- Не могу объяснить. За что. А, черт возьми, Эрнест - вот за это. За это самое.
Он сам не заметил, как прошло время. Он сидел и думал о том, что целая неделя позади. Целая неделя. Кажется, все вошло в колею. Фелиция что-то жарила на кухне. Крикнула:
- Садитесь на веранде… Садитесь на веранде, месси… Мадам спит, я ее накормила… Садитесь на веранде, я сейчас подам…
Свет из гостиной хорошо освещает каменный пол веранды, стулья с фанерными сиденьями, плетеное кресло, стол из камыша. Внизу у берега слышится рассыпающаяся океанская волна. Звук ее медленно расходится вширь, становится тише, глуше, затихает, переходя в слабый хриплый рокот. Кронго вдруг с удивлением вспомнил, что не знает, на какие деньги сейчас живет. Правда, он и раньше не особенно вникал в это, его денежными делами занималась Филаб. С двадцати лет, со времени, когда он стал выступать всерьез, он привык не думать о деньгах. У него всегда была еда, одежда, разменные деньги для себя, все переезды оплачивала дирекция или фирма. Иногда, когда ему были нужны лишние деньги, он начинал играть. Хотя потом бросил - из суеверия. Ведь отец никогда не играл.
Кронго хорошо помнит ощущение того первого запретного выигрыша. Бесстрастные пальцы кассирши легко отсчитали толстую пачку денег. Выигрыш был большим, Кронго ставил на темную лошадь. Странно - оттого, что появилось много денег, он не ощутил удовольствия. Вечером отдал половину выигрыша отцу, и тот странно улыбнулся. Но деньги взял, только предупредил, чтобы Кронго больше не играл. "Ты потеряешь чувство лошади, слышишь, фис!" Но Кронго продолжал играть, и всегда на темных. Он знал наизусть все конюшни. Несколько раз он ставил на себя. Правда, против себя на фаворите не играл ни разу. Это были странные дни - шумные, выматывающие. Это был Париж. И это было задолго до Ксаты… Но сейчас Кронго даже не может вспомнить имена тех, с кем проводил время. Но он же проводил время… Помнит красивую иностранку, венгерку. Ему казалось, что он любит ее… Она плохо знала язык, и утром, просыпаясь, он всегда видел ее немую улыбку. Он жил тогда в гостинице. Потом, когда слова отца сбылись, Кронго бросил играть. Он отстал на полкорпуса. Он до сих пор помнит эту скачку, чувство отчаяния, охватившее его. Отец молча улыбался, помогая слезть. Дело было не в проигрыше, а в том, что он в самом деле перестал чувствовать лошадь. Потом Кронго изменил правилу не играть только дважды… И один раз это было в розыгрыше кубка "Бордо - Лион".
- Рыба, месси… Очень вкусная рыба… - Фелиция осторожно опустила тарелку.
Вдруг проплыли лошадиные лица. Душ Сантуш, Бланш… Он ничего не ел весь день. Почему он вспомнил об игре? Из-за денег?
- Фелиция, где вы достаете еду?
Глаза негритянки убегают от его взгляда.
- Вы покупаете на свои деньги?
Она молчит. Шумят кусты.
- Что же вы молчите, Фелиция?
- Деньги отменены, месси, магазины берут только доллары и боны… Вы ешьте, не думайте об этом…
Рыба была сладковато-соленой, она мягко расползалась на языке.
- Где же вы их доставали? Доллары и боны?
- Как не стыдно, месси…
- Фелиция… - он положил вилку.
- Пришлось крутиться… И… у меня было кое-что…
- Запишите все ваши траты… И - за уход.
