- Вы правильно обратились ко мне. Некоторые европейцы говорят "Онума", некоторые - "мистер Онума", и это все обижает меня. "Онума-сан" - это очень приятно. Хорошо, что вы именно так обратились ко мне. Иногда приходится подсказывать, и тогда уже не так приятно, если тебя называют по правилам. Сюрприз всегда приятен. Нет, я не коммунист… А вы?
- Я их уважаю.
- Вы член партии?
- Для художника членство в партии необязательно.
- А я к коммунистам отношусь плохо.
- Приветствуете Мао и не любите коммунистов…
- Я не связываю личность Мао с общезначимым коммунизмом. Мао - лидер азиатской страны, которая за двадцать лет превратилась в мощную державу…
- Сама по себе или с помощью Кремля?
Онума словно не слышал вопроса Люса.
- Мао, - продолжал он, - обратился к молодежи, а мы, например, мучаемся с нашим дзенгакуреном…
- Что такое дзенгакурен? - спросил Люс.
- Это те, кого у вас называют длинноволосыми, новые левые. Мы с ними мучаемся, компрометируем себя политикой кнута и пряника, заигрываем с ними, сажаем их, платим им… А Мао взял да и сделал государственную ставку на молодежь, когда понял, что идеи мирового коммунизма входят в противоречие с практикой его внутренней и внешней политики. Он сумел использовать в своих целях поколение молодых. В этом смысле я приветствую эксперимент Мао. Он собрал воедино догмы буддизма, и методику Троцкого, и концепции научной революции последнего десятилетия. Это серьезная комбинация. Недаром же в Австралии редакторам газет уже предписано воздерживаться от карикатур на Мао, а многим из них рекомендовано писать об его эксперименте в уважительных тонах. При этом о Японии там пишут в совершенно разнузданном, недопустимом тоне. Меня это наполовину радует, а наполовину огорчает. Моя мать - китаянка, а кровь - это всегда кровь, не так ли?.. Но, как сын японского отца, я обижен за Японию…
- Но что же главное, привлекающее вас в опыте Мао? Игра с молодежью?
- Нет, Люсо-сан… Главное, что меня привлекает в эксперименте Мао, - это борьба против партийной и государственной бюрократии…
- Вы убеждены, что в Китае была партийная и государственная бюрократия?
- Это наивно опровергать.
- У меня сомнение: если начинали все вместе - Мао, Лю Шао-ци, Пын Дэ-хуай, Линь Бяо, Дэн Сяо-пин, Чэнь И, то почему один из них стал бюрократом и наймитом иностранной державы, а другой остался верным идее? Не кажется ли вам странным обвинение, выдвинутое против председателя КНР Лю Шао-ци, в служении интересам иностранной державы? У нас может случиться, что генерал или незадачливый помощник министра оказывается агентом иностранных держав - их ловят на алчности, на бабах или гомосексуализме, но в мире еще не было такого, чтоб глава государства, министр иностранных дел, военный министр и генеральный секретарь партии оказывались агентами и наемниками иностранцев. В чем же дело?
- Видите ли, Люсо-сан, вы должны делать скидку на пропагандистский аспект вопроса. Мао нужно было сплотить народ. Как можно иначе сплотить народ, если нет войны, а в стране масса трудностей?!
- Значит, партия, которую возглавлял Мао, не знала о том, что происходило в стране, возглавляемой Лю? Как же тогда быть с руководящей ролью партии в красном Китае?
- Партия и была лидером общества, она и поняла, что бюрократы перекрыли путь молодому поколению к управлению страной.
- Значит, раньше ничего не понимали, а потом вдруг взяли и поняли! А что поняли? Окружены старыми шпионами и врагами, да? И кто же это понял? Молодой Мао? Ему сколько? Сорок? Или пятьдесят? Он что - уступил свое место молодому? А может, он просто заставил молодого хунвейбина пытать стариков - своих соратников по революционной борьбе - для того, чтобы самому стать живым богом? Бросьте вы о бюрократии, Онума-сан. Просто Мао захотел быть единственным… А для этого надо забыть многое и многих. Он решил сделать так, чтобы нация лишилась памяти.
