Он остановился, цепко схватил меня под локоть и заглянул в лицо, словно хотел убедиться, внимательно ли я его слушаю.
– ...Каждый год! Двадцать пятого сентября приносил ей букет желтых роз. – Он отпустил мою руку, и мы двинулись дальше. – После замужества, правда, я посылал ей цветы домой. Вез записки. Без ничего. Просто букет. И она знала, от кого. Иван Матвеевич тоже знал, от кого цветы. Знал, что от Маркина. Но не возражал. Уважал мое чувство... Вот ведь какие чувства имели место в наше время. Если любовь, то на всю жизнь. Тринадцать лет, как она умерла, а я все ношу цветы. На кладбище. Мы с Иваном Матвеевичем там и встречались. Каждый год. Двадцать пятого сентября. Он приходил в шесть вечера, а я немного позже. Постоим. Помолчим. И разойдемся... И сегодня встретились бы, если б не...
Я побоялся, что ему снова станет плохо, но Олег Станиславович только замедлил шаги.
– Да-а-а, – протянул он. – И сегодня должны были встретиться. Перед вашим приходом я как раз собирался сходить на рынок. В обеденный перерыв. За цветами. Сейчас их много, но хорошие найти трудно. Особенно желтые. И чтобы на лепестках капли воды дрожали. – Некоторое время он шел молча, погруженный в свои мысли. – Стройная, милая девочка с грустными глазами. Куда она ушла? Куда уйдем мы все? Умер Иван Матвеевич. – Он запрокинул голову вверх. – Очередь, кажется, за мной. И не хочется, да что поделаешь. Жизнь коротка, а годы идут. Идут годы, Владимир Николаевич. – Маркин глубоко вздохнул. – Вы не знаете, когда похороны?
– Завтра, в четыре.
– Цветы я все-таки куплю. Два букета: Елизавете Максимовне и Ивану Матвеевичу... Простите, на чем я остановился?
– Вы говорили, что после замужества Елизаветы Максимовны не виделись с Вышемирским, – наобум ответил я.
– Почему не виделся? Виделся. Но редко. – Он пошел как-то бочком, одновременно заглядывая мне в лицо. – Зачем? Зачем, спрашивается, мне было ходить к ним? Глаза мозолить? Себя расстраивать? Я ведь так и не женился, Владимир Николаевич. Так холостым и хожу. Один раз родился, один раз любил и один раз умру.
– Ну, зачем же так мрачно, Олег Станиславович?
– А что, вам известен какой-нибудь другой исход человеческой жизни? – Маркин усмехнулся в бородку. – Нет другого... – И, продолжая свою мысль, зачастил: – Я, знаете ли, человек старых правил, Владимир Николаевич. Не поймите меня превратно. На жизнь я не жалуюсь. Но тогда... Сто лет прошло, а помню: как только на нашем с Лизой горизонте появился Иван Матвеевич, я понял – моя карта бита. Треугольник – древнейшая, так сказать, из фигур. Если бы не он, Лиза, пожалуй, со временем вышла бы за меня...
Мы дошли до перекрестка. Узкая, патриархально узкая улочка пересекалась здесь с широким и шумным проспектом.
– Нам направо, Олег Станиславович, – напомнил я. – Там остановка автобуса.
– А что, если еще одну остановку пешком, а? Не против?
Я не возражал. Тем более, что мой спутник, судя по всему, не собирался идти молча, а друг семьи, как показывает практика, не всегда объективный, но зато интересный свидетель.
– Иван Матвеевич, конечно, очень переживал смерть жены. – Маркин снова доверительно взял меня под руку. – Места себе не находил. Не поверите, но длилось это долгие годы. Характер у него всегда был не из легких. Тяжелый характер. Требовательный, своенравный, жесткий. Но в житейских вопросах он оставался ребенком. Лиза имела на него огромное влияние. Фактически главой семьи была она. Все держалось на ней. Насколько я знаю, Ивана Матвеевича, кроме работы, ничто и никто не интересовал. Исключением была только сама Лиза. – Задумчиво потеребив бородку, он энергично взмахнул рукой. – Со стороны, знаете ли, может быть, и красиво, как в романах. А присмотришься – проза жизни. Все в доме было устроено так, чтобы Иван Матвеевич мог спокойно работать. Начиная с домашних шлепанцев и кончая рассчитанной до минуты подачей еды. Как она выдерживала такую нагрузку – не представляю... Впрочем, каждый выбирает то, что ему больше нравится. Она не жаловалась никогда. Только изредка у нее становились такие грустные-грустные глаза.
