!".
Алаторцев, оставив деньги по счету на столе, уже подводил Мариам к выходу, когда встретился взглядом со своим неожиданным союзником. Они узнали друг друга сразу.
– Торий, это ты, что ли?! Вот это номер! Адрюшка, дружище, мы же со школы…
– Верзила? Сережа… – Алаторцев внимательно вглядывался в обрадованное лицо Переверзева. Да, это он, без сомнения. Заматерел, конечно, и шрам через всю правую щеку…
Природа, как было уже сказано, наделила Андрея Алаторцева холодной кровью и отточенным аналитическим умом. За те несколько минут, которые ушли на неизбежные охи да ахи, растроганные объятия и похлопывания по спине, взаимное представление друг другу Кайгуловой и Переверзева и прочую обязательную лирику, он успел вчерне просчитать ситуацию. Поле жизненной деятельности школьного приятеля вырисовывалось на фоне только что наблюдавшихся картинок однозначно. Криминал и, видать, нехилый. Вон как ребятушки на цырлах забегали, да и милицию в два счета выпер. Значит, как это у них называется, сам "держит" забегаловку – а может, и чего покрупнее – и в услугах милиции не нуждается. Что и доказал. Быстро и доходчиво. Да и то – "восточный мордобоец" еще со школы, с мозгами – средненько, за спиной служба в десанте, опять же Афганистан, а возможно, и еще что-нибудь в этом роде. И куда школьному приятелю Сереге Переверзеву в таком разе прямая дорожка? Ишь, стрижечка характерная, мода, что ли, у них такая?
– …И не думай даже! Никуда я тебя и твою даму не отпущу, – Переверзев одной ручищей нежно обнимал Андрея за плечи, а другой яростно жестикулировал. – Сейчас пойдем в кабинетик хозяина этого гадюшника и посидим как следует. Он, гнида, в момент нам дастархан сорганизует! Распустил, понимаешь, мразь черно… – Переверзев осекся, с явным смущением взглянув на Мариам, – этих, словом. Мало я их брата в свое время передавил! Поговорим, наших вспомним, я ведь, Торик, толком и не встречался ни с кем!
– Ну, уговорил, черт речистый, – усмехнулся Андрей. – Веди в закрома, раз уж ты такой крутой заделался. – Он остро, пристально посмотрел на Переверзева. Тот только засмеялся радостно:
– Да уж будь спокоен, круче разве что яйца!
Дастархан затянулся далеко за полночь. Мариам покинула их значительно раньше, у нее разболелась голова, а кроме того, изумительное чутье подсказало, что мужчины не прочь остаться одни. Она просила не провожать ее, но Переверзев подозвал хозяина "Регби", что-то тихо и внушительно шепнул тому и, улыбнувшись, повернулся к Мариам:
– Очаровательная, вас отвезут, куда прикажете. Хоть в Париж. И примите от нашего любезного хозяина вот этот скромный подарок. – Он протянул Кайгуловой здоровущий пакет с двумя бутылками "Ахтамара" и какими-то редкими деликатесами. Сверху лежал огромный ананас. – Не вздумайте отказываться! Он ужасно расстроится, и это наверняка дурно скажется на его здоровье. Он и так испереживался сегодня, бедняга! Боюсь, больницей может кончиться…
Алаторцев в ту первую после двадцатилетнего перерыва их встречу говорил мало. Больше слушал. Сергея довольно быстро развезло, потянуло на сентиментальщину. Дошел было черед и до славного боевого пути несгибаемого десантника. Алаторцев внутренне поморщился, он не любил пошлятины. "Бог мой, – думал Андрей, – сейчас начнется… Афганское братство, героический спецназ или как там их зондеркоманда называется. Полковник наш рожден был хватом. Слуга ЦК. Отец солдатам. Он спал, обнявшись с автоматом, в своем бушлате полосатом. Или чего у этих придурков полосатое бывает? Злобные душманы, "черные тюльпаны", полные стаканы, все мы в сисю пьяны. Санитарка, звать Тамарка, братков выносит из-под вражьего огня… Гос-споди, и ведь не дойдет до куриных мозгов этих экс-Рэмбо, что эсэсовцы в Белоруссии, скажем, тоже шибко о фронтовом братстве светлые мужские слезы лили. И разница между ними – ноль целых хрен десятых".