- Месси…
- Завтра же. Сниму со счета и отдам… Все, все, Фелиция…
В пять утра… Мысль с трудом пробивалась сквозь подступившую сытость. Он должен работать, работать, иначе все пропадет. Но уже об этом нет сил думать. Целый день - осмотр молодняка, прикидка, обход, набор людей… Что еще осталось… Нет одного кузнеца… И - машина. Пусть будет машина. Машину обещал Крейсс. Он должен встать завтра в три. Он должен работать до исступления, а сейчас лечь, провалиться… Внизу ворочаются волны. Лечь…
- Я разбужу вас, месси… Идите спать…
Лежа у себя в комнате, Кронго слышал шум волн, но этот шум уже становился не шумом, а чем-то беззвучным, неосязаемым. Беседка, маленькая, открытая, она стоит в пустом грязном дворе, и на лавочке у стены беседки сидит человек. Этот человек держит в одной руке тарелку и, улыбаясь, неторопливо разговаривает с Кронго, но так, будто его сейчас слушают, кроме Кронго, еще несколько человек.
- Ведь вы согласны со мной? - сказав что-то совершенно незначащее, человек улыбнулся.
Он поправил рукой одну из гирлянд, свисавших с потолка беседки, и Кронго увидел, что это комиссар Крейсс. Все черты лица были Крейсса, те же изогнутые уши и нос, будто являющийся отражением губ и подбородка и потому придававший комиссару Крейссу сходство с животным - но теперь уже не с хорьком, а с тюленем. Но странно: приглядевшись к его шее, Кронго увидел параллельно идущие коричневые полосы и понял, что шея Крейсса обжарена и чуть трясется, как обычно трясется хорошо обжаренное куриное мясо на собственных ребрах. Шею облегал белый накрахмаленный воротник, и Крейсс продолжал разговаривать с Кронго о чем-то совершенно незначащем, улыбаясь и требуя взглядом ответов, участия в разговоре. Кронго попытался вникнуть в смысл слов Крейсса.
- Попробуйте, это действительно очень вкусно, - комиссар наклонил голову, и Кронго отломил от нее вилкой несколько легко подавшихся кусков. У головы остался лоб и подбородок, а вместо рта и носа обнажились ребра, совсем как у жареной курицы, глаза же попали в тарелку, которую Крейсс держал перед собой. - Ну как, вкусно? - спросила белая гортань, торчащая в этом странном провале.
Кронго ясно видел белые слоящиеся куски в своей тарелке. Он поворачивал их вилкой, с ужасом думая, что это человеческое мясо, и тем не менее отламывал и ел кусочки. А комиссар Крейсс продолжал говорить, несмотря на то что у него не было рта, а одна только белая гортань.
Они с отцом работали с Гугеноткой, и работа была успешной, но скоро он понял - он не может без Ксаты.
Пытаясь преодолеть острую тоску, он убеждал себя, что может чем-то заменить ее присутствие… Он говорил себе, что у него есть воспоминания о ней… Что у него есть мысли о Ксате, он явственно представляет себе ее, так, будто она постоянно находится рядом с ним. В конце концов, говорил он себе, ведь он знает, что может всегда ее увидеть… Ничто непреодолимое не разделяет их - только расстояние.
Сначала ему казалось, что достаточно только представить себе это, достаточно только убедить себя в том, что Ксата никуда не уходила, не исчезала, что они не расставались, что она и сейчас здесь, - и он успокоится, сможет работать дальше. Достаточно только представить себе, что Ксата в Париже, на ипподроме, что она стоит рядом с ним в конюшне, следит, как он раскатывает Гугенотку по тренировочной дорожке, - и он будет спокоен.
Но скоро он понял - ведь ничего этого нет. Нет Ксаты. Нет, просто нет… Ее нет рядом с ним - он только доказывает себе это. На самом же деле Ксаты рядом с ним нет, есть только острая тоска, острое, непреодолимое желание быть рядом с ней, увидеть ее. Ксаты нет, а значит, нет того ощущения бесконечности, нет того удивления, которое теперь ему необходимо. Но ведь в этом и было ощущение перемены. В этом, именно в этом. Ощущение удивления, острое и мучительное ощущение счастья, ощущение, что Ксата рядом. Именно оно, это ощущение муки и счастья, было бесконечно важным, и только оно и меняло все в нем. Но раз Ксаты нет, - значит, нет и этого ощущения. А тогда - зачем все? Зачем?
