Джанджакомо Фельтринелли был человеком одержимым, очень смелым, но не вполне психически уравновешенным. Ко всему прочему, он был одержим страхом правого переворота, переворота фашистского, и потому желал действовать "во имя революции". Он создал собственную организацию - "Группу партизанского действия" - щедро её финансировал, но, желая быть не только спонсором, но и идеологом, издавал достаточно наивные листовки и активно искал связей с другими итальянскими ультралевыми группировками.
Последним его планом было установление тесных контактов с латиноамериканскими революционерами - его истинным идеалом - и финансирование их движения, что не могло не вызвать раздражения не только у правящих кругов Италии, но и у ЦРУ.
Фельтринелли ушел в подполье, гримировался, носил кличку Освальд, то жил за границей, то снова появлялся в Италии, причем полиция была прекрасно обо всем этом осведомлена, но его не трогала: то ли не воспринимали всерьез, то ли хотели использовать как-то по другому. Вполне допустимая гипотеза, если учесть, что связи у миллиардера были разнообразные и достаточно странные. Сама его смерть окутана тайной. А что, если сумасшедшую идею подрыва электростанции ему кто-то умело внушил?
Известно, что вплоть до последнего момента рядом с ним находился некто Карло Фиорни, который после взрыва скрылся и найти которого так и не удалось. Известно, что наследники Фельтринелли ведут более чем скромный образ жизни и даже не упоминают о каких-то больших деньгах, перешедших к ним. Известно, что после гибели Фельтринелли полиция ужесточила свои действия, и "Красная бригада" на какое-то время ушла в подполье".
Я постарался выбросить всю эту историю из своей памяти. Машину я и до этого водил аккуратно, но после…
Я слишком хорошо помнил, как в свое время моя бабушка говорила:
"В нашем роду мужчины редко умирают в собственной постели".
Меня можно было бы заподозрить в трусости, но мне хотелось быть первым не в своем роде, а в своем роду - умереть в собственной постели, причем как можно позже. Так что последующие годы я занимался только своей карьерой. И - небезуспешно. При этом старался, чтобы в моей жизни не было никаких сомнительных эпизодов и никаких прочных привязанностей, которые позволили бы мною манипулировать.
Мне это удавалось до тех пор, пока я не познакомился с Мари.
Глава 7. Друзья встречаются вновь
Как присноизвестный чеховский персонаж, кофе в то утро я пила "без всякого на то для себя удовольствия". Не потому, что у меня резко атрофировались вкусовые ощущения, а потому, что в тот конкретный исторический момент меня вполне можно было напоить вместо кофе касторкой или даже керосином и я вряд ли заметила бы разницу. Думать надо о том, что делаешь, а не о пережитых незабываемых минутах. Я же с упорством, достойным лучшего применения, то и дело мысленно возвращалась к событиям последних двенадцати часов. И не могу сказать, чтобы эти воспоминания были неприятны, но дать им какое-то точное определение я бы все-таки затруднилась.
Резко зазвонил телефон, я непроизвольно подскочила на стуле, и недопитый кофе пролился на голые колени. Поэтому мое "алло" напоминало скорее шипение разъяренной кошки, чем нормальную человеческую речь. И поэтому же, наверное, ответом мне было недоуменное молчание, повисшее на том конце телефонного провода.
- Я слушаю, - повторила я уже более спокойно. - Говорите, если позвонили.
- У тебя все в порядке? - услышала я голос Владимира Николаевича.
На сей раз в нем не было и тени насмешки. А мое бестолковое сердце замерло, дернулось и застучало так, что знаменитый ленинградский метроном рядом с ним просто отдыхал: что такое его шестьдесят ударов в минуту по сравнению с моими двумястами? Это - как минимум.
- Привет! - отозвалась я, изо всей силы пытаясь скрыть обуревавшие меня чувства. - А что у меня может быть не в порядке?
- Голос, например. Ты случайно не плачешь?
- Случайно не плачу. Все хорошо. А что, в лучших домах теперь принято уходить, не прощаясь?