Видимо, этот внутренний монолог хоть в малой степени, но на лице у него отразился. Потому что Сергей вдруг сказал совершенно трезвым, но каким-то очень грустным голосом:
– Да не вибрируй ты, Торик! От порции дембельской лирики я тебя избавлю. Это я с виду дурак-дураком, а внутри поумнел с тех пор. – Он помолчал с минуту, налил себе, не предлагая Алаторцеву, выпил. – Но ты ведь, Торик, изначально умный. Чем я на хлеб с маслом зарабатываю, наверняка понял. Нет, ты не думай! Я – довольно мелкая фигура, хотя кличут, представь себе, Ферзем. Но это по созвучию… Так, если на армейский аршин прибросить, старлей, никак не более. И крови на мне нет. Здешней крови. А знаешь, как это все вышло?
– И как же? – Вот этот вопрос, эта тема занимали Алаторцева очень. Но показывать свой интерес было преждевременно: не старлеи ему были нужны. – Только ты учти, я не поп, а ты не кающаяся Мария Магдалина. У самого грехов, как на Жучке блох.
– И я там убивал, и меня убивали. На морде отметина, про душу не говорю. Вернулся я в Россию – а батюшки! Никому не нужны мы оказались. Глаза у всех, как у тебя минут пять назад. И, что самое главное, обижаться не на что. Все по заслугам, жаль за чужую дурь. Я еще женился и сейчас, кстати, с ней живу и люблю очень. А что я знаю, что умею, кроме… – Переверзев опять замолк, трезвея прямо на глазах. – Тянул исправно армейскую лямку, как сверхсрочник, там и звездочки прорисовывались, и нате вам! – Он аж зубами заскрипел. – В общем, осенью девяносто первого меня из армии поперли.
– Постой, а что ж отец не помог? – Алаторцев с удивлением смотрел на приятеля.
– Вот он-то и "помог", – голос Сергея прервался. – Конечно, откуда тебе знать… Он в ГКЧП по уши сидел; Язов с Ахромеевым – два старых пня, а он и еще два-три человека к этому всерьез отнеслись, ты отца помнишь. Ну не было у него сил на бардачину эту смотреть! Застрелился он, Торик. И мама – тоже. Хоронили втихую, я даже попрощаться не успел, не было меня в Москве. – Он налил два почти полных фужера коньяка. – Давай, Андрейка, помянем моих родителей.
Выпили не чокаясь. "Коньяк – фужерами, – подумал Алаторцев, – да-а! Мне надо трезвым оставаться, трезвым, холера ясна!" Переверзев тяжело вздохнул и продолжил:
– Ну разговоры в части, то да се… Дал я в морду одному "демократу" новоявленному. От души врезал, он потом месяца два в госпитале отдыхал. Ну и… Хорошо, под суд не попал. А хоть бы и не дал – кому я с такой анкетой в спецчастях нужен? А дальше – все понятно, кушать надо каждый день, еще и дочурка родилась… Вот и пришлось в Робин Гуды подаваться. И, знаешь, не жалею! Здесь тоже что-то армейское чувствуется, а я без этого не могу уже – отравлен. Ты-то мной не побрезгуешь теперь?
– Да что ты, Верзила! Не-ет, я тобой брезговать не стану, – задумчиво протянул Алаторцев.
…Осада Переверзева продолжалась почти полгода. Тот никак не мог понять, зачем его школьному приятелю нужен выход на серьезных лидеров преступного мира, на его переверзевского шефа для начала. В ход были пущены все средства: Алаторцев завоевал полное доверие жены Сергея, смешливой Леночки; скрывая отвращение, тетешкался с восьмилетней Галочкой Переверзевой, несколько раз приводил в гости к приятелю Кайгулову. Женщины неожиданно быстро подружились, Мариам стала забегать к Леночке и сама, без Андрея. Дочка Переверзева была от "тетеньки Мариамы" просто в восторге.
Алаторцев умел быть настырным, прилипчивым и неотвязным. В конце концов, он просто был умнее и в чем-то психологически крепче своего приятеля еще со школьных лет. И он добился-таки своего, Сергей сдался.
Жарким августовским вечером они сидели друг напротив друга на веранде переверзевской дачи. Потягивали ледяное пиво. Из сада доносился смех женщин и счастливое повизгивание девочки. Сергей сделал хороший глоток, потянулся всем телом и сказал, пристально глядя на Алаторцева: