- Видишь ли… - Паутов не мигая уставился в глаза Корнею Павловичу. - Вообще-то их распределили в Муны. Но тут… Как бы толково объяснить тебе?.. Устали они страшно. А до Мунов еще два дня скрипеть на телегах и пешком шагать… А нам цех по пошиву подсумков из области подбросили. Вот и кумекай.
- Ясно, - отозвался Пирогов. - Тогда я пошел.
Паутов кивнул, но придержал настороженным пальцем.
- Прописать надо завтра же. А то хватятся…
- Ясно, - повторил Корней Павлович. Подумал: легко дать распоряжение, да не вдруг выполнишь его. Надо обойти срочно всю деревню. Тридцать семь углов! А приезжие с ног валятся от усталости. - Откуда будете? - спросил у женщин.
- Из Ленинграда.
В груди у Пирогова засосало. К ленинградцам особое отношение было.
- Из блокады, значит?
- Да, - ответила одна. Другие головы опустили.
- Виноват, если нечаянно… Мы тут знаем про вас… Про ленинградцев. Много знаем.
Поднялся, энергично одернул гимнастерку, надвинул фуражку на брови. Встал и тот благородной наружности мужчина.
- Разрешите вас сопровождать? Для компании. - Голос у него оказался неожиданно высоким, прямо-таки бабьим. Пирогов будто только сейчас заметил, разглядел его. Удивился свежести лица, а главное, полноте.
- Виноват, вы тоже из Ленинграда?
- Я из Харькова.
- Но… - Оглянулся на Паутова, на женщин. - Как вы оказались вместе? Как я понимаю, ленинградцы эвакуированы организованным порядком. А вы?
- Я - частным. Одиночка я. Если не возражаете, я все объясню. Все, как есть.
- Надеюсь.
Женщины насторожились.
- Товарищ командир. Мы вас очень просим… Геннадий Львович ни в чем не может быть виноват. Он так помогал нам! Мы бы без него… Товарищ командир…
- Понимаю. - Пирогов пошел к двери. Тот, кого женщины называли Геннадием Львовичем, - следом, шумно попыхивая, как паровоз.
Обоз стоял на прежнем месте. Женщины, завидев своего попутчика, двинулись навстречу. Ребятишки окружили, зашумели весело, как вокруг праздничной елки.
"Да он что, петухом у них?" - изумился Пирогов. Он даже придержал шаг, потому что мужчина, этот харьковский одиночка, попав в тесный круг, остановился совсем, принялся отвечать на необязательные вопросы и, кажется, забыл, что напросился в провожатые.
- Я вас жду, - напомнил Корней Павлович.
- Да, да!.. Тихо, дети! Совсем тихо! Замерли! - И, обращаясь к терпеливым женщинам, продолжал в тишине: - Вопрос улажен. Нас приняли… Вот товарищ… Как ваша фамилия, товарищ?
- Лейтенант Пирогов, - отозвался Корней Павлович, испытывая еще большую настороженность к странному женскому попутчику: этакая глыба в тыл увязалась. Он был на голову выше Пирогова и вдвое шире.
- Прекрасно! Будем знакомы. Я - Брюсов. Но всего лишь скромный однофамилец Валерия Яковлевича.
"Не очень-то скромный, - подумал Пирогов. - При чем тут Валерий Яковлевич? Кто такой? Плетешь узоры…"
- Ладно, идемте, - сказал нетерпеливо.
Они обогнули обоз. Пересекли площадь и скоро вошли в отдел. Корней Павлович широко, решительно, как подобает хозяину. Брюсов тщательно обшаркал о крыльцо подошвы ботинок, хотя на них не было ни грязинки. Последние две недели в области не было дождей.
Увидев дежурную при форме, при кобуре на ремне, он пришел в шумный восторг. Пирогов слегка подтолкнул его вперед, распорядился пригласить секретаря сельсовета и Астанину. Потом он сделал Брюсову знак следовать за ним и вошел в кабинет.
- Садитесь.
Геннадий Львович сел на указанный стул, вытянул ноги. Лицо его отразило удовольствие.
- Как эго просто. Сесть на стул по-людски… Уже забывать начал обычные вещи… Мы ведь почти неделю пешком шли. Детишки на повозках с вещами, а мы… Мы пешком… На ваших дорогах самого сильного коня надорвать можно.