- Ты так сладко спала, котенок. Я и так ждал два часа прежде, чем позвонить. Но сейчас, по-моему, уже можно просыпаться.
Я посмотрела на будильник и ахнула: одиннадцать часов! Я опоздала на работу! Что же теперь будет?
- По-моему, просыпаться как бы и незачем, - мрачно сообщила я Владимиру Николаевичу. - Меня уже час как уволили. Так что, спи спокойно, дорогой товарищ. Это я себе говорю.
- А разве ты по субботам работаешь? - изумился мой собеседник.
Елки-палки, сегодня же действительно суббота, если верить календарю! Так, дожила. Счастливые, конечно, часов не наблюдают, но вот за днями проследить было бы неплохо. А то так очень быстро можно докатиться до вопроса: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?"
- Я забыла, что сегодня суббота, - честно призналась я.
- А как тебя зовут, помнишь?
В голосе Владимира Николаевича снова послышались иронические нотки. Разговаривать по-другому он просто не умел - во всяком случае с дамами. Хотя что, собственно, я знаю о его манере разговаривать с дамами, равно как и о нем самом? Все мои познания в этой области вполне могли уместиться в одно короткое слово - ничего.
- Представьте себе, помню, - со всей доступной мне в тот момент сухостью сообщила я.
- Не уверен. Ты, судя по всему, забыла, что мы вчера перешли на "ты". Впрочем, это ведь и называется девичьей памятью. Если, конечно, память не изменяет мне.
Нашел тоже девицу! Уж скорее у него с возрастом память начинает сбоить. Воистину с больной головы - на здоровую.
- Вы… ты звонишь мне, чтобы упрекнуть в раннем склерозе? - приторно-сладким голосом поинтересовалась я.
- Нет. Во-первых, хочу знать, как ты там. А во-вторых, договориться о сегодняшней встрече. Если у тебя, конечно, нет более увлекательных планов.
В этот момент я затруднилась бы определить свое состояние. Радость? Да, конечно, но… Но к этому светлому и жизнеутверждающему чувству примешивалось ещё что-то неуловимое, мешавшее мне целиком отдаться ликованию.
Этому человеку сопливая и наивная девчонка могла понадобиться по двум причинам. Первая - из области ненаучной фантастики - внезапно вспыхнувшее большое и светлое чувство. Ну, пусть не очень большое, но вспыхнувшее и потому светлое. Вторая - куда более реальная - я нужна ему как помощница в каком-то деле. Лестно, конечно, но романтикой тут и не пахнет. Потому что в любом случае серьезное дело и я - это как гений и злодейство: две вещи несовместные. Кто-то неизбежно должен пострадать в этом союзе, причем нетрудно догадаться - кто именно.
- Ты что там притихла? - услышала я и сообразила, что слишком увлеклась собственными умными мыслями и забыла поддерживать разговор.
- Пыталась вспомнить, что должно сегодня сделать, - покривила я душой. - Но ничего такого вроде бы нет. Так что я свободна.
- Отлично! Через час я за тобой заеду, у нас ещё есть один вопрос, который нужно решить, а потом будем отдыхать.
- Творчески? - поинтересовалась я.
- И творчески тоже. Надень что-нибудь не очень легкомысленное, если можно. Ну, пока.
- Пока, - отозвалась я, мучительно раздумывая над тем, какой, собственно, вопрос мы должны решить, да ещё вместе, да ещё в субботу.
Понимаю, что это меня не красит, но должна признаться: единственный вариант, который мне пришел в прелестную голову, - это посещение ЗАГСа. Глупость, разумеется, но, положа руку на сердце, кто из представительниц прекрасного пола подумал бы о другом варианте? Хотя бы в первую очередь. Да ещё пожелание одеться не слишком легкомысленно. Любая бы на моем месте сделала совершенно однозначный вывод.