– Елизавета Максимовна любила мужа? – спросил я.
– Безумно! – ответил Маркин, и слово, которое он употребил, не показалось напыщенным. – Она любила этого человека. Бескорыстно. Преданно и нежно, хотя в наше время и не принято так выражаться. С ее любовью к мужу могла сравниться только любовь к сыну. Юрия она прямо-таки боготворила. Пылинке не давала на него сесть. Прощала все, исполняла любой каприз. Она баловала его. А мальчик, надо отметить, рос слабым и часто болел. Впрочем, таких любят еще больше... Откуда, спросите вы, все это мне известно? – Он сбоку вопросительно посмотрел на меня. – В то время, знаете ли, случались перебои с лекарствами, а мой брат работал в аптекоуправлении. Сами понимаете, мои возможности были чуточку выше средних. Елизавета Максимовна несколько раз обращалась ко мне с просьбами. Да-а-а, трудненько ей приходилось. Воспитала сына одна, без всякой помощи. Иван Матвеевич и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь. Впрочем, об этом я, кажется, уже говорил... – В его голосе послышалась нотка раздражения.
"А ведь он до последнего видел в Вышемирском соперника. Вот ведь какие чувства были в то время", – подумал я словами Олега Станиславовича.
– У меня, Владимир Николаевич, тоже когда-то мечта была, – между тем продолжал он. – Собирался взять ребенка из детского дома. Воспитать, вырастить. Все не одному век доживать. Что из этого вышло бы – неизвестно. Судьба сама побеспокоилась, восполнила пробел. От рака легких умер брат, тот самый, что работал в аптекоуправлении, и оставил мне на мое попечение племянницу. Прелестнейшее существо... Я к чему говорю? Кому-кому, а мне известно, каких трудов стоит поставить ребенка на ноги...
Мы подошли к следующей остановке, втиснулись в подошедший автобус и полчаса спустя благополучно доехали до конечной.
4
За садовой калиткой все оставалось по-прежнему. Только на траве появилось больше красных и желтых листьев. Между двумя яблонями слегка покачивались старые качели с рыжими от ржавчины тросиками.
Поднявшись на веранду, я кинул взгляд на плетенный из соломки столик. Ромашки успели завянуть. Их желтые с белыми лепестками головки безжизненно свисали с тонких голых стеблей.
– Безобразие, во что превратился сад, – бурчал за моей спиной Маркин. – Видела бы покойная Елизавета Максимовна!
В прихожей подвижный, как ртуть, Олег Станиславович первым делом подскочил к стене и, приподнявшись на цыпочки, вплотную придвинулся к висевшим на ней гравюрам.
– Они вам нравятся? – спросил я.
Он фыркнул:
– Удивляюсь! Интеллигентная семья, а держат на стене... Это же ширпотреб, грубая имитация под старину.
Затем он подбежал к крайней справа двери и, оглянувшись, спросил:
– Сюда можно?
– Пожалуйста. – Вслед за Маркиным я вошел в кабинет профессора.
– Господи, какой бедлам! Ступить негде, – воскликнул Олег Станиславович.
– Действительно, – согласился я и, в свою очередь, удивился: вчера комната была для меня лишь местом происшествия, сейчас я обратил внимание на то, что у нее нежилой вид: мебель расставлена кое-как, по полу в беспорядке разбросаны стопы книг, подоконник заставлен стаканами с остатками чайной заварки.
Маркин рванулся к окну.
– Здесь сидел Иван Матвеевич, когда я видел его в последний раз. – Он похлопал по спинке качалки. – Недели две назад... Обычно он работал за письменным столом, но на время болезни переходил к окну, в кресло. – Олег Станиславович перевел взгляд на письменный стол. – А где часы? Я не вижу часов! Здесь стояли каминные часы.
– Иван Матвеевич часто болел? – спросил я, не ответив на его вопрос.
Маркин удивленно посмотрел на меня, но переспрашивать не стал.
– После смерти жены – часто. Сердце, знаете ли, бьется ровно до тех пор, пока здесь, – он ткнул пальцем в голову, – не поселится горе. Здоровые мысли – здоровое сердце.
– Когда вы были здесь последний раз, профессор вставал с кресла?
– Все время сидел здесь. – Он снова похлопал по спинке. – А когда я собрался уходить, встал, чтобы проводить. Двигался с трудом. Я уговаривал его не делать этого, но Иван Матвеевич сказал, что хочет показать, как будут расставлены стеллажи в комнате жены. Мы вышли в прихожую.