- В ваших словах есть доля истины, Люсо-сан… Но вы судите о предмете лишь по последним событиям и делаете из Лю мученика. А ведь он с Мао вместе в свое время предал анафеме бывшего секретаря ЦК Ван Мина… Они тогда обвинили его в тех же грехах, в которых сейчас Мао и Линь Бяо обвиняют Лю. И чтобы это самопожирание было последним, Мао сделал ставку на молодежь. Поймите же, когда выстроена перспектива, надо во имя великой цели уметь идти на определенные жертвы! Но разве цель - призвать молодежь к борьбе против всех и всяческих проявлений бюрократизма - это не здорово?
Люс рассмеялся. Он продолжал смеяться, прикуривая от спички, зажженной предупредительным Онумой.
- Какая перспектива, Онума-сан? - сказал он. - Молодежь-то ведь повзрослеет! Она прочитает о подвигах маршала Пын Дэ-хуая во время освободительной корейской войны. Она услышит о том, что именно Чжу Дэ создавал Красную Армию Китая! Это еще пока в Китае мало радиоприемников, с информацией туго. Мао сделал ставку на китайскую стену, но ведь скоро телевизионные программы будут со спутников передавать! Какая там стена! Ни одна стена не выдержит натиска информации… А что касается сегодняшнего дня… Знаете, лично мне очень не нравится, когда борьба с бюрократией сопровождается сожжением книг Шекспира, Толстого и Мольера…
- В большом надо уметь жертвовать малым, Люсо-сан.
- Это ваша первая ошибка за все время, Онума-сан. Шекспир и Толстой - это, по-вашему, "малое"? Да все бюрократии мира, вместе взятые, ничто в сравнении с гением одного из этих писателей!
- Почему вы оперируете именем русского писателя, Люсо-сан?
- Вы думаете, я путешествую на деньги Москвы? А почему не Лондона? Я оперировал и Шекспиром… Нет, Онума-сан, просто Шиллера в Пекине пока не сжигали.
- Я там был, когда разбивали пластинки Бетховена.
- Спасибо за информацию. Вы не делали фотоснимков этого эпизода "по борьбе с бюрократизмом"?
- Делал. Но, к сожалению, пленка была засвечена китайской таможенной службой.
- Странно, вы их апологет - и такая неуважительность…
- А это ваша вторая ошибка, Люсо-сан. Я отнюдь не являюсь апологетом красного Китая. Я лишь стараюсь быть объективным. Я патриот Японии, Люсо-сан, в такой же мере, как и Китая…
- Китай - руки, Япония - голова, Азия - матерь планеты, так, что ли?
- Не совсем так. Это было бы дискриминацией по отношению к другим нациям.
- Ваша водка очень легкая, Онума-сан.
- Не скажите, Люсо-сан. Она легка до той поры, пока не надо вставать из-за стола. Я не задал вам обязательного вопроса: как вам показалась Япония?
- Вам бы надо иначе сформулировать вопрос: "Вы в Японии впервые?" А потом спрашивать, понравилась ли мне Япония.
- Вы хотите сказать, Люсо-сан, что вам ясно, зачем я с вами беседую? Вы хотите дать мне понять, что вам ясна моя роль?
- Именно. Именно так, Онума-сан…
- Так вот о Дорнброке… Не стоит вам, Люсо-сан, восстанавливать против себя Азию. Вспомните, что случилось с Якобетти… Стоило ему сделать безжалостный фильм об Африке, как его предали остракизму во всем мире: сильные уговорились делать политику на защите слабых. Я имею в виду словесную, ни к чему не обязывающую защиту. Она страшна лишь для художников; военных, бизнесменов и министров она не касается.
- Чен Шен просил вас попугать меня? Или кто другой?
- Вы не правы, Люсо-сан, меня никто не просил пугать вас. Меня просили, поскольку я знаю немецкий, сказать вам то, что я сказал. Не надо унижать азиатов вашей правдой. Занимайтесь Дорнброком в Германии. Но не надо впутывать в это ваше дело Азию. Гонконг - особенно. Вас проклянут и правые и левые. Энцесбергер и Годар держат у себя в домах портреты левых ультра.
- Снимут, - ответил Люс. - Когда ультралеваки начнут открытый диалог с Вашингтоном или с нашими бешеными, они снимут их портреты… Лишь игра в бунт предполагает тягу к авторитарности…
- Они не начнут диалога с врагами. Еще сакэ?