Пирогов внимательно слушал, разглядывал его полные, немного одутловатые щеки.
- Места у вас прекрасные. Я бывал до войны на Кавказе, но, скажу без лести, у вас первозданная красота. Дикая. Седая. Временами страшная… Не правда ли, звучит смешно: страшная красота. Но это так… Потому как страхи разные бывают. Там, в прифронтовой полосе, они парализуют, опустошают голову и душу, а здесь, как сказка, вызывают приятное щекотание в груди.
- Оставим страхи, щекотания на потом, - перебил Корней Павлович, еще раз поняв, что если его не остановить, он будет говорить до заговенья. - У меня к вам вопрос: как вы попали в женскую группу ленинградок?
Брюсов смутился. Глянул жалобно.
- Некрасиво, конечно… Как Александр Федорович, извините, Керенский… В дамском вагоне… В теплушке, что и того хуже. Но у меня не было другой возможности уехать. Эвакуированных - жуть на станциях. А поездов недостает.
- Где вы с ними познакомились? Встретились?
- В Вологде. Их в вагон сажали… У них узлы, чемоданы… Жалко смотреть. И дети у многих на руках… Я помог. Помогал многим. Как носильщик. И остался. Они не протестовали… Им надо было, чтоб кто-то заботился. Кипяток, провизию… Они ж слабые. После…
- А как вы в Вологде оказались? И вообще, военное время, а вы свободный, странствующий гражданин.
- Я, товарищ Пирогов, войну видел, как вас. Так близко. Под Харьковом. Даже сам немного воевал. Не верите? Два дня с нашими выходил из окружения. Стрелял…
- Воевали?
- Стрелял.
- Так почему вы здесь теперь?
Брюсов понял, откуда интерес к нему, заволновался немного.
- Видите ли, у меня бронхиальная астма. Это записано в документах… Еще проще проверить это… Больше десяти шагов я не пробегу. Какой из меня солдат?.. Хотя, конечно ж, в современной войне, при современном оружии…
Говоря так, он отвел левый борт пиджака, расстегнул внутренний карман, поспешно вынул пачку бумаг, рассортировал их, нужные протянул Корнею Павловичу.
Тот перво-наперво раскрыл паспорт.
"Брюсов Геннадий Львович, 1903 года рождения, г. Харьков, служащий, Харьковским ГОМ, сроком на десять лет, дата выдачи - 21 октября 1936 года".
На следующем развороте повторялось то же самое на украинском языке. Пирогов сличил тексты, оглядел каждую страничку внимательно - нет ли чего!
Вторым документом была серая невзрачного вида книжечка, шесть листиков обыкновенной бумаги - свидетельство о непригодности к службе в армии в мирное и военное время, больше известное под названием "белого билета". Свидетельство было заполнено небрежной рукой, обычными чернилами. Будто кто-то, убедившись в непригодности Брюсова к армии, хотел совсем извести его. Однако печати были четкие. И харьковские.
Отдельно, перегнутое вчетверо, лежало в паспорте медицинское заключение ВТЭК об ограниченной трудоспособности Брюсова Геннадия Львовича. И тоже харьковская печать. Не при-скребешься.
- У вас есть инвалидная книжка?
Брюсов засопел носом. Ответил:
- Нет… Я не пошел в собес… В мои годы, при моей комплекции… Как бы поступили вы?
Пирогов сложил документы стопкой, накрыл ладонью.
- Напишите подробно, как вы из Харькова выехали. Куда. Про Вологду. Как в вагон… Одним словом, о себе подробней.
- Я арестован?
- Я ж вам сказал, напишите о себе. Подробно, пожалуйста. И дождитесь меня у дежурной.
- Значит, арестован. - Брюсов потускнел, понуро поднялся. - Конечно ж, столько вопросов сразу…
Пошатываясь, он пошел к двери. Горе его было так велико, что он словно ростом уменьшился. Широченные брюки его повисли до полу и собрались в гармошку, плечи опустились, спина сделалась выпуклой, покорной.