Правда, первый же взгляд в зеркало несколько остудил мои романтические порывы. Ничего принципиально нового я там, разумеется, не увидела, но именно это и сыграло свою роль. За ночь я не стала ни красавицей, ни хотя бы интересной женщиной: те же веснушки, те же круглые, не разбери-поймешь какого цвета глаза: то ли карие, то ли желтые, короче - кошачьи. И те же самые непокорные, нахально-рыжие волосы, из которых просто невозможно было соорудить мало-мальски пристойную куафюру. Н-да, до ЗАГСа мне ещё расти и расти. Ни один нормальный человек с таким чучелом в это заведение не пойдет. Да и в любое другое - тоже.
Следующие полчаса я посвятила тому, что пыталась одновременно прибраться в квартире и привести себя в божеский вид. Первое мне почти удалось, второе - почти нет. С прической я обошлась просто: стянула волосы со лба и висков на макушку, прихватила там аптечной резинкой, а сверху водрузила бант, чтобы все это убожество хоть как-то прикрыть. Вместо майки надела блузку - хотя серьезности мне это, видит Бог, не добавило. И уже совсем было собралась поставить над собой смелый эксперимент - подвести глаза и подкрасить губы - как снова зазвонил телефон.
"Свидание, надо полагать, отменяется, - со свойственным мне оптимизмом подумала я. - Что и требовалось доказать".
Но, сняв трубку, я поняла, что не только ошиблась, но вообще поступила крайне опрометчиво. Звонил… ну, конечно же, Севочка, про которого я, если честно, и думать забыла. Он остался где-то там, в совершенно другой жизни, и интересовал меня ненамного больше прошлогоднего снега. Прошу прощения за банальность.
- Пришла в себя? - ледяным тоном поинтересовался он.
- То есть? - оторопела я.
Первой и последней посетившей меня в эту минуту мыслью было то, что он каким-то образом узнал о том, как я провела минувшие вечер и ночь. Непринужденно же беседовать с ним как-то не хотелось. А принужденно - тем более, до любых разговоров на подобные темы я явно ещё не доросла.
- Что - то есть? Я русским языком спрашиваю: пришла в себя? Нагулялась? Могу принять обратно с испытательным сроком. В первый раз прощается.
- А если будет второй? - как можно более мягко поинтересовалась я. - Тогда что?
Из трубки донеслись какие-то булькающие звуки, похоже, Белоконь в полном смысле слова захлебнулся от негодования. И я его понимала, но извиняться, а тем более кардинально менять разговор не собиралась. Да и вообще не собиралась с ним долго беседовать, если честно.
- Ты совершенно обнаглела! - мой экс-жених сумел наконец произнести связную фразу.
- Ага! - охотно согласилась я. - Почему бы тебе по этому поводу не послать меня далеко и надолго? Я знаю как минимум десять кандидаток на мое вакантное место. Спорим, ты знаешь больше?
- Да ты ревнуешь! - с радостным облегчением завопил Белоконь. - Как я сразу не допер?! Слушай, рыжая, клянусь, кроме тебя, у меня никого не было и не будет. Если, конечно, ты не…
Мне вдруг стало нестерпимо скучно.
- Врешь ты все, - скучным голосом отозвалась я. - И даже не как сивый мерин, а вот именно как настоящий Белоконь. Были у тебя другие женщины, есть и будут. Что выросло, то выросло, точнее, что удобряли… Не ревную я тебя и никогда не ревновала, больше мне делать нечего. Уж лучше сразу удавиться или застрелиться из кривого ружья.
- Как это - не ревнуешь? Когда любят, всегда ревнуют. Постой-постой, а почему из кривого?
- Так это когда любят… И вообще, откуда ты нахватался таких старомодных словечек? Любит - не любит. Сам говорил, что это все - литература, а в жизни гораздо проще.
- Мало ли что я тебе говорил.
- Вот тут ты прав, - устало вздохнула я. - Говорил ты много, но обычно не по делу. Все, Белоконь, мы с тобой разошлись, как в море корабли. И больше мне тебе сказать нечего. Да и времени нет.
- Чем, интересно, ты так занята?