- С удовольствием. Желаю вам успеха, Онума-сан! Ваши люди должны меня сегодня прирезать? Или будете топить в море?
- Я не бандит, Люсо-сан. Я желаю вам лишь одного: выполнения всего вами задуманного. Я готов помогать в меру моих сил и возможностей.
- Тогда ответьте: что у вас говорили о переговорах Дорнброка? Я не прошу точных фактов. Меня пока что удовлетворят даже слухи.
- В "Асахи" проскользнуло сообщение, что Дорнброк вел переговоры о расширении атомного полигона.
- Дорнброк был здесь. Ему задавали такой вопрос?
- Да. Ему задали этот вопрос в аэропорту. Но он отказался отвечать на все вопросы и сразу же улетел в Токио. Он очень торопился.
- Он торопился к Исии.
- Увы, это имя мне ничего не говорит.
"Вы мешаете мистеру Лиму, - продолжал тогда Хоа, - потому что нашли японку. У мистера Лима деловые связи с мистером Дорнброком. Я говорою вам это, потому что вы сказали мистеру Ричмонду: "Хорошо, что подобных вам топят здесь в каналах". Случай за вас, мистер Люс. Я ничего бы не смог поделать, я был бы вынужден, даже несмотря на вашу доброту ко мне, выполнить поручение мистера Лао, но случай за вас. Ведь с вами миссис Джейн, а ее муж работает в американской контрразведке… Она лишний свидетель, и я с радостью верну деньги мистеру Лао, полученные за то, чтобы вы навсегда исчезли. Вы стоили восемьсот долларов, мистер Люс. Я истратил на аренду такси восемь долларов, так что прошу их вернуть мне: я обязан отчитаться перед мистером Лао". Люс тогда попросил Хоа устроить ему встречу с мистером Лао. Хоа ответил: "Если вы станете рассказывать кому-то, о чем я говорил вам, я погибну, но я погибну, утвердившись в лютой ненависти к белым. Ненависть отцов, даже убитых, передается детям, мистер Люс. А каждый третий человек на земле - китаец".
Люс медленно тянул горячее сакэ - оно было горячим и чуть прислащенным, с очень нежным запахом. Он вспоминал, как наутро в номере ему подсунули газеты под дверь. Он всегда просыпался, когда связка газет влетала под дверь его номера и, проскользнув по натертым плитам кафельного пола, ударялась о ножку стула. Иногда газеты рикошетили к кровати, и Люсу даже не приходилось подниматься, чтобы узнать все новости.
На второй полосе он увидел фотографию автофургона с разбитым ветровым стеклом. Сверху был громадный заголовок: "Убийство коммерсанта Хоа Шу-дзэ (59 лет, владелец двух катеров и магазина около порта)". Люс подумал: "Никогда бы не дал ему пятидесяти девяти. От силы сорок". Только потом он понял, что это напечатано именно о Хоа, и что Хоа убит, и что ушел он из жизни с ненавистью к белым, которые протягивают руку, чуточку помедлив, - как Джейн в клубе.
- Вы думаете, я агент? - спросил Онума, когда они, сняв ботинки, вошли в салон мадам Сато, окруженные стайкой гейш. - Я не агент, Люсо-сан, просто мне, как и вам, нужен допинг. Умным людям всегда нужен допинг интереса. Меня попросили поговорить с вами. "Запомните его, - сказали мне, - когда он выпустит свой новый фильм, вам будет что написать".
Онума казался совсем трезвым, и поэтому Люс решил, что японец здорово пьян.
- Кто вас об этом просил?
- Друзья. У меня много друзей в Гонконге. Знаете, чтобы вы не думали, будто я какой-то агент, я дам вам один адрес. Это в Токио, возле небоскреба Касумигасеки…
- Спасибо. Чей это адрес?
- Там частная клиника.
- Спасибо. Но…
- Там сейчас лежит Исии-сан.
- Что?!
- Ничего. Просто мне приятно видеть вашу растерянность. Вы наивно считали, что умно и хитро ведете партию, а ведь всю партитуру беседы расписал я. Но вы стойкий человек, а мне это нравится… Вы понимаете, что играете смертельную игру?
- Вам это подсказали?