Пирогову стало жалко его. "Негостеприимно получается", - подумал, провожая взглядом сгорбленную спину. И сразу одернул себя: раскис, а преступный элемент в… дамском платье, как Керенский… как Якитов, из армии дезертирует…
Через минуту вошли к нему секретарь сельсовета и Астанина.
- Нам надо немедленно поселить тридцать семь женщин с детьми. Не выходя отсюда, составьте списки адресов, где возможно какое-то подселение.
Глава седьмая
Разослав девчат по адресам, Пирогов направился на свидание с Василисой Премудрой.
Дом Якитова, старый и не ахти какой просторный, стоял под горой, почти на окраине села. Корней; Павлович отметил эту подробность. Второй примечательностью дома было нагромождение вокруг него стаек, навесов, дровяников и самих дров - несколько поленниц, расставленных и так и сяк, куда ни кинь взгляд. В этом хаосе можно было скрываться от призыва в армию, от милиции и от самой войны до конца дней своих.
Василису Пирогов услышал с улицы. В дальнем из бесчисленных закоулков двора она отчитывала пацанов за баловство и, похоже, за какие-то понесенные убытки, и были те убытки велики, потому что, ругая и стращая виновных, Якитова сама плакала навзрыд.
Корней вошел в калитку, свернул на голос, но попал не в ту щель. Оглядев внимательно пустой закуток между свинарником и поленницей дров и убедившись, что он не обжит, не утоптан, пылен с сотворения Ржанца, Пирогов двинулся дальше.
Двор оказался запущен - дальше некуда. Навоз, щепа, старый бурьян, проросшие лебедой и крапивой бездонные ведра, кастрюли, банки, склянки - все это несло отпечаток священной неприкосновенности и, как ни странно, рождало в Пирогове Чувство покоя. Конечно же, дезертировав из армии, домой Якитов не приходил. Иначе, прячась от людских глаз, наследил бы в пропыленных углах, не утерпел бы… Впрочем, как знать!
Василиса Премудрая (надо ж - прицепилось!) выговорилась наконец и теперь, просто всхлипывая и причитая "невезучая я, разнесчастная я", у Пирогова мурашками спина вздыбилась при этом, - появилась из-за дома.
- Здравия желаю, - сказал Корней Павлович, чуть кланяясь и не спуская глаз с ее заплаканного лица.
Она не испугалась постороннего, не вздрогнула при виде его форменной одежды, кубарей в петлицах и револьвера на боку. Она не боялась его. Значит, нечего бояться, решил Пирогов, Якитов не дома скрывается. Где же? В горах? В горах и тайге? Лето теплое, сухое. Жилья по склонам гор - как в городе. И больше сине. Но корову… Корову мог и он… Ему здесь все до гвоздя знакомо.
- Здравствуйте, - повторил он не так официально. - Я к вам по двум делам сразу.
Он мог бы сказать - по трем, но третье было особого рода, и до времени о нем лучше помолчать.
Василиса уголком платка вытерла слезы.
- Зашли бы в избу, - сказала печально и первая на крыльцо ступила, сутуловатая от переживаний, непосильных хлопот.
"Трудно ей без мужика-то, - отметил Пирогов. - Не приспособленная самостоятельно жить. Верно, за его спиной как за стеной привыкла… А стена-то…"
По избе ходили куры. Они были на кроватях, на столе вокруг большой глиняной посудины, на комоде. Белые, зеленые с крапинками липкие "пятаки" виднелись везде, где прошла, суетилась, гребла лапами грязная стая эта.
- Кы-ыш! - закричала Василиса, замахиваясь на кур. С суматошным кудахтаньем они бросились врассыпную. - Господи, ну да что ж такое деется?!
- Вы держите кур в доме? - удивился Пирогов. - У вас же усадьба такая! Пристройки повсюду.
- Пристройки? - переспросила Василиса, и Пирогов понял, что сморозил глупость. - Пристройки, говоришь. А корова? Где корова моя? Тю-тю корова. Слизнули. Умыкнули из сараюшки. Из стайки. Из пристройки… Понимать? С ограды увели. Пока вы с девками шатуна праздновали, бандиты по деревне только что не с гармошками разгуливали. Зачем вы здесь поставлены? Нет, скажи мне, зачем? Им скажи, анчуткам, зачем пока их отец кровью на войне умывается, милиция в тылу хлеб ест. Скажи, как им теперь жить. Раньше хоть животики обмануть было чем - плеснешь молочка в толчонку, и уже для вкуса, для здоровья малость какая есть. Как теперь быть им? Помрут ведь. А я на себя руки наложу.