- Делами, солнце мое, делами. Я работаю, ты не забыл? Ну, все, сеанс связи закончен. И не звони мне больше, ладно? Не унижайся.
- И не подумаю!
- Что именно, звонить или унижаться? Кстати, именно из кривого ружья мне и нужно стрелять, чтобы не промахнуться. Моя меткость тебе известна.
- Стерва! - с каким-то мазохистским сладострастием выдохнула трубка, и из неё понеслись короткие гудки отбоя.
Ну, понятное дело, кто бы спорил? Говори мужику правду в глаза - или хотя бы в ухо, по телефону, - и почетное звание стервы гарантировано автоматом. А вот если только мурлыкать приятности, то ещё кое-как можно сойти за порядочную девушку. Надоело мне это - сил нет. Три года, прожитых под одной крышей с Белоконем, хоть кого заставят остервениться. И зачем теперь звонит? Ведь наверняка не страдает от одиночества. Единственное объяснение: готовлю я все-таки лучше большинства девушек. И квартиру убираю тщательнее. И с дурацкими вопросами типа "Куда идешь?" и "Когда вернешься?" не пристаю. Не так мало, кстати, если вдуматься. А вот с огнестрельным оружием…
Вообще-то и с ним, и со стрельбой у меня всегда была напряженка. В тире из пневматической винтовки у меня получалось совсем недурно, особенно если я предварительно зажмуривалась. Но когда нас всех скопом повезли на полигон, выдали по револьверу и предложили "поразить неподвижные мишени", я несколько минут добросовестно пыталась нажать на курок. Безрезультатно - сил не хватало. Тогда я повернулась к начальнику военной кафедры, стоявшему как раз позади меня, и довольно-таки кокетливо пожаловалась:
- Товарищ полковник, не стреляет!
Моментально передо мной не оказалось ни полковника, ни сопровождавших его офицеров. В жизни не видела, чтобы люди так стремительно принимали горизонтальное положение. И, лежа на животе в осенней грязи, несчастный полковник прохрипел:
- Дура, положи пистолет на землю и отойди от него подальше!
Зачет по военной подготовке мне тогда все-таки поставили: видно, побоялись ещё раз привозить на полигон. Сильное же впечатление от пережитого так и осталось на всю жизнь, причем думаю не только у меня.
В этот момент раздался звонок в дверь. Я успела только подумать, что из-за вредного Белоконя так и не успела хоть чуть-чуть подкраситься, а ноги уже сами несли меня из кухни в коридор. Распахнула дверь - и обмерла: такого букета я никогда в своей жизни не видела. А уж в собственной квартире - тем более. В нем было никак не меньше дюжины роскошных, ярко-красных гвоздик, букет обрамляла красивая бумага с бантиками.
Все это великолепие держал в руках Владимир Николаевич и с интересом наблюдал за моей реакцией, то есть я так предполагаю, что с интересом, потому что глаза его были опять надежно закрыты темными очками, а по выражению остального лица догадаться о каких-либо эмоциях было, мягко говоря, проблематично.
- Господи, Боже ты мой, - только и смогла я из себя выдавить.
Как говаривала в таких случаях моя бабушка: умереть, уснуть и проснуться, рыдая…
- Нет, это я, лично, - не без удовольствия констатировал Владимир Николаевич. - Войти-то можно?
Я, как сомнамбула, посторонилась, пропуская его в квартиру. Но он почему-то не торопился войти, а так и стоял на пороге, глядя на меня.
- Ну, входи… те, - попыталась я взять инициативу в свои руки.
Никак я не могла начать говорить ему "ты" средь бела дня. Ночью было как-то проще.
Вместо ответа он вдруг как-то странно хмыкнул, а потом залился неудержимым смехом. Первый раз я наблюдала у него это функциональное явление: прямо скажу, впечатляюще. Непонятно было только, что могло вызвать этот приступ гомерического хохота. Мне тоже хотелось порадоваться, но чему?
- Прости, котенок, - наконец выдавил он из себя и вошел-таки в квартиру. - Не обижайся. Но эта твоя прическа… Тебе сколько лет?