- Мне никогда никто не подсказывает. Я сам думаю, сопоставляю вашу заинтересованность с заинтересованностью моих друзей. Вы работаете на МАД? Нет?
- На военную контрразведку? Я? Почему?!
- Я прочитал об этом в немецких газетах.
- Когда это было напечатано?
- Дня три назад.
Люс хлопнул в ладоши и рассмеялся:
- Тогда у меня все хорошо, Онума-сан! Значит, они решили прижать меня с другой стороны, опозорить в глазах интеллигенции, когда не вышло у Ли…
- У кого?
- У Лихтенштейна, - ответил Люс спокойно. Он вовремя оборвал себя. "Ли" - это ведь не "Лим". Это "Лихтенберг", "Лихтенштейн", "Либерганд"… - Лихтенштейн - это враг моего продюсера, Онума-Сан.
- Но это не мистер Лим? - тихо спросил Онума и, не дождавшись ответа побледневшего Люса, пошел танцевать с одной из гейш. Невидимый магнитофон вертел мелодии Рэя Кониффа.
Люс поднялся, и его качнуло.
"А я здорово набрался этого сакэ, - подумал он. - Шатает. Ну и пусть. Сдыхать надо пьяным. Не так страшно. Но они сейчас не станут меня убивать. Я в их руках. Они крепко попугали меня с Хоа. Им кажется, что этого достаточно".
Онума-сан, держа в руке длинный бокал, шагнул ему навстречу. Он чокнулся с Люсом бокалом, в котором было шипучее шампанское, пролив несколько капель.
- Давайте выпьем за искусство, - сказал Онума. - За правдивое искусство. Сейчас искусство должно быть правдивым, как математика. Вот за это я хочу выпить.
- Ладно, - согласился Люс. - Только я осоловел.
- Можно попросить нашатыря.
- Нет, нет, не надо. А как вас можно называть уменьшительно? Я хочу называть вас ласковым именем…
- Японца нельзя называть уменьшительно, - ответил Онума. - Мы и так маленькие. А вы хотите нас еще уменьшить…
- Можно, я буду называть вас Онумушка?
- Это нецензурно, - ответил японец, - видите, наши подруги прыснули со смеху. Никогда не называйте меня так, очень прошу вас.
Токийский шофер подвез Люса к полицейской будке и показал пальцем на молоденького высокого парня в белой каске.
Полицейский дважды переспросил Люса, а потом облегченно вздохнул:
- Понятно. Теперь понятно. Это в седьмом блоке. - И он объяснил шоферу, как проехать к частной клинике, которая помещалась неподалеку от токийского небоскреба Касумигасеки.
"Это совсем рядом, вы легко найдете, - сказал ему на прощание Онума, - полиция в крайнем случае поможет вам, у них есть специальные путеводители…"
Клиника была крохотная - всего пять палат. Тихо, ни одного звука, полумрак…
Выслушав Люса, дежурная сестра утвердительно кивнула головой и, молча поднявшись, пригласила его следовать за собой.
Исии лежала в палате одна. Палата была белая - такая же, как лицо женщины. И поэтому ее громадные глаза казались двумя продолговатыми кусочками антрацита; они блестели лихорадочно, и, когда она закрывала глаза, казалось, что в палате становится темно, как в шахте.
- Здравствуйте, - сказал Люс. - Вас уже предупредили, что я приду?
- Нет, - ответила женщина. - Кто вы?
- Я друг Ганса.
Темно в палате, очень темно.
- Вы ждали меня?
- Нет. Я вас не ждала.
"Надо включить диктофон. Я не скажу ей об этом. Она знала о моем приходе. Ее предупредили - в этом я сейчас не мог ошибиться".
Женщина молчала; ее лицо побледнело еще сильнее.
- Я друг Дорнброка, - повторил Люс.
"Я сейчас должен получить от нее то, за чем ехал сюда. И я получу это. Если я ничего не получу - тогда, значит, я действительно слизняк и мразь… Она знает, из-за чего погиб Ганс, из-за чего они взорвали Берга, она знает! А если нет, тогда я просто не знаю, что делать дальше… Но она знает что-то, поэтому она соврала, сказав: "Я вас не ждала". Она ждала меня".
- О ком вы говорите? - спросила женщина. - О каком Гансе?