Но ведь он что-то делает. Зачем-то живет. Нет, он не живет. Не может же он бесконечно задавать себе вопрос - зачем вообще он сам? Зачем мир? Зачем все, что происходит, если нет Ксаты?
Он взял билет на самолет, объяснив матери и отцу, каждому отдельно, что-то невнятное. Сказал, пряча глаза, что с ним что-то происходит, что он должен отдохнуть, исчезнуть, уехать, - и, не дожидаясь, поверят ли ему, вылетел первым же рейсом, скрыв от матери, что он летит в Бангу.
Сидя в самолете, он мучился тем, что улетел, мучился тем, что нужен сейчас отцу, потому что скоро будет розыгрыш Приза, - и все-таки радовался и впервые был спокоен.
Сойдя с самолета, ожидая багажа, ощущая обступившую его тихую, ленивую суету аэровокзала, - он еще не верил, что увидит Ксату.
Вот автобусная остановка. Он знает это место на площади у "столичного терминаля" - на самом деле у старого потрепанного ангара. Он хорошо знает старый автобус, на котором много раз ездил раньше, знает, что автобус сейчас поедет вдоль побережья и по его просьбе остановится недалеко от Бангу. Там, у остановки, слева, за зарослями густых пальм, лежит обычно безмолвный, знакомый ему океан, справа - небольшой перелесок. За перелеском - то, что называется "выселки": несколько брошенных полуразвалившихся хижин. А дальше, если пройти по тропинке, откроется всегда спокойная поверхность озера и мостки. Раньше эти подробности ничего, не значили для него. Хижины… Перелесок… Океан… В них ничего не было… Теперь же все в них приобретает особый, понятный только ему и важный смысл. Раньше, когда он приезжал сюда с матерью, его охватывало ощущение полного спокойствия. Но сейчас, прислушиваясь к стуку старого мотора автобуса, глядя из его окна, как стоят на площади люди с узлами, - он знает, они ждут такси, - сейчас, чувствуя преддверие городского зноя над утренней площадью, над аэровокзалом, проплывающим мимо, - он ощущает острое, болезненное волнение. Это волнение неверия. Он не верит, что увидит Ксату. Не верит… Как это просто. Проехать по побережью. Через полчаса сойти с автобуса, пройти по тропинке. Потом - подойти к озеру. Перейти мостки. И ощутить счастье. Да, теперь он знает цену счастья. Еще не увидев Ксату, а просто понимая, что она рядом, здесь, что достаточно было ему прилететь сюда, проехать полчаса на автобусе, а потом прийти на озеро - и она почувствует, что он приехал, и приедет туда же… И даже если не почувствует - ей передадут, ведь полдеревни увидит, как он идет через мостки к дому Ндубы.
Здесь, на шоссе, в тени деревьев, была настоящая тишина. Водитель дождался, пока он сойдет. Закрылись двери, автобус уехал.
Кронго прошел несколько метров по тропинке и услышал голоса. Возле одного из деревьев стояли люди. Кронго сразу узнал их - это были жители деревни, он хорошо знал и помнил их одежду, лица, глаза, голоса. Две пожилые женщины - в старых выгоревших накидках, у каждой пол-лица закрыто белыми платками. Трое парней. Седой негр. Они не ожидали его увидеть - и замолчали. По тому, как они сейчас стояли, по напряжению, застывшему в их позах и лицах, Кронго понял - что-то случилось. Что-то плохое, от чего, как они считают, он должен уйти. Стремясь преодолеть это напряженное ожидание, избежать его, Кронго хотел пройти дальше, но седой негр - Кронго вспомнил, что его зовут Тсуб, - странно подмигивая, сказал на ньоно:
- Сынок… Эй, сынок… Ну-ка, подожди… Не нужно, подожди. Постой здесь.