- Ты же знаешь - двадцать два, - обиделась я, отбросив в сторону всякие церемонии. - Что тут смешного? Прическа как прическа. Ты же просил: не легкомысленно.
- Просил. Но представить себе не мог, что ты завяжешь бант на макушке. Майечка, мы сейчас поедем к человеку, который устроит тебя в "Труд". Это не то учреждение, куда стоит приходить в таком виде, поверь мне. Ладно, сейчас что-нибудь придумаем, а пока возьми цветы. Я их тебе нес, между прочим.
- Спасибо, - пробормотала я, охваченная целым вихрем противоречивых чувств.
Никакого ЗАГСа, стало быть, не планируется. Размечталась, как говорится. Новая работа, оказывается, не просто вчерашний застольный треп, а действительно серьезные намерения. Значит, возникает все тот же сакраментальный вопрос: зачем? И ответа на него опять-таки пока нет.
А цветы, конечно, шикарные, что и говорить. Куда бы их поставить? В ту единственную вазочку, которая была у меня дома, мог в лучшем случае поместиться букетик фиалок или ландышей. А более изысканных цветов у меня отродясь не водилось. В квартире у Белоконя был целый набор роскошных хрустальных ваз, но Севочке и в голову не приходило подарить мне хоть один лютик.
У него вообще была очень серьезная теория относительно того, что дарить можно и нужно, а что - глупо. Цветы, например, в перечень нужного не входили, потому что имели странную особенность со временем увядать. Деньги, уплаченные за них, оказывались выброшенными на ветер. А на день рождения и на Новый год я обычно получала что-нибудь сугубо хозяйственное, типа сковородки или набора ножей. Практично, конечно, но… Впрочем, Бог с ним совсем, с Севочкой-то.
Я достала из шкафчика трехлитровую пустую банку и поставила туда гвоздики. Ничего, хуже они от этого не станут. Разбогатею - куплю надлежащую емкость.
- Иди сюда, - услышала я голос Владимира Николаевича. - Займемся твоей прической.
Фирма "Заря", выезд на дом к клиенту. Очень интересно, как это он будет заниматься моей прической. Мне почему-то казалось, что у него совсем другая профессия. Но спорить не стала и послушно вышла в коридор, где висело единственное в квартире зеркало, порядком потемневшее от времени.
- Убери этот бант, - приказал Владимир Николаевич.
- Лучше не будет, - честно предупредила я, но бант все-таки сняла.
Спорить с начальством - плевать против ветра, не мною первой подмечено. Тем более что бант скрывал вульгарную черную резинку, и мой наставник и благодетель должен был сразу же понять, что бант лучше было не трогать. Он и понял.
- Н-да, неизвестно, что хуже. А снять эту ерунду вообще нельзя?
- Можно, - пожала я плечами, - но тогда в серьезное учреждение лучше вообще не ходить. Может, мне косу заплести?
Я хотела сострить, но меня восприняли на полном серьезе и пришлось приниматься за дело. Косу я заплетаю обычно только тогда, когда сижу дома, уж очень она меня молодит, просто до неприличия. По уму нужно было бы коротко постричься и покончить с этой проблемой, но останавливала здравая мысль, что придется проделывать эту процедуру достаточно регулярно, на что просто не было ни денег, ни времени.
- Ну вот, совсем другое дело, - с удовлетворением заметил Владимир Николаевич, оглядывая результаты моего самоотверженного труда. - Теперь и поздороваться можно по-человечески. А то полное ощущение того, что имеешь дело с несовершеннолетней. Даже страшно. Здравствуй, котенок.
Он взял меня сзади за плечи и повернул к себе. Я не успела не то что сказать что-нибудь связное, но даже о чем-то подумать, как уже оказалась в его объятиях, и время для меня остановилось. Правда, как потом выяснилось, ненадолго.
- Давай собираться, ребенок, - сказал он, вернув меня с небес на грешную землю. - Не все сразу. Еще не вечер.