- Перестаньте, - прикрикнул Пирогов. Анчутки на голос появились в распахнутой двери. Неумытые смугляшки были по-взрослому озабочены и решительны. Корней Павлович убавил тону. - Перестаньте, прошу вас. Всем нынче нелегко. Вам труднее, чем мне, но ведь и я не праздную шатуна, как выразились вы. Много обиженного народа, потому что для кого война, а для кого и мать родна… - Вспомнился странный разговор Усольцева о героях и дезертирах, едва не сорвался с языка: такие, мол, наши дела, но сдержался вовремя - чего душу травить, в ней и так здорового места не осталось. - Мы ищем корову. Ищем. Возможно, скоро найдем. А не получится, пойду в райисполком, буду просить для вас помощь.
Больше обещать было опасно. Оглянувшись на анчуток, Корней Павлович подмигнул им: здорово, орлы. Те засмущались, попятились и скрылись с глаз.
- Прошу прощения, я случайно услышал вас с улицы. У вас какое-то новое горе? - спросил Пирогов у Василисы.
- У кого оно нынче счастье-то?
- Но мне показалось… Что-нибудь с Федором? - схитрил, сам удивляясь, как ловко получилось у него.
Она промокнула слезы.
- Давеча говорю мастеру: позволь на анчуток глянуть сходить, они ж ведь малые совсем, одни, а он уперся: этак все разбежитесь, кто работать будет… Я - свое, он - свое. Судом страшшал. Я говорю: хочь в тюрьму, если совесть у тебя верблюжья. И ушла. Пушшай судят.
- Н-да, - сказал Пирогов. - А ведь он может. По закону военного времени строго это.
- Так что ж я, без сердца? - вскричала она. - Сам на фронте, мать с темна до темна, а дети… Дети-то брошены. Дом брошен.
- У вас нет стариков? Родни.
- Мать у них есть. Мать! Чего на стариков кивать-то.
- И все-таки. У Федора родители здоровы?
- Они не тут живут.
Василиса обтекала вопрос о стариках. У Корнея Павловича под ложечкой засосало: не прячут ли они Федора, не отсюда ли уклончивость Василисы? Но, с другой стороны, почему они не помогают невестке? Ведь ей действительно не позавидуешь… Нет, тут какие-то свои отношения. Старые.
- От Федора есть какие известия?
- Как уехал с учебы на войну, так и все… Пропал.
- Не понял вас. Как пропал? Куда?
- Куда на войне убитые пропадают. В землю. - Повлажнели глаза.
- Откуда известно? Почему вы решили, что он на войну поехал после учебы? Это ж военная тайна.
- Бабы гадали на картах. И выпала нашим мужикам дальняя дорога.
Пирогов искренне хмыкнул. Надо ж, чем больше и ближе горе, тем доверчивей и суеверней человек.
- Карты - это авторитетно. - Прошелся по комнате, переступая "пятаки". - С учебы-то писал он?
- Три письма. А потом уж перестал.
- Последнее давно получили?
- Больше как две недели, считай.
- Можно взглянуть на него? По картам я не умею, а вот если по руке…
Она задумалась. Корней Павлович испугался: вдруг заподозрила его скрытое намерение? Но она не заподозрила. Как во сне, оглянулась, взяла с комода старый, потрескавшийся ридикюль, порылась в бумагах, достала несвежий, залапанный треугольник. Пирогов осмотрел его снаружи. Сразу обратил внимание на почтовый штемпель. На городском значилось девятое число. На местном четырнадцатое.
Ему сделалось вроде как не по себе. В ориентировке сказано: седьмое. Ошибка? Описка?
На тыльной стороне треугольника не оказалось штампа "Красноармейское - бесплатно". Не было штампика военной цензуры, что само по себе было не просто упущением для войсковой почты, но и должностной халатностью.
- Как оно пришло? Вы достали его из почтового ящика?