Только тут Кронго увидел длинный предмет под деревом. Предмет был накрыт покрывалом, и Кронго не сразу понял, что это человеческое тело. Когда же понял, то сначала подумал, что человек мертв. Но вот покрывало чуть поднялось, дернулось… Застыло, опустилось - человек тяжело дышал. Кронго увидел окровавленное лицо, выглядывавшее из-под покрывала, задранный подбородок, закатившиеся глаза, веки над ними были разорваны.
- Что случилось?
- Ничего, ничего, - старик непрерывно подмигивал, лицо его при этом оставалось озабоченным, неприятным. - Ты пока постой, не ходи…
Старик смотрел сквозь деревья; Кронго повернулся туда, но ничего не увидел.
- Стыдно перед людьми, - сказал старик, по-прежнему глядя сквозь деревья. - Что люди подумают?
Он прищурился, сморщился; руки его непрерывно двигались, отгоняя мух.
- Балубу? Слышишь?
Ему никто не ответил. Парни переглянулись. Они были одеты, как одевались в деревне все мужчины, - в сандалетах и брюках, голые по пояс.
- Эй, Балубу! - старик повысил голос. - Тебе это даром не пройдет. Ты же его до смерти забил.
Он подождал и добавил:
- Перед братьями ответишь.
- Плевал я на братьев, - отозвался голос из-за деревьев. Голос звучал глухо и показался Кронго знакомым. - Со мной пусть делают что хотят. А ее… Слышишь, Тсуб? Если около увижу…
Кронго наконец разглядел того, кто это говорил. Это был его старый знакомый. Тот самый молодой гигант, которого он не раз встречал в деревне. Он стоял, прислонившись спиной к пальме. Значит, того, кого он про себя называл "старый знакомый", зовут Балубу.
- А если братья будут около нее крутиться, - сказал Балубу, - и их убью.
- Отгони мух, - кивнул старик, будто не зная, чем заполнить тишину. Один из парней присел, ладонью стал отгонять мух, плотно облепивших окровавленное лицо.
- Это он когда напьется, - прошептала на ухо старику одна из женщин. - Трезвый он хороший… Слышишь, Тсуб… Ты же знаешь.
- Хороший, - старик продолжал подмигивать, глядя то на Кронго, то на парня, отгонявшего мух. - Вот тебе - хороший. Сволочь, мерзавец… Человека убил. За что?
- Ты же знаешь… Все из-за нее, - шепнула женщина.
Из-за нее, подумал Кронго. Из-за какой-то женщины. Какой? Он еще не мог понять тогда, что это значит - из-за нее.
- Что ты с парнем сделал, Балубу? - крикнул старик. Он неподвижно, без всякого выражения, смотрел на раненого. - Ты же ему голову всю разбил. Заявим на тебя. Что хочешь делай - заявим.
- Заявляйте! - крикнул Балубу. Он оттолкнулся от дерева и присел, будто собираясь прыгнуть. - Заявляйте куда хотите!
- Ну, ну, - сказал старик. - Эй, Балубу. Не очень-то. Слышишь! Не испугались.
- Да он только из-за нее, - тоже шепотом, оглядываясь на Кронго, сказала вторая женщина. - А так он никого не тронет. Вот увидишь - не тронет. Слышишь, Тсуб… Всё из-за нее. Да и то - когда напьется.
Хотя там, у деревьев, около раненого, ни разу не было произнесено слово "Ксата", Кронго подумал - может быть, это "из-за нее" и значит - "из-за Ксаты"?
Он перешел через мостки, разглядывая жителей деревни, неподвижно стоящих на том берегу и начинавших постепенно расходиться.
Но почему обязательно из-за Ксаты… Он старался убедить себя, что этого не может быть. Это невозможно. Не может Балубу, нелюдь - тот самый, которого он только что видел у дерева… около человека с разорванными глазами… этот Балубу не может быть связан с Ксатой.