Я жестом пригласил Маркина проделать тот же путь, что и две недели назад. Мы вышли из кабинета. Олег Станиславович показал на дверь слева:
– Он остановился здесь, у комнаты Елизаветы Максимовны.
Эта комната была еще большей запущенности, чем остальные. На старом диване, стульях, тумбочках лежал толстый слой пыли. Воздух был затхлый, от него першило в горле. В углу под потолком от сквозняка раскачивались лохмотья паутины. Неприглядность обстановки несколько скрашивалась картинами, которыми была покрыта большая часть стен, причем почти от пола и до самого потолка. Каждый простенок, каждый свободный кусок стены был завешан рисунками и полотнами в рамках. Они придавали комнате отдаленное сходство с запасником музея, каким я себе его представлял, или хранилищем предметов старого быта. Здесь был резной буфет и подставка для зонтиков, люстра с хрустальными подвесками и набор слоников на диванной полке, мраморная пастушка и не меньше двух десятков подсвечников разной величины и формы.
Олег Станиславович провел рукой по спинке стула. Под его ладонью засверкала полированная поверхность темно-красного цвета.
– Благородное, старое дерево, – сказал он с каким-то особенно теплым чувством и добавил уже совсем другим тоном: – И он собирался отдать ее соседу. Представляете?
– Самое ценное, если я не ошибаюсь, здесь – картины?
– Совершенно верно. – Маркин вышел на середину комнаты, стал под люстрой и торжественно обратился ко мне:
– Вам, очевидно, будет небезынтересно узнать историю коллекции, которую видите перед собой. – Он воздел палец к потолку. – Ее собрал отец Елизаветы Максимовны, он был известным актером. Всю свою жизнь играл на лучших сценах Петербурга и Москвы и только на старости лет переехал с женой и дочерью сюда, на юг. Этого требовало состояние его здоровья. Сомов был человеком высокой культуры, широких взглядов. Обладал разносторонними интересами. Вращался в кругу поэтов, художников, был вхож к ним. Сегодня это звучит неправдоподобно, но он дружил с Нестеровым, Серовым. Знал Александра Блока, Ермолову, Станиславского. Неоднократно бывал в "Пенатах" у Ильи Ефимовича Репина. Естественно, он интересовался живописью. Иногда он покупал картины, иногда их дарили ему. Так собралась коллекция, в которой есть две акварели Васнецова, несколько этюдов Коровина, Рябушкина, Степанова, малоизвестный набросок Врубеля к его знаменитому "Демону" и целый ряд ценнейших работ неустановленных живописцев. – Маркин, казалось, стал выше ростом. Он потеребил бородку, глаза его блестели. – Еще молодым человеком я имел счастье общаться с Максимом Александровичем, отцом Лизы, и узнал от него историю каждого приобретения. После смерти Сомова вся коллекция перешла к его единственной дочери. Лет двадцать назад коллекция была учтена, ее осмотрели специалисты и пришли к выводу, что вся она состоит из подлинников. С тех пор ваш покорный слуга по поручению руководства музея изредка навещал Вышемирских. Пока была жива Елизавета Максимовна, о приобретении коллекции музеем не могло быть и речи – слишком дороги были для нее картины. Она поместила их в свою комнату и тщательно следила за ними. Но после ее смерти Иван Матвеевич забросил коллекцию. – Олег Станиславович решил, что выразился слишком резко, и поправился: – Вернее, перестал ею интересоваться. Он был образованнейшим, культурнейшим человеком, известным ученым, но в живописи, простите, не понимал ничего. Абсолютно ничего. Что называется, был полным профаном. Я уговаривал его, конечно, от имени дирекции музея, продать картины. Он отвечал отказом, говорил, что это память о жене, придет, мол, время и он бесплатно передаст коллекцию государству. Нам не оставалось ничего другого, как ждать. И, представьте, дождались. Недели две назад Иван Матвеевич позвонил ко мне домой и попросил зайти. Я пришел. И что вы думаете? Фантастика! Он сообщил, что ему негде держать книги и что он решил полностью освободить комнату покойной супруги, чтобы устроить в ней библиотеку. Как вам это нравится?
– А что, его можно понять, – рискнул вставить я.
– Ну, знаете! Это несерьезно. Расстаться с коллекцией, которой нет цены, отдать антикварную мебель постороннему человеку. И все из-за того, что некуда складывать книги!
– А кому он собирался отдать мебель? – спросил я.