- О Гансе Дорнброке…
- Вы, вероятно, спутали меня с кем-то… Я в первый раз слышу это имя. Кто он?
- Он? ("Ну что же, прости меня бог, но я не могу иначе. "К доброте - через жестокость!" Так, кажется? Это трудно, ох как это трудно и гадко быть жестоким!") Вы спрашиваете о Гансе Дорнброке?
- Да.
- Один хороший парень, но крайне нестойкий по отношению к женщинам. - Люс хохотнул: - Он собирал коллекции женщин по всему миру…
Ах как светло в палате, глаза-шахты широко раскрыты, в них гнев и бессилие!
"Ну говори! Скажи мне то, что ты должна сказать! Кто запретил тебе говорить о нем? Кто?!"
Темнота. Тишина. Капли пота на лбу и висках.
- Простите, но я не знаю Ганса…
"Есть много методов, - подумал Люс. - И Брехта, и Феллини, и Станиславского, и Годара, и Уолтер-Брайтона… Хотя нет, у него способ, а не метод. Или наоборот… И потом, он не режиссер, а физик… Очень славный человек… При чем здесь способ? Ах да, вспомнил… Ну-ка давай, Люс, выбирай точный метод - только единственный метод поможет тебе в работе с этой актрисой. Одних надо злить, с другими быть нежными, третьих брать интеллектом, четвертые - обезьянки, им надо показывать и следить за тем, чтобы они тебя верно скопировали. Но это самое скучное. Лучше всего, если актриса или актер поймет тебя. Тогда забудь горе: у тебя появилось твое второе "я", ты стал сильным, все то, над чем ты работал долгие месяцы, сделалось сутью актера, его жизнью. Облако Уолтер-Брайтона - как я сначала не обратил на это внимания, а?! То радиоактивное облако, за которым он наблюдал. Которое унесло семь жизней. И унесет еще двести - триста. Как мне трудно было связывать облако с радиоактивными частицами после взрыва новой бомбы, полет Ганса в Гонконг, тошноту "беременной" Исии и слова доктора из британской колонии, который так смеялся над версией "беременности": "Она ведь родилась в Хиросиме через десять дней после атомного взрыва!" А после водородного взрыва она сидела в том городе, над которым прошло новое радиоактивное облако… Это не моя работа - заниматься сцепленностью фактов, моя работа - это взаимосвязанность характеров… Впрочем, сейчас вроде бы я на пороге этой работы. Люс, не ошибись!"
- Вы настаиваете на этом утверждении? Вы не знаете Ганса Дорнброка?
- Не знаю.
"Как меня тогда стегал Берг? "Вы лжете! Порошок с ядом был в вашей спальне… Такой же, каким отравился Ганс". "Лгали", а не "врали". Спокойствие слова - свидетельство силы".
- Зачем вы лжете, Исии-сан?
Женщина, не открывая глаз, повторила!
- Я не знаю Ганса…
- Шинагава-сан… Это имя вам знакомо?
- Да.
- Это ваш продюсер?
- Да.
- Он мне рассказал о том, как вы гадали Гансу…
Снова свет в палате. Быстрый, отчаянный, страшный…
- Я многим гадала. Я не знаю имен тех, кому я гадала.
- Надеюсь, имена людей, которые снимали для вас особняки, вы помните? Может быть, вы вспомните, кто снимал вам особняк на Орчард-роуд?
И женщина заплакала.
"Она плохо плачет, - подумал Люс, откинувшись на спинку белого стула. - Она играет эти слезы. Она не играла, лишь когда я назвал Ганса негодяем, который коллекционирует женщин. Почему она играет так фальшиво? Хотя это понятно - у нее были не те режиссеры…"
- Итак, вы знаете Ганса?
Она прошептала:
- Да.
- Почему вы лгали?
- Я боюсь его мести… Я боюсь, что он будет мстить мне…
- Мертвые не мстят…
Женщина вскинулась с кровати. Ослепительный свет в палате, глаза режет - как светло сейчас здесь!
- Кто мертв? Кто?!
"Она ничего не знает… Сейчас я мог проиграть. Как страшно я думаю - "мог проиграть". Черство и страшно. Может быть, Нора права - я садист? И мне доставляет наслаждение мучить людей?"