- Не-е… Почтарка наша, Шурка, принесла. И рублевку стребовала.
- Доплатное письмо?
Отправления без марок почта вручала адресатам в руки в обмен за наличный рубль. Это было законно на территории всей страны. Почему именно рубль - этого никто не знал да, поди, и не задавался таким вопросом. (Почтовая марка была более чем в три раза дешевле.) Видимо, связисты считали, что тройная цена быстрее дисциплинирует охотников переписываться. Но охотники не проявляли большой сообразительности. Хуже того, среди них укоренилось мнение, будто доплатное письмо надежней, чем обычное с маркой: какой резон почте терять рублевку… Пользовались "доплаткой" и шутники. Наметив "жертву", они ежедневно подсылали ей рисованного петуха с подписью типа: кукареку - рубля нету.
Такая история. И понял Пирогов, что письмо было опущено в ящик "потом", после того, как Якитов бежал из части… Что ж, оно могло содержать ответы на многие вопросы.
Корней Павлович развернул треугольник. Заглянул в него. Спохватился - не переусердствовал ли, не поспешил ли для простого любопытства и протянул его Василисе.
- Если можно, прочтите. Вслух, для меня.
- Да уж читайте. И я с вами послушаю.
Письмецо было коротенькое: набор поклонов теткам, дядькам, бабкам, свояченице, свахе, крестному, крестной. "О родителях не вспомнил, - заметил Пирогов. - Что-то у них сложное в родне". Дальше Федор сообщал, что жив, здоров, спрашивал, как растут мальчишки, сильно ли озоруют. И лишь в самом конце, как крик, как стон: наткнулся рылом на кулак, жить не хочется.
- Что за кулак?
- Предчувствие было ему. - Василиса снова промакнула слезы.
- Да нет, пожалуй, не предчувствие. Тут какая-то беда случилась. Что-то нехорошее - верно! Рылом - на кулак. До письма было это.
Василиса залилась плачем, запричитала тоненько. Ничего-то не поняла, но как измучилась, как не ожидала хорошего для себя, так и не почувствовала ничего утешительного из того треугольника. И сразу, как цыплята на кудахтанье квочки, в дверях показались мальчишки. Они были похожи, видимо, на отца. У Василисы волосы серо-пепельные с завитушками у висков, лицо продолговатое, глаза, как два замутненных озерка; взгляд нетвердый, уклончивый, будто стыдливый. А пацаны черноволосые, смуглые, мордашки широкие - кошачьи, глазенки цыганские, быстрые, смышленые, глядят бесстрашно, в упор.
Пирогов попытался представить по ним Федора. Увидел энергичного, строптивого - не перечь, а то вспыхнет и не скоро прогорит. Матери и отцу не уступает… Только как это увязать с дезертирством: трусостью, низостью, предательством?
Оглядел стены - нет ли портрета или фотографии. Увы! Лоскутные коврики над кроватями, зеркало в старинной резной раме, круглая тарелка репродуктора, часы-ходики… Небогато жили, наперед не копили. Может потому и дал Федор деру, что защищать нечего ему?
- Ладно, - сказал Корней Павлович. - Перестаньте слезы лить. По живому-то… Живой он. Живой, слышите?.. Успокой-тссь. Я поговорю с мастером, уладим сегодняшний день, но вы уж в дальнейшем постарайтесь сдерживать себя. Всем нынче трудно. А теперь о деле… Ваше заявление о пропаже коровы. Ищем, но пока утешить вас нечем… И второе, к нам прибилась партия эвакуированных из Ленинграда. Женщины, дети. Им негде жить.
Он сделал паузу, наблюдая, как она отнесется к его словам. Она истолковала заминку недостаточным ее вниманием, подняла на него глаза, кивнула, хотя он еще не сделал предложения.
- Нам необходимо расселить их, - продолжал Пирогов. - Мне кажется, у вас могла бы остановиться… женщина с ребенком.
- С ребетенком? - ахнула она. - Свои вон…
- А мы вам такую… няньку лет десяти.
Василиса подумала. И согласилась.
- Только вы их придержите чуток. Срам хоть уберу в избе.
"Якитова дома нет. И не ожидает его Василиса. Иначе заупрямилась бы. Не приняла бы посторонних…"