– Своему соседу – Корякину. – Олег Станиславович нервно прошелся из угла в угол, заложив руки за спину и воинственно задрав голову.
– Подождите меня минутку, – попросил я, прошел в комнату Юрия и вернулся с незаконченной репродукцией в руках.
– Что вы на это скажете, Олег Станиславович?
Маркин сначала недоверчиво взглянул на меня, потом на картину, достал из внутреннего кармана пиджака футляр, вытащил очки в круглой пластмассовой оправе и, не раздвигая дужек, приставил их к глазам.
– Где вы ее взяли? – Он внимательно осмотрел полотно, потом перевел взгляд на подлинник, висевший в комнате. – Это "Охота на лис" кисти Степанова. Между прочим, великолепная работа!
– Вы имеете в виду подлинник или копию?
– Подлинник не нуждается в моей оценке. Я имею в виду как раз копию. Кто писал, если не секрет?
– А вы не догадываетесь?
– Помилуйте, откуда мне знать, Владимир Николаевич?
– Это работа Юрия.
– Что вы говорите? – удивился он. – Не подозревал даже, что юноша так талантлив.
– Ну вот, я хотел расспросить вас, зачем он копировал картину.
Маркин спрятал очки в футляр.
– Мне, знаете ли, не приходилось много общаться с Юрием последние годы. Ребенком я видел его чаще.
– И все-таки, – настоял я. – Вы знаете его с детства. Он что – продавал картины?
– Ну, что я могу сказать? – Олег Станиславович заметно сник. То ли устал, то ли отвечать на вопросы ему нравилось меньше, чем рассказывать самому. – Что я могу сказать? – повторил он. – Юрий – самостоятельный юноша. Вежлив. Корректен. Продавал ли он картины? Не знаю. Едва ли, а впрочем, я слишком мало его знаю. Посещая профессора, я иногда сталкивался с ним, но он, по-моему, и имени моего толком не знает. Здоровался только. И вообще он немногословен, даже замкнут. Есть, знаете ли, такие натуры...
Я знал такие натуры, но я знал и кое-что другое: в телефонной книжке, находящейся в комнате Юрия, записан номер телефона, рядом с которым его рукой записаны имя и отчество Олега Станиславовича. Может быть, недоразумение? Или он звонил Маркину по поручению отца, а старичок забыл об этом? Выяснять я не стал по многим причинам, среди которых немаловажной была и та, что разговор наш был еще не окончен.
– У Юрия были друзья? Знакомые? Он встречался с девушкой?
Маркин замахал на меня руками:
– Постойте, постойте! Владимир Николаевич, помилуйте, ну, откуда мне знать!
Я понял, что продолжать разговор о Юрии бессмысленно, и вернулся к прежней теме:
– Так чем же закончилась ваша беседа с профессором?
– А на чем я остановился? – справился Маркин.
– Вы сказали, что считаете варварством отдавать мебель соседу, – напомнил я.
– Ну, меня-то это меньше всего касалось. Он хотел передать коллекцию в дар музею, я был рад такому обороту дела. И только. Мы обговорили детали. Я пообещал, что в кратчайший срок соберу комиссию, мы еще раз осмотрим картины, составим каталог, напишем акт и освободим ему комнату... – Маркин помялся и, решившись, обратился ко мне: – Владимир Николаевич, насколько я разбираюсь в законах, теперь, после смерти Ивана Матвеевича, все имущество, в том числе и коллекция, переходит к его сыну, не так ли? Следовательно, наше согласие с профессором аннулируется? Может быть, мне оповестить членов комиссии и отменить осмотр. Как вы считаете?
– Думаю, что отменять не следует, – ответил я.
– А как же Юрий? Ведь он прямой и единственный наследник. Других родственников у Ивана Матвеевича нет. – Он энергично замотал головой. – Это попахивает самоуправством. Нет-нет, как хотите, а я так не могу...
– Вы меня неправильно поняли. Я уверен, что против осмотра коллекции Юрий возражать не будет. Что касается передачи ценностей музею, вы обговорите это с ним лично.
– Когда?
– Несколько позже. Сейчас Юрия в городе нет.
– Как нет? – удивился Маркин.
– Вас это удивляет? Меня тоже. – Я пригласил его к выходу. – Олег Станиславович, мы насчитали в этой комнате четырнадцать картин, девять акварелей и семь рисунков. Это количество сходится с вашими данными?
– Сходится, – ответил он. – Все они на месте.
– Понятно. А на какое время вы намечали работу комиссии?
– На ближайшую субботу.
– Прекрасно, значит, встретимся через три дня.