Но как смотрел старик на раненого. И как шептали женщины… В их шепоте, в их словах не было осуждения. Даже - в них было что-то вроде поддержки… Они не осуждали Балубу, нет. Если все это из-за Ксаты, - значит, этим шепотом, этими прощающими взглядами из-под платков женщины поощряли любовь Балубы. Любовь к Ксате. Но этого не может быть… Балубу и Ксата…
Он увидел знакомый дом на берегу, веранду, на которой любил сидеть, хозяйку, которая, увидев его, улыбалась и махала рукой еще издали.
- Приехал? А где мама? Ничего, ничего, давай вещи… Да перестань. Худой, серый…
- Ндуба, здравствуй. Можно я…
- Ну-ка, давай вещи. Садись. Хорошо, что приехал.
- Спасибо. Я просто посижу на веранде. Я… приехал один.
Опять будет это - спокойствие, тишина, веранда. И - Ксата… Ндуба не спрашивает, почему он приехал один. Она рада ему.
- Как вы здесь?
- Хорошо, хорошо, все в порядке. Живем потихоньку… Садись… Я пока сбегаю за молоком. С дороги же нужно что-то поесть…
- Да не беспокойся.
- Хорошо, что приехал, хорошо. Ты ведь кокосы любишь… Любишь?
- Люблю.
- Ну, я сейчас.
Ндуба ушла. Кронго хотел спросить ее - что случилось, почему жители стояли на берегу - но передумал. Ему сейчас совсем не обязательно было выяснять - что произошло на том берегу… Совсем не обязательно узнавать, почему произошла драка. И что будет - с Балубу или с кем-то еще. Он приехал к Ксате. Ему хочется сейчас думать только о Ксате. Только о Ксате… Сегодня вечером он встретится с ней - остальное неважно.
Но он продолжал думать о Балубу - и в нем снова возникло ощущение чужести. Он снова испытал это знакомое чувство, снова ощутил себя чужим всему, что было связано с деревней - кроме Ксаты.
Но оказалось - и не нужно было ничего выяснять. Не нужно было ничего спрашивать - Ндуба сама заговорила об этом, когда он сидел на веранде. Он глядел на поверхность озера, отхлебывал молоко из маленького глиняного кувшинчика, а Ндуба передвигалась за его спиной, что-то убирала, что-то переставляла, непрерывно вздыхала, - и он понял, что хозяйке не терпится чем-то поделиться с ним, что-то сказать ему. Но - что же? Он подумал: конечно, это наверняка связано с тем, что случилось на том берегу.
- Что ты, Ндуба? Что-то случилось? - он поставил кувшин на стол. В нем возник острый, мучительный интерес.
- Да нет… - он слышал, как тряпка мерно трется о доски. - Ты прямо… приехал… Нет, конечно. Ты-то ни при чем. А тут у нас… Наши деревенские. Парень один умер. С того конца.
- Парень? - Кронго спросил это, стараясь говорить как можно равнодушней. Да, это - о Балубу. Значит - раненый умер.
- А я думала - ты видел. Он как раз, - Ндуба вздохнула, - когда ты приехал… На том берегу…
Тряпка перестала тереться о пол. Слышно было, как Ндуба достает ступу, что-то пересыпает.
- А… - он постарался скрыть интерес. - Отчего… умер? Этот парень?
- Да тут есть у нас один, - он услышал шуршанье - Ндуба стала что-то неторопливо растирать в ступе. - Сумасшедший… Хотя - нормальный он. Просто - из-за этого дела. Он… сын вождя.
- Сын вождя?
- Ну да, - Ндуба продолжала что-то растирать. - Балубу. У нас же тут… В деревне… Если сын вождя… Ты же знаешь. А он… Из-за девушки из-за одной.
- Из-за девушки?
- Она… На праздниках она танцует. Хорошая девушка.
- Ну и что? - Кронго почувствовал, как что-то сжимается внутри. Ксата. Это - Ксата.
- Ну вот. Из-за нее… Ну… из-за танцовщицы. Из-за Ксаты этой.